Форум » Альманах » "Грабеж", мелодрама (часть 2) » Ответить
"Грабеж", мелодрама (часть 2)
Gata: Название: "Грабеж" Жанр: в общем, мелодрама Сюжет: БН-классика, альтернатива, пейринги преимущественно вне канона, но характеры узнаваемы От автора: у этого произведения была сложная судьба, многие страницы обильно политы кровью автора, боровшегося за свое право подавать героев по личному усмотрению. Но на сегодняшний день, имхо - это лучшее из того, что я написала за все годы в фэндоме, ваш право с этим не согласиться :) Вторая редакция. Часть 1 Часть 3
Ответов - 36, стр:
1 2 All
Gata: Прохор Архипович Платонов собирался вздремнуть после обеда, когда к нему прибежала перепуганная свояченица, сестра покойной жены, и сказала, что явился барон Корф, «лицом черен, аки диавол, сердит и зело пьян». Благодушного настроения как не бывало. В сердцах Прохор Архипович едва не отправил свояченицу Капитолину назад к гостю – передать, что хозяин почивает, и пусть их благородие, коли дело у них срочное, ждут, или зайдут в другой час, однако, поразмыслив и поостыв, решил не сердить зятя еще пуще. А ну как вздумает господин барон обиду от тестя на жене выместить? Да и ладно ли живется с ним Аннушке, не тиранит ли ее супруг благородный? Уж два месяца дочка в родительский дом носа не кажет… Прохор Архипович вздохнул, поскреб густую, с проседью, бороду и велел свояченице звать гостя в кабинет. Барон, вопреки словам Капитолины, не был «зело пьян», однако непьющий купец учуял легкий запах вина и, бросив на зятя неприязненный взгляд, осведомился: – Денег, небось, просить пришли, ваше благородие? Владимир мрачно усмехнулся и покачал головой. – Пришел узнать, Прохор Архипович, как вы ведете торговые дела? – Извольте, – кивнул тесть, не понимая, куда барон клонит. Привыкнув видеть зятя смиренным просителем, он был неприятно удивлен нынешним его тоном, в котором явственно звучали самоуверенные барственные нотки. – Говорят, у купцов принято верить на слово, без контракта? – иронически поинтересовался Владимир. – Купеческое слово надежней любой печати, – хмуро ответствовал Прохор Архипович, начиная догадываться. Что греха таить, тешила мужицкое самолюбие возможность унизить высокомерного аристократа, сбить с него спесь, хоть не был Прохор Архипович ни злым, ни тщеславным, и обещанное за дочкой приданое собирался зятю отдать – правда, не сразу, по частям, опасаясь, что их благородие растранжирит легко доставшиеся деньги. Владимир давно не носил офицерского мундира, вышел в отставку еще до свадьбы, но тесть в насмешку продолжал величать его «благородием» в лицо и за глаза, уверенный, что тот ради денег проглотит любое унижение. Любое ли? – Отчего же вы теперь не хотите сдержать слова и заставляете меня выпрашивать у вас то, что принадлежит мне по уговору? Тесть, насупившись, молчал. Переменился, ох, как переменился господин барон! Или хмель придавал ему смелости? – Свои обязательства я выполнил, – продолжал Корф, – дал вашей дочери имя и титул, открыл перед нею двери в высший свет, и имею теперь полное право настаивать, чтобы и вы, господин Платонов, – перешел он на официальный тон, – также выполнили свои обязательства, а цена ваших обязательств, если мне не изменяет память – два миллиона рублей? Оборот разговора нравился Прохору Архиповичу все меньше и меньше. – На ком же вы женились, – проворчал он угрюмо, – на дочери на моей или на двух миллионах? – Лгать не стану, – холодно произнес барон, – да и вы, я полагаю, догадывались об истинных причинах, побудивших меня просить руки вашей дочери. – Вы будто гордитесь тем, что сделали? – Гордиться мне нечем, ибо я взял в жены неровню, однако уважаю Анну, как должно уважать супругу… – Владимир помедлил, будто ему самому противно было то, что он хотел сказать, и все-таки сказал: – Едва ли я смогу относиться к ней с тем же уважением, если вы, Прохор Архипович, меня обманете. – Она жена ваша перед Богом! – возвысил голос купец, возмущенный этой угрозой. Барон пожал плечами. – Это легко исправить. Я без труда получу развод, если, à titre d'exemple* застану мою супругу в объятиях другого мужчины. Свидетелей, как вы понимаете, найти будет еще проще… – Вы этого не сделаете! – воскликнул Прохор Архипович. – Что мне помешает? – хмыкнул Корф. – Вы порядочный человек, я наводил о вас справки. Неужли вы думаете, что я отдал бы за вас Аннушку, если б узнал, что вы повинны в грехах более тяжких, чем обычные сумасбродства не воздержанного в страстях юнца?! Владимир рассмеялся. – Кажется, вы всё предусмотрели, господин Платонов, не учли одного лишь – что человек, которому нечего терять, способен на любую низость. Прохор Архипович искоса взглянул на зятя. Твердо сжатые, чуть тронутые кривой усмешкой губы, взгляд сумрачный, нетрезвый… непонятный взгляд. Кто знает, как далеко может зайти барон Корф, добиваясь желаемого? Что для дворян люди другого звания? Пыль, грязь… Неровня! С такими можно не церемониться, даже если и породнились. Купец Платонов любил приговаривать: «Копейка рубль бережет!» Убыткам ли, барышам – всему вел бережный счет, ни полушки не забывая, а здесь просчитался. Не в добрый час решил он зятя проучить, точно бес какой рассудок помутил! С дворянской спесью, что с огнем, играть опасно… Захотелось вдруг выпить водки, хоть много уж лет Прохор Архипович ни капли зелья в рот не брал, зарекся после смерти жены, которой он прежде столько горюшка доставил невоздержанностью своей – любил в молодости погулять, порой спускал с себя в кабаке все до нитки, пьяным над женою глумился, потом валялся у нее в ногах, прощения вымаливая… А случись барону Корфу Аннушку обидеть, он раскаиваться не станет, нет в этом спесивом юнце доброты, только жадность и злоба. И ничем другим эту злобу не укротить, кроме как деньгами… «И не жалеть денег, не жалеть! – мелькнула мысль. – Ради дочери, ради голубки моей ненаглядной, Аннушки». Прохор Архипович грузно поднялся, отцепив от пояса ключи, открыл сейф, вынул несколько пачек ассигнаций, бросил на стол: – Вот триста тысяч, за остальными через неделю приезжайте. Барон пересчитывать не стал, небрежно сунул деньги во внутренний карман сюртука и, хозяйским жестом выудив из бювара лист чистой бумаги, быстро написал расписку. – Я рад, что мы, наконец, достигли взаимопонимания, – подарил он тестю улыбку, показавшуюся тому насмешливой. И расписку, подумалось купцу, зять написал в издевку, потешаясь над честным купеческим словом, которое ничего не значило для барона по сравнению со словом дворянским, оставленным на клочке бумаги надменным росчерком пера. Презирают аристократы купеческое сословие, гнушаются торгового люда… а деньгами их пользоваться не брезгуют! – Не было еще случая, чтобы Прохор Платонов слово нарушил, – буркнул купец и насупил брови, сурово взглянул на зятя. – Но вы, сударь, должны пообещать мне не обижать мою дочь! – Я обещал это перед алтарем. Вы не Господь Бог, чтобы требовать от меня больше, – Владимир распрощался с тестем коротким кивком головы и вышел из кабинета. В коридоре он наткнулся на опрятную пожилую женщину в темном платье и темном платке. Маленькие глазки на востроносом лице испуганно, по-воровски бегали, и барон подумал, что старуха, наверное, подслушивала под дверью. – Подобру ли, поздорову ли племянница моя, Аннушка? – прошелестела она сухими губами. – Подобру-поздорову, – процедил Корф сквозь зубы. Старуха перекрестилась и шмыгнула за какую-то занавеску. _____________________________ * к примеру (фр.)
Gata: Владимир покидал дом тестя со смешанным чувством торжества и гадливости. Он доволен был, что денежные его неурядицы решены раз и навсегда, счастлив и спокоен за больного отца, которому ничто отныне не препятствовало дожить век в родовом поместье, но мысль о том, какой ценой это спокойствие было куплено, внушала отвращение. Ему, барону Корфу, пришлось не умолять – унижение еще можно было бы перенести, за последние месяцы он научился смирять гордыню, – а прибегнуть к подлым угрозам, и, что хуже всего, купчишка поверил в реальность этих угроз… – Корф! Ты ли это? – раздался веселый голос. Барон повернулся. С другой стороны улицы ему широко улыбался и протягивал руки человек, чью дружелюбную улыбку он не спутал бы ни с одной другой на свете. – Репнин? Мишель?! Черт побери, какими судьбами?! Друзья крепко обнялись. Не слушая возражений Михаила, барон потащил его в трактир, что славился на всю округу стерляжьей ухой; в этом трактире Владимир имел обыкновение обедать, приезжая из поместья в город. Тем же, не терпящим возражений тоном, Корф заявил, что платит за обед: – Нынче, брат, я богач! – Выиграл в карты? – засмеялся Репнин. – Можно сказать и так, – весело подмигнул ему Владимир, жестом подзывая полового. В ожидании, пока подадут знаменитую уху, приятели, как всегда бывает после долгой разлуки, стали бестолково, перебивая друг друга, делиться накопившимися новостями, при этом Михаилу показалось, будто Корф избегает говорить о себе… Впрочем, Репнин и сам не был с другом вполне откровенен, на вопрос о цели приезда в Двугорск ответив уклончиво, что это не его тайна. Барон понимающе хмыкнул: – Догадываюсь, что ты появился здесь, отнюдь не соскучившись по моему обществу. «Долг прежде всего» – ведь это твое правило, Мишель? Хорошее правило, – добавил Владимир, на миг посерьезнев, а потом вновь улыбнувшись: – Однако я обиделся бы на тебя, узнав, что ты, находясь в наших краях три дня и потратив два первых на дела, не посвятил третий воспоминаниям старой дружбы. Признавайся, – велел он со смехом, – когда ты приехал? Вчера? – Неделю назад, – произнес Михаил виновато. – Неделю?! И до сих не дал о себе знать? Ну, брат, – развел Владимир руками, – тут и обижаться грешно. Похоже, дела твои куда серьезнее, чем можно было предполагать… уж не сердечные ли? Репнин смутился, покраснел и поспешил перевести разговор на другую тему. – Непривычно видеть тебя без мундира, Вольдемар, – начал он было шутливым тоном, но по исказившей лицо друга болезненной гримасе понял, что шутка получилась скверной, и неловко пробормотал извинения. – Пустяки! – отмахнулся Корф. – Если я о чем и жалею в прошлом, то не о военной карьере. – Значит, ты счастлив? – спросил Михаил, сам окончательно переставший сожалеть о потерянном адъютантстве с той минуты, как на берегу реки явилась ему в озорных брызгах воды и смеха прелестная наяда. Владимир ответил не сразу. На высокий чистый лоб его набежала тень мучительных сомнений, губы искривились в горькой усмешке. – А может быть счастлив мерзавец? – Мерзавец – может, – спокойно молвил князь, – ибо избавлен от отравляющих его беззаботное существование угрызений совести. – Если испытывать угрызения совести есть признак благородства, тогда – да, я благородный человек, – саркастически изрек Корф. – Что с тобой происходит, Володя? – тревожно взглянул на него Михаил. – Я испугался нищеты и отрекся от любимой девушки, обивал пороги кредиторов в надежде вымолить отсрочку, в итоге женился на двух миллионах… Мой тесть называет меня порядочным человеком, но презирает и боится, и ему есть, за что меня презирать и за что бояться… – барон скрипнул зубами, как будто от невыносимой боли, налил себе полстакана водки и выпил, не поморщившись, не закусив. – Если я не трус и не подлец, Репнин, то кто же я, по-твоему? Михаил смотрел на друга, отказываясь узнавать в нем того блестящего офицера, веселого смельчака, не ведавшего поражений ни в схватках с врагами, ни в амурных приключениях, которым он всегда восхищался и втайне даже немного завидовал. Теперь это был раздавленный, нервный, постаревший человек, тень прежнего Корфа; им больше не хотелось восхищаться, но и сочувствия – странно – он в Михаиле не вызывал. – Ты хочешь, чтобы я тебя пожалел, или чтобы дал тебе совет? – Я не прошу твоей жалости! – отрезал Владимир, сердито дернув щекой. – А совет… что ж, попробуй! Он вновь потянулся к графину с водкой, но князь удержал его руку, накрыв своей ладонью. – Ты не хочешь, чтобы над тобою смеялись и чтобы тебя жалели – так не давай к этому повода! Корф с закипающим бешенством стряхнул его руку: – По-твоему, я смешон?! – Успокойся, Володя, я всего лишь указываю на грозящую тебе опасность, на ту пропасть, в которую ты сам себя толкаешь, – миролюбиво проговорил Репнин, стараясь предотвратить нелепую ссору, но барон в ослеплении пьяной обидой не желал внимать доводам рассудка. – Оставьте ваши нравоучения, князь, для тех, кто в них нуждается, а мне с вами больше не о чем говорить! С грохотом отодвинув стул, он выскочил из-за стола и нетвердой походкой направился к двери, но на полпути остановился, крикнул полового, подававшего им с Репниным обед, ткнул ошалевшему парню в руки сторублевую ассигнацию: «Принесешь князю всё, что прикажет!» – и выбежал вон. Михаил проводил его растерянным взглядом, вздохнул тяжело, однако догонять не стал, сочтя глупым потакать пьяному капризу приятеля. Аппетит пропал, и напрасно жирная стерляжья уха подмигивала ему из тарелки янтарным глазом, распространяя чудесный аромат – так и не отведав ее, князь потребовал счет, сказав половому, пытавшему возразить, что за обед заплачено: – Барон Корф, коли взбрела ему такая блажь, волен сорить деньгами, а я быть в долгу не привык! Но не прошло и четверти часа, как им овладело раскаяние, и он готов был уже броситься на поиски друга, которому, быть может, сейчас, как никогда, необходимы были слова доброго участия, однако, вспомнив, с каким негодованием отверг Владимир его заботу, решил предоставить дело времени, чтобы барон остыл, одумался и первым явился искать примирения. По дороге в усадьбу господина Забалуева Михаил все еще переживал и терзался сомнениями, то принимаясь жалеть несчастного приятеля, то возмущаясь его вздорностью, но едва переступил порог гостиной и встретил веселый приветливый взгляд Елизаветы Петровны, как все прочие мысли улетучились из его головы, оставив место лишь сладостным грезам. Следующую неделю князь занят был чрезвычайно: днем разъезжал по округе, под предлогом, что ищет имение для покупки, знакомился с помещиками и в беседе с ними осторожно наводил справки об Андрее Платоновиче, вечерами по всем правилам военно-любовной науки осаждал крепость добродетели госпожи Забалуевой. И в том и в другом деле, как ему казалось, он медленно, но верно приближался к успеху, и если вспоминал иногда о Корфе, то лишь затем, чтобы удивиться, почему тот не вспоминает о нем. Несколько раз Михаил порывался навестить упрямца барона, но, не без оснований полагая себя в случившей размолвке обиженной стороной, со дня на день откладывал визит, а накануне званого вечера у Забалуевых, узнав, что Владимир с супругой приглашены в числе других соседей, обрадовался, что судьба дарит им с приятелем легкую возможность помириться, чокнувшись бокалами шампанского под звуки скрипок, и окончательно успокоился.
Gata: Следуя приказу хозяина, Карл Модестович исправно перлюстрировал корреспонденцию князя Репнина, хоть и был убежден, что занимается напрасной работой: князь казался ему не настолько глупым человеком, чтобы доверять важные секреты бумаге. Письма – и те, что гость писал сам, и те, что получал, – были на русском и на французском языках, немец бегло прочитывал их, рассматривал на свет и даже осторожно пробовал держать над свечой в поисках следов симпатических чернил – тщетно. Ни прямо, ни намеком ни в одном из этих писем не упоминалось о тревожащем господина Забалуева предмете. Зевнув, Карл Модестович аккуратно сложил очередную эпистолу, столь же аккуратно приладил на место восковую печать, незадолго до этого срезанную нагретым ножом, и убрал конверт вместе с двумя или тремя другими в нижний ящик барского стола, чтобы назавтра подбросить их в утреннюю почту, как проделывал в течение последней недели изо дня в день. Подумал лениво, догадывается ли князь о том, что корреспонденция приходит и уходит с опозданием на сутки? «Наверняка догадывается»! – решил он, вспомнив перехваченный им однажды брезгливый, чуть с хитрецою взгляд, брошенный Репниным на господина Забалуева. Вскоре после переезда в усадьбу князь завел с немцем разговор о хозяйстве, похвалил порядок, который, по его словам, можно было встретить далеко не в каждом поместье, и который являлся несомненною заслугой управляющего. Карл Модестович сделал вид, что польщен чрезвычайно, и рассыпался в благодарностях его сиятельству. – Верно, господин Забалуев высоко ценит ваши способности? – небрежно осведомился Репнин – слишком небрежно, даже нарочито; видно было, что актерствовать молодому князю не в привычку. – Другого такого доброго и щедрого барина, как Андрей Платонович, во всем уезде не найти, а то и в целой губернии, – ответил немец, пряча ухмылку, и сопроводил свою речь чуть слышным вздохом – легким намеком на недовольство, способным возбудить и подогреть любопытство поручика. Наживка была проглочена, Карл Модестович почувствовал это сразу, однако он не собирался слишком усердствовать, помогая Репнину, а тем паче возбуждать в нем подозрения явной расположенностью к предательству, поэтому сослался на дела и с поклоном удалился. Больше гость не обращался к управляющему с расспросами, впрочем, и случая к тому не представлялось, ибо все дни князь проводил вне усадьбы, разузнавая, как догадывался немец, уездные слухи, а по вечерам делил общество заметно благоволившей ему Елизаветы Петровны, и часто можно было слышать доносившийся из открытых окон гостиной веселый смех, перемежаемый иногда звуками музыки и пением. Карл Модестович хмурился, завидуя легкости, с какою столичный кавалер снискал расположение хозяйки дома, и дивился беспечности ее супруга, позволявшего молодым людям подолгу оставаться наедине. Постепенно управляющим начинало овладевать смутное беспокойство, весьма похожее на ревность, но оно не обрело пока той силы, что лишает людей способности здраво рассуждать и толкает на совершение фатальных поступков. Свободный и обласканный, князь Репнин все еще внушал бывшему любовнику госпожи Забалуевой меньше опасений, чем женатый и находившийся в известном отдалении барон Корф. Но вскоре немцу пришлось переменить мнение. Утром того дня, когда ожидался съезд гостей, Карл Модестович прохаживался по дому, покрикивая на суетившуюся прислугу и втайне мечтая столкнуться с Елизаветой Петровной, упрямо старавшейся избегать с ним встреч, а при встречах столь же упрямо не желавшей его замечать. Очутившись возле приоткрытой двери в комнату князя, управляющий, вспомнив о наказе барина не спускать с Репнина глаз, воровски оглянулся по сторонам – коридор в эту минуту оказался пуст – и перешагнул порог. Заперев дверь изнутри на ключ, чтобы никто ему не помешал, немец проворно и методично принялся обыскивать вещи гостя, не представляя, что именно он надеется обнаружить, и тем не менее рассчитывая на какую-нибудь небесполезную находку. Несколько смятых черновиков сразу привлекли его внимание, но оказались не интересны – наброски тех писем, с содержанием которых достойный шпион господина Забалуева ознакомился давеча. Книги – два или три французских романа и томик Цицерона – были подвергнуты тщательному осмотру и так же отложены за ненадобностью. В дорожном несессере князя немец наткнулся на пухлую тетрадь в тисненом сафьяновом переплете, с золотыми застежками. Недолго думая, Карл Модестович вынул из галстука булавку, поковырял в миниатюрном замочке, открыл тетрадь и, пролистнув несколько страниц, презрительно фыркнул: это был дневник. Грозный ревизор, которого столь сильно трепетал трусоватый предводитель уездного дворянства, вел запись мелким каждодневным событиям и переживаниям, словно сентиментальная барышня на выданье! Задерживаться в комнате, однако, было опасно, с минуты на минуту мог войти денщик Репнина, которого князь не брал с собою в поездки по округе. Спрятав тетрадь под сюртук и удостоверившись, что все потревоженные им предметы возвращены на место в прежнем порядке, немец выскользнул вон и отправился в свой флигель, дабы подробно и без спешки изучить интимные записи гостя и решить, на пользу или во вред хозяину употребить то, что удастся из них почерпнуть. С первых же строчек Карл Модестович понял, что записи эти могут быть интересны не только и не столько для хозяина: будь Андрей Платонович чуть менее озабочен делами канцелярскими и чуть более – семейными, чтение дневника доставило бы ему серьезный повод для тревоги, которую пришлось теперь изведать управляющему. В дневнике, как и в письмах, не было ни слова о поручении, возложенном на Репнина его величеством, зато было очень много о чувствах, испытываемых молодым офицером к госпоже Забалуевой, и немец даже позавидовал слегка той юношеской восторженности, с какою князь на нескольких десятках страниц в стихах и в прозе, пером и карандашом признавался в своей любви даме, чье имя почему-то обходил молчанием… но имени и не требовалось – изящный профиль, то и дело мелькавший на полях и между строк, слишком живо запечатлен был в памяти господина Шуллера. Карл Модестович сердито захлопнул тетрадь и отшвырнул в сторону. Чему он позавидовал – пылу богатого знатного мальчишки, наверняка избалованного вниманием дам и не одну тетрадь исписавшего любовными виршами? Этот князек не пас гусей и не подавал в пивной жареные сосиски, добывая средства к существованию, не раболепствовал, не мошенничал, не воровал копейки, и мог позволить себе такую роскошь, как любовь. Немец снял сюртук, подошел к умывальнику и опрокинул на голову кувшин холодной воды, пытаясь смыть досаду и странную, внезапно защемившую сердце тоску. Вытирая потом лицо, бросил взгляд в зеркало, провел пальцем по глубокой морщине на лбу, пощипал рыжеватые, с уже заметной проседью усы. Вспомнились слова Елизаветы Петровны, вдвойне обидные оттого, что были правдой: «Не красив, не молод и не богат…» Невесело усмехнувшись своему отражению, он подобрал с полу злополучный дневник, пролистнул еще раз, задержавшись на странице, где госпожа Забалуева улыбалась с чернильного наброска как-то по-особенному искристо и лукаво. Мелькнула шальная мысль – вырвать листок с рисунком, чтобы не смела коварная кокетка улыбаться так кому-то другому… Вместо этого он неторопливо привел в порядок костюм, расчесал усы и направился назад, в барский дом, намереваясь незаметно положить сафьяновую тетрадь на место, пока князь Репнин или его денщик не схватились пропажи. Карл Модестович искренне полагал, что сумел побороть какие бы то ни было сожаления. Поздно и нелепо искать в сорок лет в своей душе то, чего не пытался найти в восемнадцать.
Светлячок: Понравился диалог между Вовкой и Мишелем Репнин значитца подглядывает за Забушкой. Хм... Как-то это, если положил глаз на Лизку не совсем. А КМ прекрасен. На него где сядешь, там и слезешь глубоким инвалидом
Gata: Светлячок пишет: Репнин значитца подглядывает за Забушкой. Хм... Как-то это, если положил глаз на Лизку не совсем Не герой тут Мишель :) Хоть из всех персонажей сей аморальной мелодрамы наиболее близок к белопушистости
Gata: Толстая грубоватая кухарка по имени Варвара была единственная из всей домашней прислуги, кто не испугался угроз баронессы. – Извольте, барыня, могу и за свиньями походить, коли не к дому вам пришлась, – отвечала она спокойно, не отрываясь от работы. – Старому-то барину моя стряпня нравилась, да уж теперь вы тут всему хозяйка, вам и порядок свой блюсти. Анна посмотрела на пухлые кухаркины руки, проворно защипывавшие края пирога, почему-то вдруг оробела и уже без прежней надменности пробормотала, что в доме ее батюшки кулебяки стряпали иначе. – А вы скажите, как, Анна Прохоровна, авось, и я сумею вам угодить! – широко улыбнулась Варвара. С той поры они подружились. Молодая баронесса стала часто бывать на кухне, иногда сидела там подолгу, слушая рассказы словоохотливой стряпухи, а то и, надев поверх нарядного платья фартук, помогала ей резать овощи или раскатывать тесто. Боясь признаться в этом самой себе, Анна начала уже тяготиться ролью благородной дамы, казавшейся столь желанной всего два месяца назад. Помыкать челядью новоявленной хозяйке очень скоро наскучило, раболепный страх дворовых больше не приносил ей удовлетворения, ибо всею кожею чувствовала она скрывавшиеся за этим страхом ненависть и презрение. Ах, не так, совсем не так относились к ней слуги в доме у батюшки! Но хоть Анна и перестала обходиться с челядинцами сурово и даже старалась быть ласковой, те, памятуя о былой ее вздорной жестокости, не спешили сменить настороженность на любовь, какою пользовались у них оба барона – старый и молодой. – Не тужите, Анна Прохоровна, – в ответ на горькие сетования утешала баронессу Варвара. – Всё перемелется! Жаловалась Анна и мужу, но Владимир, день ото дня делавшийся все более раздражительным и нетерпимым к жалобам жены, посоветовал ей заняться чем-нибудь полезным и нанял старичка-француза для обучения баронессы языкам. Французские глаголы превратились в сущий кошмар для купеческой дочери, воспитанной невежественной теткой, которая считала, что грамотность потребна лишь для чтения псалтыря; однако, боясь рассердить Владимира, баронесса прилежно твердила чужие слова, приводя своим произношением в ужас старичка-учителя и до слез смеша кухарку. Эта жизнь совсем не была похожа на сказку, рисовавшуюся Анне в воображении под венчальный звон колоколов. Для счастья мало оказалось баронских корон на дверцах кареты, запряженной шестеркой серых в яблоках лошадей – садясь в роскошный экипаж, госпожа Корф однажды поймала себя на мысли, что садится в тюремную повозку. И стены старинной дворянской усадьбы, куда Анна вошла хозяйкой, по-прежнему оставались ей чужими… Холодность же супруга обескураживала, обижала, но молодая женщина не знала, как это преодолеть, как сделать так, чтобы Владимир вновь стал предупредительным и ласковым, каким был в недолгую пору жениховства. Причина обидного безразличия Владимира открылась ей внезапно. Услышав случайно обрывок разговора между мужем и свекром, взволнованная Анна прибежала на кухню к Варваре: – Кто такая Лиза Долгорукая? – Дочка соседки нашей, княгини Марьи Алексеевны, той, что старого барина едва по миру не пустила, – проворчала кухарка сердито. Старый барин, вечно недужный и оттого мнительно-капризный, внушал Анне брезгливость, которую она с трудом могла подавить, пусть даже и сознавала в глубине души, что обязана своим счастьем Ивану Ивановичу: не поставь он семью на грань разорения, его сыну едва ли пришло бы в голову искать спасение в браке с богатой купчихой. И все-таки Анна упорно отказывалась верить, что один лишь расчет привел барона Корфа к ее ногам. Ах, если бы не этот, так некстати услышанный разговор о княжне Долгорукой! – Это правда, что Владимир хотел на ней жениться? – Хотел бы – женился, – буркнула Варвара, отворачиваясь к печке. – Да и замужем она давно, Лизавета Петровна-то… – А она… красивая? – спросила Анна с тревогой. Кухарка засмеялась. – Коса жидкая да веснушки на носу, вот и вся ее краса! Наряди ее вместо шелков-бархатов в сарафан да лапти, и любая из наших девок деревенских против нее королевной выйдет! Это несколько успокоило Анну, однако не избыло тревожного чувства до конца. «Я так хотел, чтобы вы с Лизанькой обвенчались», – звучал у нее в ушах слабый, чуть надтреснутый голос свекра. И ответом ему – тяжкий вздох Владимира: «Ты же знаешь, отец, княгиня была против…» А потом муж объявил ей, что они приглашены на вечер к господам Забалуевым. Среди предпраздничных хлопот, поездок к портнихе и по модным лавкам, Анна не сразу заметила необычайной, радостной взволнованности Владимира – он словно воспрянул духом, повеселел, в глазах его, последнее время потухших, теперь то и дело вспыхивали яркие огоньки… Сомнений у баронессы больше не осталось – супруг ее до сих пор тоскует по другой и живет в сладостном предвкушении близкого свидания. Сгоряча Анна хотела отказаться от визита в дом соперницы, но тут же ею овладели сомнения в правильности этого шага. Притворись она больною или устрой мужу сцену, он, чего доброго, поедет к соседям один, и неизвестно, чем этот вечер закончится… Анна слыхала, что многие аристократки весьма легкомысленно относятся к святости брачных уз – как своих, так и чужих. Нет, нет, она не совершит подобной глупости, не отдаст свое счастье на поругание сопернице! Кухарка говорила, что госпожа Забалуева не слишком хороша собой, невзрачна, неказиста… Поймав свое отражение в зеркале, Анна торжествующе улыбнулась: василькового цвета глаза в обрамлении длинных пушистых ресниц, брови дугой, точеный носик, чувственный алый рот – уж ее-то никто не посмеет назвать дурнушкой! Она поедет к Забалуевым и затмит соперницу не только красотой, но и пышностью наряда, она затмит всех княгинь и графинь, ей не будет равных в этот вечер, и Владимир поймет, наконец, каким сокровищем он обладает, и не захочет больше думать ни об одной другой женщине на свете!.. …Шурша серебристым шелком вечернего платья, сверкая брильянтами на шее, на запястьях, в ушах и в прическе, баронесса Корф величаво вплыла в кабинет мужа. Владимир, стоя у окна, курил трубку, и Анна невольно залюбовалась его чеканным профилем и горделивой осанкой. Щегольской фрак сидел на стройной фигуре барона так же ладно, как некогда офицерский мундир. На звук шагов Владимир повернул голову и окинул жену быстрым взглядом. – Я нравлюсь тебе, милый? – проговорила она кокетливо. Ей показалось, что он поморщился. – Нам пора ехать! – продолжала Анна, так и не дождавшись от него ответа. – Экипаж уже подан. – Сними это, – велел ей муж, указывая на тяжелое алмазное ожерелье и массивные, оттягивающие мочки ушей серьги. – Почему? – опешила баронесса. Владимир открыл стенной сейф, поискав в нем, достал продолговатый бархатный футляр и протянул жене. Анна заглянула внутрь – лежавшие там серьги и колье из мелких брильянтов, оправленных в серебро, показались ей скромными и не слишком красивыми, хотя знаток восхитился бы их благородным изяществом. Она перевела непонимающий и чуть обиженный взгляд на мужа. – Это драгоценности моей матери, покойной баронессы Корф, – произнес Владимир. – Я хочу, чтобы ты надела их в твой первый выход в свет.
Gata: До съезда гостей оставалось еще несколько часов, и Карл Модестович отдавал последние распоряжения по уборке парка, когда заметил взъерошенного плюгавого мужичонку, делавшего ему отчаянные знаки, просунув голову между чугунными прутьями ограды. – Чего тебе, Федька? – подошел к нему немец. Федька был безлошадный пьяница, жил в ветхой избушке, у которой ленился починить прохудившуюся крышу, а на кусок хлеба и бутылку самогона зарабатывал тем, что доносил господину Шуллеру обо всех творившихся в деревне беззаконных и грозящих барину убытками делах, был за то мужиками неоднократно жестоко бит, но выгодного занятия не бросал и, едва оправившись от побоев, бежал к управляющему с новым доносом. Шепелявя беззубым ртом, Федька взахлеб принялся рассказывать, что поутру несколько сельчан с пилами и топорами отправились на подводах в лес, и уж, верно, не для того, чтобы собирать сухие ветки да сучья. Немец выругался. Хитрые мужички, разумеется, неслучайно выбрали этот день для воровской порубки, надеясь, что управляющему среди хлопот, связанных с приемом у барина, будет не до них. Господину Шуллеру и вправду очень не хотелось выезжать сегодня за пределы усадьбы, однако и спускать подобной возмутительной выходки было нельзя – не чувствуя ежечасно твердой руки, холопы могли окончательно выйти из повиновения. Бросив доносчику полтину, с которой довольный Федька тут же побежал в кабак, Карл Модестович, торопясь, сам оседлал на конюшне лошадь, вскочил в седло и поскакал в сторону лесосеки. Стук топоров далеко разносился среди деревьев. Заметив приближавшегося к ним управителя, мужики бросились было врассыпную, но грозный окрик немца вкупе с не менее грозным пистолетом заставили их вернуться назад. Управляющий окинул приунывших порубщиков цепким взглядом, запоминая лица. – Гнать бы вас, воров, в деревню и шкуру прилюдно спустить, чтобы другим было неповадно! Да недосуг мне с вами сейчас разбираться, – проворчал он. – Деревья, что успели порубить, так и быть, увозите, а завтра пусть кто-нибудь один придет в усадьбу, скажу, сколько за уворованный лес следует заплатить… и только попробуйте уклониться! Немец выразительно помахал над головами мужиков хлыстом и, пришпорив коня, поскакал обратно. Но едва успел он выбраться на опушку леса, как из кустов ему наперерез метнулся какой-то человек с огромной дубиной, конь испуганно заржал, вставая на дыбы, и господин Шуллер, не успев ничего ни подумать, ни предпринять, оказался на земле. Чтобы не быть растоптанным лошадиными копытами, он откатился в сторону, и это спасло его от страшного удара, с глухим стуком обрушившегося на то место, где он только что лежал. Над немцем мелькнуло перекошенное лицо с выпученными, налитыми кровью глазами и разинутым в яростном вопле ртом: – Убью!!! Дубина со свистом рассекла воздух, но Карл Модестович, не дожидаясь, когда она размозжит ему голову, бросился под ноги нападавшему, тот, потеряв равновесие, рухнул на немца, и два тела, сцепившись, покатились по траве. В нос господину Шуллеру ударил крепкий запах пота и навоза, исходивший от грязной мужицкой рубахи, противник был тяжел и силен и, как дикий зверь, свиреп. – Все равно ж я тебя убью! – хрипло рычал он, подминая немца под себя и пытаясь огромными ручищами добраться до его горла. Карл Модестович задыхался, ему мерещилось, что он слышит, как трещат, ломаясь, его кости в этих живых тисках, разжать которые не представлялось никакой возможности. Изловчившись, он впился зубами в плечо мужика, но тот словно не почувствовал боли, немец со всей силы ударил его головой в челюсть – также тщетно. Продолжая бороться, они налетели на корявый пень, противник на мгновение ослабил хватку, чем Карл Модестович не преминул воспользоваться и, сделав последний отчаянный рывок, освободился из едва не ставших смертельными объятий. Откатившись на несколько шагов, он, тяжело дыша, вскочил на ноги и выдернул из-за пазухи пистолет. Противник тоже встал – медленно, будто нехотя, лицо его постепенно обретало привычные черты, и немец, пораженный, признал в нем Никиту, широкоплечего добродушного парня, которого недавно приказал высечь на конюшне за устроенный спьяну пожар. – Ты что, холоп, рассудка лишился? – спросил он не столько с гневом, сколько с удивлением и даже некоторым любопытством. Конюх потер кулаком ссадину на подбородке, исподлобья глядя на управляющего, и вдруг неожиданно рухнул перед ним на колени: – Оставь ты Польку, Христом Богом молю! Или меня сейчас убей, иначе я тебя порешу! Подкараулю, как нынче, и порешу! – Да на что мне твоя Полька? – растерянно пробормотал немец. Ему до сих пор не верилось, что этот конюх, с виду не способный обидеть и мухи, решился посягнуть на человеческую жизнь. И из-за кого – из-за смазливой девки-горничной, которая щедро дарила свои ласки всем, от барина до буфетчика, если это сулило ей выгоду! Услышав громкий всхлип, он перевел на парня взгляд и, к еще большему изумлению, обнаружил, что тот плачет. – Мне ж без нее жизни нет, а она за вами бегает, точно собачонка, – бормотал Никита сквозь слезы, вздрагивая огромными плечами; смотреть на него было смешно и жалко. – А теперь и вовсе нос задрала, скоро стану, говорит, госпожой Шуллер… Немец присвистнул и захохотал. – Госпожой Шуллер? Эк куда хватила! Никита снова всхлипнул, вытирая глаза грязным рукавом рубахи, а управляющий, опустив руку с пистолетом, в задумчивости покусывал кончик уса. Что делать теперь с этим несостоявшимся душегубом? Еще вчера немец без колебаний отдал бы парня исправнику и не стал заботиться об его дальнейшей судьбе, но то было вчера, а сегодня утром, читая дневник князя Репнина, Карл Модестович чувствовал, как ударяет в виски кровь и сами собою сжимаются кулаки… – Вот что, – сказал он деловито, – коли ты без этой Польки жить не можешь, я похлопочу у барина о вольных для тебя и для нее, и убирайтесь вы оба отсюда на все четыре стороны! В глазах парня вспыхнула надежда, тут же сменившаяся сомнением. – А не обманете, Карл Модестыч? – спросил он опасливо. Немец усмехнулся, пряча пистолет во внутренний карман сюртука, потерявшего свой аккуратный вид после схватки на опушке. – Охоты мне мало бояться, как ты в любой миг из-за угла с дубинкой выскочишь. И, свистом подозвав бродившего неподалеку коня, взобрался на него и поехал обратно в усадьбу. Полина будто нарочно подкарауливала управляющего на пороге флигеля. Увидев немца со ссадинами на лице и в грязном сюртуке с оторванным рукавом, она испуганно всплеснула руками: – Кто ж это вас, Карл Модестович? Неужто разбойники средь бела дня шалят?! – С коня я упал, за сук в лесу зацепился, – буркнул он в ответ, направляясь в комнату и на ходу стягивая с себя рваный сюртук. Полина, причитая и охая, побежала следом, принесла воды и чистую тряпицу и, усадив управляющего на стул, принялась осторожно промывать царапины и ссадины на его лице. – Барин предлагает мне на тебе жениться… – молвил немец будто ненароком. Рука горничной застыла в воздухе. – А… а что вы… Карл Модестович? – спросила Полина с придыханием, чуть не с робостью. – А я вот голову ломаю, кто его надоумил… уж не ты ли? Горничная притворилась смущенной. – Барин знает, что мы с вами… вот и… – Ну-ну, – хмыкнул немец. – Я про тебя с барином тоже кое-что знаю. – Так то ж давно было, до вас еще, – Полина виновато шмыгнула носом. – И совсем не то, что с вами – барин мне велел, а я подневольная… – Выходит, барин за былое усердие решил тебя наградить? – Напрасно вы меня обижаете, Карл Модестович, – надулась горничная. – Я вам верная была! – Ой ли? – поцокал он языком. Полина напустила на себя столь праведно-оскорбленный вид, что немец не выдержал и расхохотался. Вытирая выступившие от смеха слезы, полюбопытствовал: – И сколько ж барин обещал за тобою приданого дать? Вообразив, что дело улажено, горничная повеселела и сообщила доверительно: – Приданое мне барыня обещала, Елизавета Петровна, а она не обидит! Может быть, даже нитку настоящего жемчуга к свадьбе подарит! – Барыня? – нахмурился управляющий. Полина обняла его, горячо зашептала в ухо: – Повенчаемся, Карлуша! Коли захочешь, то и по-лютерански… Повенчаемся и уедем в Курляндию, домик купим, как ты мечтал… А я тебя любить буду, так буду любить, что все завидовать станут! Немец вскочил, сердито стряхнув с плеч ее руки. – Не тебе и даже не барыне решать, на ком мне жениться! Девка поняла, наконец, что мечтам ее о выгодном замужестве не дано осуществиться, и сбросила маску ласковой покорности. – Быть может, я и плоха для вас, Карл Модестыч, – прошипела она злобно, – а только и Елизаветы Петровны вам не видать, как своих ушей! Он скривился, словно от зубной боли. – Что ты понимаешь, дура? – Я не дура, вижу, как вы по барыне сохните! – выкрикнула Полина то, что раньше прямо сказать не осмеливалась, боясь разозлить управляющего, да и сомневаясь, правда ли это. Теперь по гневно сузившимся зрачкам немца поняла – правда, и в пылу досады и бешенства продолжала кричать, надеясь побольнее задеть бывшего любовника: – Да куда вам со свиным рылом в калашный ряд! У Елизаветы Петровны кавалеры имеются не вам чета, один другого лучше, что князь Репнин, что барон Корф – ей только мизинчиком пошевелить, оба для нее на все готовы! – Пошла вон, – негромко и зловеще спокойно произнес немец. Полина пожевала губами, будто хотела еще что-то добавить, но промолчала, резко развернулась и выбежала из комнаты, со всей злости хлопнув дверью. – Hol's der Teufel*! – от души выругался господин Шуллер, оставшись один. Итак, Елизавете Петровне известно об его связи с любвеобильной горничной. Первой утешительной и лестной мыслью было, что барыня ревнует, но Карл Модестович прогнал эту мысль, не дав ей пустить ростки надежды, ибо слишком хорошо знал жизнь, чтобы питать какие-то иллюзии. В ревности все женщины одинаковы – и дворянки, и простолюдинки, за долгие годы службы в разных домам управляющий насмотрелся, как его благородные хозяйки хлестали провинившихся мужей по щекам, не стесняясь слуг… Но госпожа Забалуева просто и буднично сообщила ему, что более не нуждается в его услугах, а ее намерение женить его подтвердило лишний раз: он отвергнут отнюдь не в угоду сиюминутному капризу, никаких надежд на примирение нет. Скучающая молодая жена старого мужа, не зная, чем занять себя в деревенской глуши, взяла несколько уроков любви у собственного управляющего, но едва явились знатные поклонники, любовник-плебей выброшен был за ненадобностью… нет, не просто выброшен – о нем трогательно позаботились, подыскав невесту и даже пообещав снабдить ее приданым! Нынче утром он думал, что смирился. Днем на лесной опушке, заглянув в сумасшедшие, налитые кровью глаза конюха, понял, в какого зверя может превратить человека ревность. Карл Модестович засмеялся – неужели и он способен однажды дойти до подобного помешательства? Вздор! Ревность – это обратная сторона другого безумия, именуемого любовью, а он пребывает в трезвом рассудке и лишь не желает допустить, чтобы его вышвырнули, как старую перчатку. Немец посмотрел на видневшийся из окна его флигеля барский дом, такой же нарядный и надменный, как и его хозяйка, усмехнулся и пробормотал: – Напрасно вы думаете, что вам легко удастся избавиться от меня, Lise! В эту минуту он окончательно решил, что не станет помогать князю Репнину изобличить господина Забалуева. ___________________ * Черт побери! (нем.)
Светлячок: Я поняла. Анна в фике показана в кривом зеркале. Как если бы сериальной показали во что могут вылиться ее недостатки и достоинства при определенных обстоятельствах. Необычно С Лизой тоже самое. Не могу понять нравится мне Карлуша или нет
Gata: Светлячок пишет: Анна в фике показана в кривом зеркале. Как если бы сериальной показали во что могут вылиться ее недостатки и достоинства при определенных обстоятельствах Да нет, я на своей "любимой" героине просто от души потопталась. Не претендуя на оптические эффекты :) А вот Лизку не облагораживала, она у меня такая же эгоистка без тормозов, как и сериальная. Иконопись - не мой стиль
Gata: …После ужина общество переместилось в большую гостиную. Вдоль стен были раскинуты ломберные столики, немедленно облюбованные гостями постарше, молодежь под веселые звуки музыки закружилась в разноцветном и шумном вихре танцев. И хотя этот бал уступал в пышности прошлогоднему, данному по случаю свадьбы предводителя дворянства, нельзя было сказать, что он вовсе лишен блеска. Софья Петровна Куроедова, чинно пройдя тур вальса, присела передохнуть на канапе в простенке между двумя колоннами, где к ней через минуту присоединилась старшая сестра – в радужном настроении, разрумянившаяся и слегка хмельная. – Почему ты не танцуешь, Сонечка? – спросила госпожа Забалуева, делая знак лакею, разносившему шампанское. Когда тот приблизился, она сняла у него с подноса два бокала с игристым вином и один протянула сестре, но та отрицательно покачала головой. – Хотя бы глоток, за мое здоровье! – продолжала настаивать Елизавета Петровна. – А за здоровье нашего брата? Сегодня Андрей последний вечер с нами, завтра они с Элен уезжают в Петербург… Но Сонечка наотрез отказалась даже пригубить. – Ипполиту не нравится, когда я пью вино, – объяснила она. Лиза звонко рассмеялась, запрокинув голову. – Ох, уж этот Ипполит Иванович! Непременно попеняю ему при случае, что он заставляет тебя скучать и не позволяет другим развеять твою скуку. – Веселье, навеянное вином, внушает мне отвращение, – брезгливо произнесла Сонечка, поджав губы точь-в-точь, как мать ее мужа. – К тому же мне ничуть не скучно, в отличие от баронессы Корф, – добавила она, указывая глазами на сидевшую неподалеку от них миниатюрную белокурую красавицу в серебристом платье, роскошью и смелостью покроя превосходившем наряды всех присутствовавших дам. Возле ослепительной гостьи увивался дряхлый кавалер, чьим витиеватым речам та внимала с напряженным и тоскливым выражением на фарфорово-бледном лице. – Зачем ты пригласила ее, Лиза? Госпожа Забалуева пожала плечами. – Затем, что этого не отважился сделать никто из наших соседей. – Ирина Филипповна ее и на порог не пустила бы, – кивнула Сонечка. – А ты сама? – взглянула на нее сестра, посерьезнев. – Если бы тебе не нужно было спрашивать ни у кого совета, если бы ты была хозяйкою в собственном доме? – Правила приличия придуманы не мною. – Но разве нарушила я эти правила, пригласив на вечер баронессу Корф? Соня не нашлась с ответом и принялась сердито обмахиваться веером. – Наша невестка Элен зла на язык, – сказала Лиза, допив шампанское, – однако иногда с нею трудно бывает не согласиться – например, когда она говорит, что ты сделалась удивительно похожей на твою свекровь. – В этом нет ничего дурного, тем паче в сравнении с тем, что говорят о тебе, – парировала госпожа Куроедова. – А что говорят обо мне? – Лиза посмотрела на нее сквозь хрустальный бокал, держа его на манер лорнета. – Что ты пригласила баронессу Корф из-за ее мужа! – Было б странно, если бы я позвала на вечер одного из супругов, обойдя приглашением другого… Вот что явилось бы вопиющим нарушением правил, столь трепетно блюсти которые научила тебя Ирина Филипповна, – госпожа Забалуева совсем не аристократически подмигнула сестре и вдруг ахнула, спохватившись: – До чего же я рассеянная! Представь себе, Сонечка, я обещала Владимиру танец, но не помню, какой именно… И что же мне теперь делать? Ждать, когда он подойдет, и отказывать другим кавалерам? Нет, это невозможно! Я должна сейчас же найти Владимира и спросить… – Куда ты, Лиза?! – всполошилась Соня, ловя ее за шлейф. – Это неприлично! – Хозяйке прилично оказывать внимание гостям, – отмахнулась сестра и, не слушая больше возражений госпожи Куроедовой, сунула ей в руки пустой бокал и упорхнула на поиски молодого барона, разыскивавшего Елизавету Петровну в толпе гостей с той же целью – напомнить об обещанном танце. В середине залы они встретились, но не успели сказать друг другу и слова, как между ними вырос бойкий молодой человек из числа тех, что присутствуют на любом танцевальном вечере и, облеченные ролью капитана-распорядителя, следят за тем, чтобы корабль всеобщего веселья не бросало бесцельно по воле волн. – Вальс с розой! – громко объявил он, хлопнув в ладоши и вручая хозяйке бала цветок. Лиза засмеялась и, следуя правилам игры, села на предложенный распорядителем стул. Тотчас перед нею появились два кавалера, из которых она должна была выбрать партнера для первого тура вальса. Чтобы оказаться возле госпожи Забалуевой, Владимиру Корфу потребовалось сделать всего один шаг, зато Михаил Репнин выказал незаурядную ловкость, опередив двух или трех других соискателей. Во время ужина князь был разлучен со своей нимфой и, страдая, ревниво наблюдал издалека, как она оживленно болтает с соседями по столу; наверстать упущенное он надеялся в танцевальной зале. Распорядитель снова хлопнул в ладоши, музыканты заиграли вальс. Елизавета Петровна, вертя розу в руке, лукаво поглядывала на обоих кавалеров, будто в нерешительности. Наконец, выбрав, она протянула князю цветок, а барону – руку. Разочарованный, Михаил едва успел вдохнуть аромат полученной от шалуньи розы, как к нему подошли две прелестные барышни, одной из которых он не без сожалений отдал цветок, а другую, подхватив, закружил в вальсе, при этом то и дело бросая косые взгляды на первую пару. – Я счастлив оказанным мне предпочтением, – проговорил Владимир, низко наклоняясь к Лизе и чуть теснее, чем допускали приличия, прижимая ее к себе. Та не отстранилась и озорно хихикнула: – Если б нас видела моя сестра, она сделала бы мне куда более суровый выговор, чем давеча… – Чем вы имели несчастье огорчить вашу сестру? – Она думает, что я до сих пор в вас влюблена. – А это не так? – спросил Владимир бархатным шепотом, который, как он помнил, так волновал ее прежде. Лиза отшутилась и продолжала шутить и смеяться все то время, пока они кружились по зале, но глаза ее были пусты, и рука барона, обнимавшая в танце молодую женщину, не ощущала прежнего трепета ее тела. Сердце госпожи Забалуевой билось учащенно – увы – не от близости бывшего возлюбленного, а от стремительных движений вальса. «Но если она меня больше не любит, зачем это приглашение на вечер, и этот смех, и подаренный танец?» – рассуждал Владимир сам с собою, четвертью часа позже стоя у края веселящейся толпы. Мимо пробегал лакей с шампанским, барон схватил у него с подноса бокал и осушил залпом, жалея, что это всего лишь шампанское – сейчас он бы предпочел водки. Вспомнил слова Репнина, говорившего, сколь жалок и смешон бывает тот, кто ищет спасения во хмелю, криво усмехнулся и, подозвав лакея, взял еще один бокал. Почувствовав на себе чей-то взгляд, он повернул голову и встретился глазами с княгиней Элен Долгорукой. Та махнула несколько раз к себе раскрытым веером – жест был слишком недвусмысленный, чтобы игнорировать его, и Владимир, вздохнув, подошел. Он не встречался с племянницей всесильного графа N. больше года, но та заговорила с ним так, будто расстались они только вчера, посетовала на царившую в деревне скуку и на однообразие развлечений. Местное общество Елена Павловна находила невыносимо вульгарным и тосковала по утонченной роскоши столицы. – Вы помните салон графини Замойской? – спросила она, кокетливо наклонив голову. Владимир учтиво согласился, что вечера у графини бывали неизменно приятны, однако заметил, что при всем изяществе и блеске им не хватало теплоты. В вишневых глазах Элен промелькнуло разочарование: капризная красавица ждала от бывшего поклонника иных воспоминаний. – Фи, каким вы стали провинциалом, Voldemar! – она поморщилась. – Но позвольте сделать комплимент вашему вкусу: баронесса Корф прелестна, как и драгоценности, которые она надела. К сожалению, чтобы стать светскою дамой, этого мало, – верная укрепившейся за ней славе, княгиня не могла не приправить похвалы каплею яда. – Отчего вы не обучили вашу супругу танцам? – Моя жена не танцует, потому что у нее кружится голова, – сухо произнес барон. – Бедняжка! – воскликнула Элен с хорошо наигранным сочувствием. – Почему же она не сказала об этом кавалеру, приглашавшему ее на мазурку, а ответила, что не умеет танцевать? Княгиня умолчала, что кавалером этим был ее супруг, князь Андрей Долгорукий, который не посчитал нужным сообщить жене, что признание о неумении танцевать вырвалось у баронессы не во время приглашения, а после, за бокалом шампанского, поднесенного ей князем, пожелавшим задержаться подле свежей голубоглазой прелестницы. Владимир мысленно чертыхнулся. По дороге в усадьбу Забалуевых он подробно объяснил Анне, как следует ей отвечать на возможные приглашения к танцам, но сейчас вместо досады на жену, вновь попавшую в смешное положение из-за необдуманных речей, почувствовал угрызения совести. Он бросил ее одну среди незнакомых, большей частью враждебно к ней настроенных людей, и после окончания ужина ни разу не подошел, чтобы осведомиться об ее настроении или самочувствии. Немудрено, что она растерялась и забыла все его наставления. Барон оглянулся, пытаясь рассмотреть на другом конце зала хрупкую фигуру жены, и вдруг среди пар, весело отплясывающих галоп, заметил Елизавету Петровну об руку с князем Репниным – с его другом Михаилом Репниным, с кем он несколько дней назад так нелепо повздорил и до сих пор не нашел случая помириться. Владимир едва поверил своим глазам: в этом резвящемся, как мальчишка, шумном, смешливом, с растрепанными волосами человеке невозможно было узнать прежнего флегматичного, благонравного и благоразумного Михаила Репнина, чье имя часто служило укором для светских повес. Княгиня проследила взгляд собеседника, усмехнулась уголками красивых губ и обронила с чуть слышным оттенком презрения: – Вы не находите, что Lise сильно подурнела? Владимир пробормотал, что ничего подобного не заметил. – А эти ужасные taches de rousseur*? Ей следует меньше бывать на солнце, иначе скоро она рискует стать похожей на крестьянку, – Элен фыркнула, прикрывшись веером. Барон слушал ее, с трудом подавляя раздражение и недоумевая, как мог он когда-то находить эту женщину красивой; теперь она казалась ему отвратительной, с ее завистливой и насмешливой злобой и голосом, напоминающим шипение гадюки. – Не понимаю, чем очаровала Lise князя Репнина, человека, судя по всему, тонкого вкуса, – продолжала княгиня источать яд на свою золовку. – Впрочем, есть вещи, которых не разглядеть de près…** – Что вы имеете в виду? – нахмурился Владимир, ощутив вдруг странную тревогу. – Князь Михаил Александрович вторую неделю живет в этой усадьбе, – охотно объяснила Элен, наслаждаясь растерянностью, написанной на лице собеседника, – и они с Lise неразлучны. – Князь Репнин живет в доме господина Забалуева?! – на минуту утратив самообладание, воскликнул барон. Ему сразу же вспомнилась их последняя с Михаилом встреча и смущение, в которое поверг приятеля шутливый намек на сердечные обстоятельства. Неужели Репнин и Лиза?.. – Разве князь не говорил вам? Я полагала, что он ваш друг, – новый ехидный взгляд из-под длинных черных ресниц заставил Владимира взять себя в руки. – Конечно, говорил, – он постарался придать голосу как можно больше небрежной уверенности. – Мой приятель упоминал, что гостит у кого-то из наших соседей, но не назвал имени, а я не счел это важным и не стал его расспрашивать. – Может быть, он опасался соперничества? – предположила княгиня, издав язвительный смешок. – Оn dit que ma belle-sœur… *** – Елизавета Петровна – в высшей степени достойная женщина! – прервал ее Владимир, вновь закипая. – Полноте, барон! – засмеялась Элен, рукою в шелковой перчатке дотрагиваясь до его плеча – он вздрогнул от этого прикосновения и едва удержал себя, чтобы с грубостью не оттолкнуть женскую ладонь. – Вы взволнованы так, будто речь идет о вашей супруге… Кстати, не ее ли вы ищете? Я видела баронессу Корф там, – добавила она, указывая сложенным веером в направлении, противоположном тому, куда устремлен был взгляд Владимира. Он сквозь зубы поблагодарил княгиню, поцеловал, подавляя отвращение, ее пальцы и отошел, мечтая стряхнуть с себя навязчиво-сладкий запах ее духов и липкую паутину ядовитых словес. Элен смотрела, как он удаляется от нее по зале, беспрестанно оглядываясь на танцующих Лизу и князя Репнина, и в бессильной ярости кусала губы. – Ничтожество! – прошипела она, с треском ломая веер. ___________________________ * Веснушки (фр.) ** С близкого расстояния (фр.) *** Говорят, что моя золовка… (фр.)
Gata: Появлением вульгарной купчихи в доме предводителя дворянства были раздосадованы лишь дамы и барышни, мужчины же отнеслись к красавице баронессе куда более снисходительно: молодые искренне сожалели, что она не умеет танцевать, а почтенные старики, если их добродетельных супруг не оказывалось рядом, жадно и бесцеремонно разглядывали Анну в лорнеты. Иван Ксенофонтович Куроедов имел неосторожность вслух восхититься «хорошенькой мадам Корф», вызвав тем самым в Ирине Филипповне бурю праведного негодования. Сделав мужу выговор – вполголоса и с медовой улыбкой на устах, чтобы окружающие не догадались о предмете разговора, – госпожа Куроедова отправилась поделиться дурным настроением со старшей княгиней Долгорукой. Марья Алексеевна, которой весь вечер пришлось выслушивать сетования приятельниц о том же самом, ответила с неудовольствием, что выскочке оказывают слишком много чести, и куда благоразумнее было бы вовсе не обращать на нее внимания. – Со стороны госпожи Забалуевой крайне легкомысленно и невеликодушно заставлять нас терпеть общество этой parvenu, – не унималась Ирина Филипповна. – Разумеется, дорогая Марья Алексеевна, ваша дочь вольна принимать у себя кого угодно, но даме, если она дорожит своей репутацией, следует более осмотрительно подходить к выбору знакомых. – Андрей Платонович связан с семейством Корфов узами многолетней дружбы, – напомнила княгиня, – и мой зять из уважения к Ивану Ивановичу не может отказать от дома его сыну, даже если тот и женился на особе низкого происхождения. – Возможно, что Елизавета Петровна пригласила Корфа, уступив просьбам супруга, – произнесла госпожа Куроедова, всем своим видом демонстрируя, что ни на йоту в эту возможность не верит, – но разве Андрей Платонович принуждает ее к фамильярному обращению со слугами? Ипполит рассказывал, что видел однажды Лизу с управляющим господина Забалуева, не помню его имени – Шульц, как будто… Княгиня внутренне похолодела: неужели ее глупая дочь настолько потеряла осторожность, что стала открыто показываться со своим любовником?! Перед глазами Марьи Алексеевны промелькнули ужасные картины катастрофы – позор, насмешки, отвержение общества… Сама Лиза с возмутительным безразличием относилась к мнению света, но что будет со всею семьей, с карьерою Андрея, с бедной Сонечкой? Княгиня одновременно и сердилась на покойного мужа, избаловавшего своенравную от рождения старшую дочь, и возносила благодарность Небесам, что Петр Михайлович уже не узнает о позоре фамилии Долгоруких. – …оба ехали верхом и беседовали по-немецки – мой сын понимает немного этот язык, – продолжала Ирина Филипповна, – речь шла не то о покупке лошадей, не то о продаже сена… Весьма похвально, когда молодая дама проявляет подобную заботу о хозяйстве, однако зачем же обращаться со слугами, как с ровней? Ипполит никогда бы не снизошел до того, чтобы разговаривать с нашим немцем-управляющим на его языке, pourquoi donc ? Это все равно, что позволить ему сидеть с нами за одним столом, – почтенная дама состроила кислую гримасу. – Мы и так даем этим немцам много воли, не удивительно, что они стали задирать носы… Марья Алексеевна перевела дух: к счастью, болтливой госпоже Куроедовой и в голову не пришло, что Лизу могут связывать с управляющим куда более близкие отношения. Однако потрясение от пережитого только что страха было слишком велико, и княгиня поняла, что не сможет жить с этим страхом дальше. Зная, что увещевать дочь бесполезно, Долгорукая стала размышлять о других способах предотвратить позорную огласку. Весьма кстати Ирине Филипповне захотелось выпить чаю, и она, рассыпавшись в извинениях, оставила родственницу. Княгиня, сделав вид, что ей душно, вышла на террасу. Давно стемнело, вдоль дорожек парка были зажжены фонари. У попавшегося навстречу лакея Марья Алексеевна спросила, где можно найти управляющего. Парень ответил, что видел господина Шуллера только что, и если ее сиятельству угодно, он хоть сейчас его позовет. Ее сиятельству было угодно, и не прошло и пяти минут, как немец явился пред очи Марьи Алексеевны. – Вы искали меня, княгиня? – отвесил он ей поклон. Она хмыкнула, отметив про себя, что поклониться немец мог бы и ниже, но не стала отчитывать его, вспомнив, что в создавшемся по вине ее дочери щекотливом положении беспокоиться больше пристало о сохранении тайны, чем о воспитании почтительности у дерзких слуг. – Сколько мой зять платит вам в год жалованья? – осведомилась Марья Алексеевна. Управляющий удивленно приподнял брови, однако назвал сумму. – Не слишком щедро, – молвила княгиня. Карл Модестович испустил вздох сожаления. – Впрочем, если верить слухам, что ходят о вас, вы без труда умеете ваше жалованье утроить. – Стоит ли верить всем на свете слухам, ваше сиятельство? В глазах немца поблескивали лукавые искорки, и Марье Алексеевне показалось, что тот догадывается, о чем она хочет с ним говорить. Он неглуп, тем лучше. С неглупым человеком проще прийти к соглашению. – Двух тысяч будет довольно, чтобы вы навсегда уехали отсюда и не компрометировали мою дочь? – спросила она. – Не понимаю вас, ваше сиятельство, – немец с честным видом округлил глаза. – Не прикидывайтесь, вы прекрасно все понимаете! – поморщилась княгиня. – Пять тысяч?.. Управляющий молчал. – Десять, – сказала она. – Больше такой мошенник, как вы, стоить не может. – А сколько стоит ваша дочь, Марья Алексеевна? – прищурившись, спросил немец. – Наглец, – сквозь зубы процедила княгиня, с новым интересом на него взглядывая. – Впрочем, теперь я не удивляюсь, почему моя дочь выбрала вас… Господин Шуллер ухмыльнулся. – Я полагала вас здравомыслящим человеком, – Марье Алексеевне великих трудов стоило удержать свой гнев. – Не заставляйте меня обращаться с вами, как с глупцом. – Вы угрожаете мне, ваше сиятельство? – поинтересовался он вкрадчивым голосом. – Я предлагаю вам десять тысяч рублей и не советую долго раздумывать, брать эти деньги, или не брать. Потом я буду менее щедра. Ухмылку смыло с лица немца. – Я скромный человек, Марья Алексеевна, и привык довольствоваться тем, что имею, – произнес управляющий тоном, равно далеким от давешней насмешливости и от прежнего подобострастия. – Боюсь, что, погнавшись за бóльшим, я могу лишиться и этой малости. – Вы пожалеете о вашей дерзости! – рассерженно воскликнула она. – Кто знает, ваше сиятельство, кому и о чем придется жалеть? Он поклонился ей – на этот раз достаточно низко – и растворился в темноте парка.
Gata: Проклиная легкомыслие дочери, поставившее честь их семьи в зависимость от нахального немецкого проходимца, Долгорукая вернулась в танцевальную залу, где тотчас попала в объятия зятя. – Марья Алексеевна, голубушка, куда же вы пропали? – румяный и лоснящийся Андрей Платонович схватил ее руку, несколько раз поцеловал, пьяно причмокнув, и княгиня, поморщившись от прикосновения этих жирных мокрых губ, впервые по-женски посочувствовала дочери. Закралась мысль, похожая на раскаяние – не стало ли роковой ошибкой решение выдать Лизу замуж за господина Забалуева? Быть может, не нужно было противиться ее браку с Владимиром Корфом… Но разве она, мать, пеклась не о благе дочери, разве желала для нее горькой доли? И чаяниям самонадеянного красавца она столь сурово положила конец отнюдь не потому, что отец его не мог расплатиться по своим обязательствам. Ах, Иван, Иван!.. Каким он был тридцать лет назад! Густые русые кудри, лихо закрученные усы, и не беда, что ростом невысок – сколь изящно носил он шитый золотом гусарский ментик! Галантен, остроумен, а что за стихи он дарил в альбомы знакомым дамам, что за едкие сочинял эпиграммы на Бонапарта, веселя московское общество, втайне трепетавшее перед нашествием французов! Куплеты, написанные им специально для нее, Мари, девушка любила петь, аккомпанируя себе на клавикордах. «Он не пара тебе!» – сказал ей однажды отец. А кто пара – угрюмый долговязый молодой человек, не умевший складно сказать и двух слов, князь Петр Долгорукий? Свадьба была отложена из-за начавшейся войны. Тайная надежда, что постылый жених погибнет на поле боя, не оправдалась – Петр вернулся, по-прежнему нелюдимый, но в чине полковника и Георгиевским кавалером. Руку он держал на перевязи, из-за этой раны Мари его жалела, только сердце ее по-прежнему принадлежало другому. И вдруг, словно гром среди ясного неба – Иван женился! Женился на Верочке Бажениной, богатой наследнице. Мари видела Верочку в свете, та была чудо как хороша – точеный профиль, пышная копна черных волос, собранных в греческий узел, и темно-синие, почти фиолетовые глаза. Владимир Корф унаследовал волнующую красоту матери… Предательство любимого Мари переживала тяжело, впала в горячку, две недели провела между жизнью и смертью и долго еще болела потом, а когда поправилась, пошла под венец с князем Долгоруким. После свадьбы молодожены переехали в Петербург. Светская жизнь и хлопоты о первенце – маленький Андрюша рос слабым болезненным ребенком – вытеснили из души молодой княгини горечь несбывшейся любви. Муж был на хорошем счету у государя и успешно делал карьеру, поздравления с получением генеральского чина он принимал вместе с поздравлениями по случаю рождения дочери. Еще через четыре года родилась вторая дочь, Сонечка. Марья Алексеевна уважала своего супруга и даже восхищалась им, но так и не смогла его полюбить. Несколько мимолетных романов, согрев короткими вспышками страсти, не принесли ей радости, однако не оставили и сожалений. Княгиня была достаточно ловка, чтобы скрывать эти «шалости», как сама она их полушутливо-полупрезрительно называла, от мужа и от света. Она жила, как жили многие ее подруги из общества – в довольстве и благополучии, но не очень счастливо. Впрочем, и глубоко несчастною она себя не ощущала… В тридцатом году Петр Михайлович вышел в отставку и вместе с семьей поселился в имении, унаследованном от недавно скончавшегося родственника. Соседом их оказался барон Корф, с которым, как не без удивления узнала княгиня, ее муж был дружен в пору кадетской юности. Она боялась немного первой встречи, притупившаяся за шестнадцать лет боль вновь напомнила о себе, но Иван вошел – и Мари его не узнала. Он обрюзг, постарел, поредели русые кудри, уныло обвисли молодцеватые некогда усы. Барон был уже вдов и давным-давно расстался с гусарским ментиком, променяв его на сюртук сельского жителя. Дела в его поместье шли из рук вон плохо – неурожаи, воры-управляющие, – несчастья преследовали вчерашнего баловня фортуны, слово проклятие. «Бестолковый игрок», – коротко бросил о нем Петр Михайлович в разговоре с женой, однако в память о старой дружбе ссудил Корфу денег, не торопя с их возвратом, и много раз ссужал потом, до самой своей смерти, но уже не бескорыстно, взяв однажды с должника расписку об отдаче имения в случае неуплаты… Спустя неделю после переезда Долгоруких в деревню барон написал княгине письмо, умоляя о свидании, и она, сама не зная зачем, отправилась в маленький охотничий домик на границе двух поместий. Иван был жалок и нелеп в его запоздалом раскаянии, целовал ей руки, стоя на коленях, бормотал бессвязные извинения, что если бы не нужда в деньгах, он бы никогда не женился на другой, что он ни минуты не был счастлив с Верою и все готов ныне отдать, чтобы вернуть прежние дни. «Машенька, как же это могло случиться? Зачем мы не вместе, ангел мой?..» Ничтожный, слабый человек, он и деньгами покойной жены не смог распорядиться – пустил их по ветру. Марья Алексеевна с брезгливостью отняла у него руки и велела, чтобы больше он ей не писал, не искал тайных встреч. К прошлому возврата нет и не будет. Только в эту минуту почувствовала она с облегчением, что навсегда излечилась от болезни по имени Иван Корф. Повеселевшая, сбросив с души многолетний груз, она вернулась домой, прошла к мужу, изучавшему в кабинете хозяйственные книги, положила руки ему на плечи, поцеловала в голову. Родной, родной… – Пойдем в сад, Петя! Довольно тебе над расчетами корпеть, погляди – сирень цветет! Славно, что мы приехали сюда, девочкам будет хорошо в деревне, а скоро и Андрюшеньку из корпуса на каникулы отпустят… С той поры жизнь ее текла безоблачно, в заботах о муже и подрастающих детях. Андрей вышел из корпуса корнетом, Сонечка радовала успехами в живописи, и лишь одна Лиза, любимица отца, доставляла матери огорчения – и непокорством, и вечными проказами, и тем, что никак не хотела усвоить манер благовоспитанной барышни. Когда она едва не разбилась, катаясь с сыном соседа на лошадях, мать запретила ей водить дружбу с юным Корфом, опасаясь уже не только за жизнь дочери, но и за ее репутацию. Лизе сравнялось пятнадцать, а Владимир был, по выражению соседских кумушек, «демонически красив», и ни одна мать не решилась бы отпустить с ним на прогулку юную дочь. Своевольная княжна, конечно же, не вняла материнскому запрету, на уме у нее был только Корф, ни на кого из других поклонников, явившихся у нее после первых выездов в свет, Лиза и смотреть не хотела. Быть может, со временем Марья Алексеевна и смирилась бы с выбором дочери и позволила ей выйти замуж за Владимира, ибо обиды на старого барона давно не таила, а долг столь требовательно пыталась взыскать, почитая это своей обязанностью перед покойным супругом. Но чуткое материнское сердце и жизненный опыт подсказывали ей, что молодой Корф не любит Лизу, и однажды состоявшийся разговор окончательно утвердил ее в этом мнении. Сын оказался так же слаб, как и его отец… Пока дочь не натворила глупостей, Марья Алексеевна поспешила устроить ее брак с самым солидным, пусть и не самым молодым уездным кавалером, рассудив, оглядываясь на собственную жизнь, что лучше жить с нелюбимым мужем, чем любить и страдать, не встречая ответной любви. – …Что вы говорите, Андрей Платонович? – очнувшись от внезапно нахлынувших воспоминаний, спросила княгиня. – Партию в бостон? Извольте! Бог с ним, с этим немцем, если уж так по сердцу пришелся он ее взбалмошной дочери. Бог с ним, если он сумеет ее утешить и сохранит в тайне оказанную ему честь. Но если Лиза прольет хотя бы одну слезинку по вине этого проходимца, ему придется испытать всю силу и тяжесть гнева княгини Долгорукой.
Светлячок: Gata пишет: Да нет, я на своей "любимой" героине просто от души потопталас Очень уж она жалкая получилась Gata пишет: – Бедняжка! – воскликнула Элен с хорошо наигранным сочувствием. – Почему же она не сказала об этом кавалеру, приглашавшему ее на мазурку, а ответила, что не умеет танцевать? Странно, что Анну не обучали танцам. Купчихи из богатых получали хорошее образование. Я так всегда думала. А Элен противная крыска Gata пишет: – А сколько стоит ваша дочь, Марья Алексеевна? – прищурившись, спросил немец. – Наглец, – сквозь зубы процедила княгиня, с новым интересом на него взглядывая. – Впрочем, теперь я не удивляюсь, почему моя дочь выбрала вас… Я тоже Чтобы Карлуша не взял деньги должна быть архиважная причина
Gata: Светлячок пишет: Очень уж она жалкая получилась Не говори, мне самой ее даже стало жалко :) Светлячок пишет: Странно, что Анну не обучали танцам. Купчихи из богатых получали хорошее образование. Я так всегда думала Честно говоря, у меня нет информации на эту тему, знаю только, что в первой половине 19 века браки между представителями дворянского и купеческого сословия очень не поощрялись, и едва ли купеческим дочкам давали благородное образование - готовили замуж обычно за своего брата-купца, зачем лишние политесы. Разве что богатое столичное купечество могло гнаться за европейской модой, а в глубинке жили, думаю, по старому русскому укладу. Плюс сословная дискриминация, даже в мелочах - например, про чепцы я не придумала, их позволялось носить только дворянкам. Во второй половине 19 века стало намного демократичнее, сословные границы между состоятельными слоями смывались. Впрочем, поищу инфу, чтобы уж быть уверенной. Хотя именно в моем случае не вижу противоречий - мать Анны рано умерла, воспитанием неграмотная тетка занималась, так что обтесывать сударушку по-любому придется мужу :)
Gata: Вопреки опасениям мужа, Анна пребывала в отличном расположении духа, ей нравилось всё – и музыка, и шампанское, и даже дряхлая старушка, с которой она добрых полчаса беседовала по-французски, а пожилая дама все время одобрительно кивала ей и улыбалась. – Кажется, мой французский не так уж и плох, – не без гордости заявила баронесса, – и напрасно твой мусью Жак ворчит, будто я проявляю мало прилежания. Чтобы не отнимать у жены невинного удовольствия, барон умолчал, что престарелая графиня Агриппина Андреевна, будучи тугой на ухо, имеет привычку кивать в такт речам собеседника, делая вид, что всё слышит и понимает, и некоторые молодые шутники, пользуясь этим, несут в разговорах с нею всякую чушь. В позапрошлом году шаловливая Лиза, имея самое серьезное выражение лица, на трех языках сообщила почтенной старушке, что у той чепец криво сидит на рукаве, а потом, давясь от смеха, рассказывала об этом Владимиру. Она всегда была озорной и легко умела его рассмешить, подумалось ему с грустью и раскаянием, а он заставил ее страдать… Барон оглянулся, глазами ища госпожу Забалуеву в толпе гостей, но та вдруг куда-то исчезла. Воспользовавшись первой пришедшей в голову отговоркой, он оставил жену, как ни пыталась Анна его задержать, и отправился на поиски. Им овладело страстное, почти маниакальное желание немедленно, сию же минуту увидеть Лизу. Он прошел в соседнюю с танцевальной залой комнату, где гости постарше чинно пили чай – хозяйки дома не было и там. Владимир вернулся в залу, снедаемый неясным беспокойством, будто от того, найдет или не найдет он теперь Лизу, зависела вся его будущая жизнь. Внезапно путь ему преградил Ипполит Куроедов. – Как здоровье вашего батюшки, Владимир Иванович? Сбежать от человека, осведомлявшегося о здоровье его отца, было бы верхом неучтивости, к тому же барон не имел никаких причин недолюбливать Ипполита, с которым приятельствовал в детские годы, хоть впоследствии и стал презирать за нежелание поступить на военную службу. Еще прошлой зимой блестящий гвардейский офицер свысока бы посмотрел на молодого помещика. Сегодня они были равны. Завязалась непринужденная беседа. От вопросов о состоянии здоровья старого барона Ипполит перешел к рассказу о состоянии дел в собственном поместье, посетовал на дожди, едва не сгубившие сено, и выразил удовлетворение богатым урожаем ржи. – Не собираетесь ли вы продать имение, барон? – спросил он вдруг. – Быть может, сейчас, когда оно пребывает в упадке, вы и не выручите за него больших денег, однако вам все еще могут дать неплохую цену, и даже половины от того, что имение стоило в лучшие времена, вам бы хватило для уплаты долга моей теще… «Уж не приглянулось вам мое имение, господин Куроедов? – внутренне усмехнулся Владимир. – Как бы не так!» – И даже после уплаты долга у вас останутся свободные средства, которые с выгодой можно будет вложить в ценные бумаги, – продолжал Ипполит рисовать перед Корфом радужные перспективы предполагаемой сделки. – Однако не советую вам надолго откладывать решение этого вопроса, дорогой Владимир Иванович, иначе в скором времени вы рискуете остаться и без поместья, и без средств. Простите, что говорю с вами столь прямо, но поверьте, я искренне сочувствую вашим несчастьям и рад буду оказать вам помощь. – Я очень ценю ваше доброе ко мне расположение, Ипполит Иванович, – столь же церемонно, хоть и с некоторой долей иронии произнес Владимир, – и принял бы вашу помощь с радостью и благодарностью, но потеря поместья мне более не угрожает, так как несколько дней назад я вернул долг семье Долгоруких. Вероятно, княгиня не успела или позабыла сообщить вам об этом? «Хоть жаловаться всем соседям подряд на несостоятельность моего отца она не забывала никогда», – добавил он мысленно. Лицо Куроедова-младшего вытянулось от разочарования, но, будучи по природе своей незлым человеком, он лишь подосадовал, что ему не удалось за полцены приобрести обширное именье, и ни на минуту не пожалел, что хозяину этого имения улыбнулась удача. Пожав Корфу руку, он поздравил того со счастливым избавлением от финансовых неурядиц и перевел разговор на другую тему. – Не желаете ли побродить с ружьем на заре, любезный барон? Или как-нибудь затравить зайца? Владимир оживился: куроедовские борзые славились на всю округу, а охота представлялась скучающему отставному офицеру единственным достойным развлечением в деревне. Но тут к нему с поклоном приблизился один из лакеев, разносивших шампанское: – Вам записка, барин! Корф, пожав плечами, взял с подноса сложенный вчетверо листок бумаги, развернул. Записка была написана по-французски, изящным женским почерком: «Та, кого вы ищете, гуляет сейчас в саду с князем Репниным». – Что-то случилось? – озабоченно спросил Ипполит. – Пустяки, – ответил Владимир, смяв записку и сунув ее в карман. Им овладело смятение. Что это? Чья-то шутка? Но кто мог оказаться настолько прозорлив, чтобы проникнуть в самые сокровенные его мысли? Барон вскинул глаза и огляделся вокруг, поймал случайно взгляд Элен – полный сочувственной насмешки. Она! Конечно же, это она! Он имел неосторожность обнаружить при ней свое волнение, и теперь ехидная сирена задумала над ним подшутить, возможно, даже не в одиночку, а с кем-нибудь из подруг или поклонников, и теперь насмешники только и ждут, когда барон в поисках госпожи Забалуевой сломя голову бросится в сад, выставив себя им на потеху. А вдруг это не шутка? Вдруг записку прислала не Элен? Вдруг… Безумная мысль, как молния, пронзила мозг – вдруг это сама Елизавета Петровна таким необычным способом назначает ему свидание? Он хотел спросить лакея, передавшего ему записку, но тот уже растворился среди своих собратьев, сновавших с шампанским и лимонадом по зале – все казались на одно лицо, все были в одинаковых ливреях и одинаковых пудреных париках. Таинственный корреспондент позаботился о том, чтобы барон Корф его не узнал. Но прочь сомнения, подозрения, неясные догадки! Он должен увидеть все сам, не бояться правды, какой бы горькой она ни была. И если Репнин в действительности встал у него на пути, тем хуже для Репнина! Торопливо извинившись перед Ипполитом, барон выбежал на пустынную террасу. Черный сад посеребрен был лунным светом, тускло горели фонари, отвоевывая у прятавшегося в густой массе деревьев мрака узкое пространство аллей. Тихий шорох листвы, чуть слышное журчание фонтанных струй. И ни единой живой души вокруг. Но нет – в дальнем углу террасы, как будто, мелькнула чья-то тень. – Эй! – негромко окликнул Владимир, подходя ближе. Тень вынырнула из темноты, превратившись в рыжеусого немца-управляющего. – Чем могу служить, господин барон? – осведомился он почтительно-подобострастно. – Я ищу Елиза… – Владимир осекся на полуслове и быстро поправился: – Я ищу моего друга, князя Репнина. – Вашего друга, господин барон? – переспросил немец, будто не расслышав. – Да, моего друга Михаила Репнина, – повторил Корф раздраженно. – Вы видели его? – Никак нет-с, – ответствовал управляющий. – Михаил Александрович нужен мне по неотложному делу! – возвысил голос Владимир, почувствовав в интонациях господина Шуллера фальшь. – Я знаю, он спустился в сад, не так давно, а вы здесь, и вы должны были его видеть! – Никак нет, не видел-с, – развел руками Карл Модестович. Выйдя из себя, барон схватил его за отвороты сюртука – затрещала материя – и с яростью встряхнул: – Где Репнин, говори, мерзавец! – Отпустите меня, господин барон, – жалобно прохныкал немец, – вы оборвете все пуговицы на моем новом сюртуке… – Я оторву тебе голову, если ты не скажешь, куда пошел Репнин! Ну?! – рявкнул Владимир и, еще раз сильно встряхнув господина Шуллера, отпустил. Немец, обиженно пыхтя, стал одергивать на себе сюртук. – Вольно ж вам, господин барон, с кулаками бросаться на бедного человека… Ай-ай! – огорченно поцокал он языком. – Оторвалась все-таки пуговица… Порывшись во внутреннем кармане фрака, Владимир вытащил все деньги, какие там были – рублей пятьсот или шестьсот – и сунул управляющему: – Купишь себе дюжину новых сюртуков! Отвечай, где князь Репнин?! Немец тщательно пересчитал ассигнации, аккуратно сложил их и с довольным видом спрятал за пазуху. – Я человек бедный, – пробормотал он извиняющимся тоном и лицемерно вздохнул, обращаясь к ночному светилу, мутно желтевшему в лохмотьях темных облаков: – Я человек бедный, а мне не приказывали, чтобы я никого не видел… И махнул рукой, указывая на одну из дорожек, лучами разбегавшихся от круглой площадки перед террасой. – Однако позвольте заметить, господин барон, князь едва ли сейчас вам обрадуется… – Поди к черту! – оттолкнул его Владимир, сбегая по ступенькам. Пожелавший остаться неизвестным доброжелатель не солгал: Михаил Репнин был в саду, и был там не один. Звонкий задорный голос Елизаветы Петровны и вторивший ему непривычно игривый басок князя Корф услышал прежде, чем рассмотрел в полумраке фигуры любовников. В том, что они любовники, барон уже почти не сомневался – ради невинного флирта не удаляются от веселого общества в укромную темень сада. Госпожа Забалуева рассмеялась какой-то шутке своего спутника, заставив сердце ревнивого соглядатая всколыхнуться от бешенства. – Нам пора возвращаться, Михаил Александрович, – сказала она, все еще смеясь. – Наше долгое совместное отсутствие может быть замечено и истолковано самым скандальным образом. – Подождите, Елизавета Петровна! – взмолился князь. – Позвольте мне еще минуту побыть здесь, рядом с вами, всего одну минуту! Владимир, с облегчением вздохнув, смахнул ладонью выступивший на лбу холодный пот. Страхи и ревность его оказались если и не напрасны, то сильно преувеличены. Судя по всему, романтический болван Репнин до сих пор топчется на ступени робкого поклонения, не решаясь шагнуть выше, и тому, что над ним и госпожой Забалуевой сейчас вместо хрустальных, сверкающих сотнями огней люстр светит бледная луна, он обязан, скорее, живости характера спутницы, чем собственному искусству соблазнителя. Вернулась и окрепла уверенность, что свидание в саду устроено по воле Елизаветы Петровны, и обоих поклонников шаловливая молодая женщина заманила в это глухое место, вероятно, с целью заставить одного из них ревновать. Но кто тот счастливчик, ради которого предпринимались подобные хитрости, а кто – всего лишь жалкое орудие? – Минута уже истекла, князь. Идемте! Шорох шагов и шелест шелковых юбок. – Умоляю вас, Елизавета Петровна! Осталось еще несколько секунд… – Откуда вы знаете? Вы так тонко чувствуете время? – легкий смешок. – Мое сердце отбивает каждый счастливый миг, что я нахожусь подле вас, – он взял ее руку и приложил к своей груди. – Вы слышите? – Не надо, Михаил Александрович… – она сделала попытку отнять руку. – Боюсь, другой раз я не осмелюсь… я хочу, я должен вам сказать… ваши глаза сияют так ярко… – голос Репнина срывался от волнения. – Елизавета Петровна… Лиза… – Князь! – выступил из своего укрытия Владимир. – Неучтиво задерживать даму, если она хочет идти. Оба, вздрогнув от неожиданности, повернули головы. – Корф?! – в изумлении воскликнул Михаил. – Какого черта… Извините, сударыня! – сконфуженно пробормотал он, спохватившись, и отпустил, наконец, ее руку. Лиза хихикнула, нимало не смущенная. – Благодарю, Владимир Иванович, что вы пришли напомнить мне о моих обязанностях перед гостями. Вспомнился ли ей сейчас вечер свадьбы, когда их вдвоем, почти на этом же самом месте, настиг вездесущий господин Шуллер? «Каким же я был тогда глупцом! – в мыслях обругал себя Владимир. – Слепым, трусливым глупцом! Теперь уже, может быть, поздно, и у меня нет никаких на нее прав, но я не могу позволить, чтобы кто-то встал между нами, пусть даже этот другой – мой лучший друг!» – Это всецело моя вина, – произнес Репнин, усилием воли вернувший себе обычное хладнокровие. – У нас с Елизаветой Петровной вышел спор о римском боге Вулкане, и я пожелал взглянуть на его статую. – Вы убеждены, князь, что хотели взглянуть именно на Вулкана, или свет луны был настолько обманчив, что вы приняли колесо и рог изобилия за молот с наковальней? – иронически поинтересовался барон, кивая на белевшую в полутьме мраморную богиню Фортуну. – Мы остановились возле этой статуи на обратном пути, – нашлась с ответом госпожа Забалуева и добавила, насмешливо стрельнув глазами в сторону Корфа: – Чтобы поговорить о бренности всего земного. – Я плохо знаком с парком, – поддержал ее Михаил, – и если бы не любезность Елизаветы Петровны, мне бы долго пришлось бродить между статуями, отыскивая нужную. – В былые времена, князь, – уже не тая издевки, сказал Владимир, – вам бы не потребовалось двух недель для проведения рекогносцировки на незнакомой местности. – В былые времена, барон, – в тон ему ответил Репнин, – вы не считали учтивость излишней добродетелью. Елизавета Петровна шутливо погрозила обоим пальчиком: – Не вздумайте ссориться, господа! Сегодня в моем доме праздник, вы мои гости, и я требую, чтобы вы были веселы, иначе я рассержусь и ни с одним из вас не стану танцевать последний котильон! Она пошла обратно к дому, и два кавалера, внешне бесстрастные, но кипя внутри, направились следом. «Она смеется надо мною!» – думал каждый из них, полагая счастливым избранником другого. Взойдя на террасу, пажи госпожи Забалуевой, не сговариваясь, остановились, чтобы позволить Елизавете Петровне первой вернуться к обществу и не возбуждать в других гостях опасных для ее репутации подозрений. Михаил повернулся к Корфу. – Надеюсь, вы понимаете, что наш с вами разговор не окончен? – произнес он негромко и зловеще-спокойно. – Неужели, князь, вы намереваетесь нарушить ваше правило? – Владимир растянул губы в язвительной ухмылке. Дуэль? Превосходно! Рука его по-прежнему тверда, и он без колебаний всадит пулю в грудь бывшему приятелю, не вспоминая о том, что когда-то на Кавказе делил с Михаилом в бою опасность, а на биваке – фляжку с водкой и шинель. Делить с ним теперь женщину он, барон Корф, не намерен! Репнин сверкнул на него гневным взглядом и скрылся за высокой застекленной дверью в танцевальную залу.
Gata: Вечер был теплый и тихий, солнце едва уплыло за горизонт, и потемки еще не сгустились. Пахло сеном и смородиной, несколько дворовых девушек, собравшись на лужайке за амбаром, с песнями плели венки. – Иди к нам, Никита! – окликнула одна из них проходившего мимо парня. – Ему не до нас, он к Польке к своей торопится! – хохотнула другая. – Нужен он Польке, как лысому расческа! – фыркнула третья. – Полька у нас теперь фу-ты ну-ты, в курляндские помещицы метит! – А ты ей ниже кланяйся, Никита, авось, и возьмет к себе конюхом! – Я вам, зубоскалки! – погрозил кулаком парень. Девушки, притворно испугавшись, с веселым визгом бросились врассыпную. Никита подобрал оброненный одной беглянкой венок, повертел его в руках и, напялив себе на голову, подошел к бочке с застоявшейся дождевой водой. – Был бы я царь, – сказал он своему подернутому плесенью отражению, – али князь… али купец богатый… тогда бы Полька меня любила! Эх!.. Венок сорвался с его головы и плюхнулся в кадку, обдав парня веером брызг. – Не бывать мне ни купцом, ни князем… – тяжко вздохнул Никита, стряхивая с себя капли гнилой воды. – И Полька меня никогда не полюбит… А ведь какой вечер хороший был! Татьяна позвала своего Гришку в людскую – угоститься остатками вчерашнего праздничного ужина, и Никиту тоже пригласила. «Только умойтесь, – сказала им, – да рубахи почище наденьте, а то, неровен час, господину управляющему на глаза попадетесь, он грязи терпеть не может!» Никита с Гришкой умылись и даже новые лапти обули. Татьяна усадила их за чистый стол, вина вкусного налила, какого парни отродясь не пробовали, подала им пирожков да паштетов – крошечных, на один укус. «Разве это пироги?» – бурчал Гришка. А Никита ничего не говорил, ей и пил молча, благодарно улыбаясь Татьяне, и было у него на душе тепло и благостно. Потом Гришка остался у Татьяны, а Никита, чуть хмельной, побрел назад, к конюшням, да угораздило его выбрать дорогу мимо амбара, где трещотки эти собрались… Растравили, разбередили ему душу девки окаянные! Им веселье, а ему – хоть в петлю головой. Вдруг он услышал чей-то не то стон, не то всхлип, завернул за угол амбара и застыл, как вкопанный. Прямо на траве, уткнувшись лицом в колени, сидела и горько плакала Полина – та самая Полина, которая, сколько конюх ее помнил, ни одной слезинки не уронила зазря, только если искала, чем разжалобить барина или управителя. – Полька… ты чего? – почти с испугом спросил парень. – Ничего! – буркнула та. – Шел себе мимо, ну и иди! Но Никита, вместо того чтобы уйти, опустился рядом с нею на траву. – Али обидел кто? – спросил он – и едва не рассмеялся. Обидеть Полину! Да она сама вперед кого угодно плакать заставит. Разве что… – Немец треклятый?! – догадался Никита. Не поднимая головы, горничная жалобно проскулила: – Он не хочет на мне жени-и-иться… – Тьфу ты! – с досады плюнул парень. – Я уж думал – беда какая стряслась… Полина разревелась еще пуще. – Ну, ну, полно тебе, – Никита робко попытался ее обнять, но она сердито стряхнула его руку со своих плеч. – Отстань, и без тебя тошно! – Ну и не хочет жениться, ну и подумаешь… Свет, что ли, клином, на этом немце сошелся? – стал он ее уговаривать, придвинувшись ближе, но не решаясь снова обнять. – А и сошелся – тебе-то какая печаль? – огрызнулась Полина. – Тебя жалко, глупую! На что он тебе, этот черт нерусский? Ты ж и не любишь его, я знаю… – Коли взял бы замуж, полюбила бы! – Если бы, да кабы, то во рту бы выросли грибы, – проворчал Никита. – Какие грибы?! И что ты про меня знаешь? – взвилась Полина. – Что вы все про меня знаете?! Слышу, небось, как по углам шуршат – потаскуха, подстилка… А я не хочу в грязи жить, в избе с тараканами, не хочу на тюфяке соломенном спать! Я хочу вот так, – кивнула она на видневшийся невдалеке флигель, – чтобы на окнах чистые занавески, и чтобы постель чистая и мягкая, и чтобы из тарелок фарфоровых кушать… – Да разве это главное – чтобы занавески чистые? – спросил Никита. – А душа? – Что душа? Вот ты добрый, хороший, а как в навозе родился, так в навозе и помрешь! И глянь на барыню нашу – собой белешенька, в шелках-жемчугах ходит, а чем она меня лучше? Такая же потаскуха, только никто ее так не называет, потому что – барыня! – Откуда в тебе злобы столько, Полька? – сокрушенно покачал головой парень. – Ладно бы еще барыня била тебя, шпыняла – так ведь нет, подарки тебе дарит, ты вон в платье ходишь, которое она тебе купила, а говоришь про нее такое, что и повторить стыдно! – Ей, небось, не стыдно подолом вертеть! – Полина, громко шмыгнув носом, вытерла ладонью мокрую от слез щеку. – Подарки дарит… зачем мне ее подарки, когда она счастье у меня отняла? Если б она Карла Модестыча не соблазнила, он бы на мне женился! – И чего ты мелешь? – не выдержав, рассердился Никита. – Чтобы наша барыня с этим немцем… – При старом-то муже и немец мил покажется! – выпалила девка и принялась взахлеб рассказывать про сцену ревности, которую закатила ей барыня, едва узнав, что и она, Полина, имеет виды на управляющего, и про французские духи, которыми прежде от господина Шуллера пахло, а теперь не пахнет – потому, верно, что он тщательнее стал мыться… – Не бреши попусту! – оборвал ее Никита. – Мало ли что там тебе померещилось! А вот я собственными ушами слышал… – он опасливо оглянулся по сторонам и склонился к нетерпеливо подставленному уху Полины: – Елизавета Петровна едва со свадьбы не сбежала с бароном Корфом, а немец-то им и помешал, и с тех пор она его лютой ненавистью ненавидит… – Вчера ненавидела, сегодня полюбила – эка невидаль! – пожала плечами Полина. – Один любовник надоел, взяла другого, а там и третьего… и как это ладно, гладко у нее все выходит – и муж богатый и знатный, и дом в три этажа, и всяк для утехи служить ей готов… а я наглаживай ей юбки, да горшок выноси, и ни о чем мечтать не смей?! Так не бывать же этому!.. – Полина, полная гневной решимости, вскочила на ноги. – Сей же час пойду к барину да расскажу, как Елизавета Петровна с господином управляющим над честью его глумятся! Но Никита поймал ее за руку и силком усадил обратно. – Ну, куда ты бежать собралась, дуреха? – И ничего не дуреха! – обиделась та. – Дуреха ты, дуреха и есть! Даже если промеж барыней и немцем этим и было что, посуди сама, кому хозяин больше поверит – тебе али управляющему? – принялся вразумлять Полину парень. – Немцу-то все как с гуся вода, а тебя из господского дома в коровник прогонят, а то еще и высекут, чтоб не болтала лишнего! Горничная сидела, в задумчивости теребя кончик косы. – Что же мне теперь делать? – спросила она, неохотно соглашаясь с доводами Никиты. – А ничего не делай! Живи спокойно, и про немца этого чертова забудь. Мало он у тебя кровушки выпил? Полина долго молчала, отвернувшись от парня. В сгустившихся сумерках уже не различить было рисунка на платке, вплетенном в ее косу вместо ленты. О чем она думала? Никита догадывался, что не о нем, но сегодня ему почему-то не было из-за этого тоскливо. Может быть, потому, что Полина впервые сидела рядом с ним и говорила запросто, по душам, не задирая нос и не насмешничая, как обычно? И совсем не злая она и не корыстная, Полька, а глупая и несчастная. Мечтает поймать жар-птицу, того не ведая, что нету этих жар-птиц на свете, а если и водятся где-то, то не про таких, как она, девок-холопок. Парню вдруг остро – так, что в глазах защипало, – стало жаль горемычную Полину, захотелось утешить ее, приласкать, сказать все те теплые слова, что он берег для нее в сердце. Никита протянул руку и обнял девушку с твердым намерением не отпускать ее, даже если она снова его оттолкнет, но она не оттолкнула, больше того – положила голову ему на плечо. – Была бы я барыней… – проговорила она мечтательно. – Хватит тебе Лизавете Петровне завидовать! – пристыдил ее Никита. – Много ли она сама счастлива, со старым-то мужем? – В подушку по ночам плачет… – Вот видишь – плачет! Несладко, видать, тайком любить, по-воровски… Она ж как в клетке золотой живет, и некуда ей из этой клетки деваться, а у тебя, Полька, все еще впереди! Вот получим мы с тобою вольные и уедем отсюда, домишко маленький купим – я кой-каких деньжонок подкопил… Я и по плотницкому делу умею, а то и торговлишку какую можно завести… голодать не будем! – Да кто ж нам вольные даст? – спросила Полина. Барыня с той поры, как свадьба между горничной и управляющим разладилась, разговора о вольной не заводила. – Дадут! – уверенно сказал Никита, радостный, что капризная Полька не отвергает его, как в былые времена, когда она демонстративно зажимала нос от конюшенного духа. Он убежден был, что Карл Модестович его не обманет и сдержит слово – не из доброты, нет, какая там у самодура-немца доброта… Господин Шуллер имеет в этом деле свою корысть, и он, Никита, будет круглым дураком, если не воспользуется расчетливой благосклонностью управляющего. – Дай Бог нашему теляти волка поймати, – хмыкнула Полина, однако голову с Никитиного плеча не убрала.
полная версия страницы