Форум » Альманах » "Грабеж", мелодрама (часть 2) » Ответить
"Грабеж", мелодрама (часть 2)
Gata: Название: "Грабеж" Жанр: в общем, мелодрама Сюжет: БН-классика, альтернатива, пейринги преимущественно вне канона, но характеры узнаваемы От автора: у этого произведения была сложная судьба, многие страницы обильно политы кровью автора, боровшегося за свое право подавать героев по личному усмотрению. Но на сегодняшний день, имхо - это лучшее из того, что я написала за все годы в фэндоме, ваш право с этим не согласиться :) Вторая редакция. Часть 1 Часть 3
Ответов - 36, стр:
1 2 All
Gata: Светлячок пишет: Когда донесла до МА имя своего милого - Лиза из БН. Бесспорно А в остальных случаях - я же не Лиза Сейдман, чтобы полностью соответствовать. Надо и уникального собственного изюмчику добавить :)
Gata: Утро в доме Корфов началось со слез. Причесывая хозяйку, горничная по неопытности перекалила щипцы для завивки и сожгла баронессе прядь волос. Анна Прохоровна отхлестала провинившуюся служанку по щекам и, растрепанная, в дезабилье, побежала к мужу и, плача, стала требовать, чтобы он отправил девку на скотный двор, а взамен прислал другую, посноровистей. – Где же деревенским девкам набраться сноровки в куаферном искусстве? – усмехнулся Владимир, набивая табаком трубку. Двух горничных, не угодивших баронессе, уже отправили ходить за свиньями, эта была третья по счету. – Так купите хорошего куафера! Я слыхала, в Петербурге в знатные дома выписывают куаферов из Франции… – Ma chéri, – вновь усмехнулся Корф, – боюсь, что в скором времени к вашим услугам не останется даже простой растяпы-служанки, не говоря уж о французском парикмахере. – Я устала слушать каждый день о грозящем нам разорении! – капризно надула красивые губки Анна Прохоровна. – Мне неприятно вас огорчать, но я, увы, не могу думать ни о чем другом. – Батюшка говорит, что ваши дела совсем не так плохи, и вы нарочно преувеличиваете ваши несчастья, чтобы выманить у него деньги… – Что способно убедить вашего батюшку? Бумага из суда об отнятии имения? – барон в бешенстве никак не мог раскурить трубку, и, в конце концов, бросил ее на стол. – Или он ждет, когда явятся приставы, чтобы вышвырнуть нас отсюда, подарив ему счастливую возможность оказать нам гостеприимство?! Анна расплакалась, и Владимир тут же ощутил укол совести. Он не мог видеть ее слез. Досада и раздражение, растущие в нем день ото дня, пока еще не заглушили окончательно чувства вины. Он обнял жену, принуждая себя быть нежным, прижался щекой к ее волосам, пахнущим чем-то чужим, карамельно-сладким. Увидев жалкий клочок сожженного щипцами локона, засмеялся и, разгладив его ладонью, заправил за маленькое розовое ушко, прикрыв сверху другою, пышной прядью. Анна присмирела, как котенок на руках у хозяина. – Володенька, – промурлыкала она ласково, играя пуговицей на жилетке мужа – безошибочным женским чутьем она научилась узнавать моменты его слабости, – Володенька, скажи своему отцу, чтобы он не заставлял меня читать для него эти скучнейшие жизнеописания! – Отец болен, Плутарх отвлекает его от грустных мыслей… – Приставь к нему сиделку! Я не хочу проводить все дни у постели твоего отца, так и самой недолго заболеть… Ну пожалуйста, Володенька! – залебезила она, прижимая его ладонь к своим губам и покрывая ее мелкими быстрыми поцелуями. – Разве не обещал ты исполнять все мои желания? В незабудковых ее глазах светилась мольба пополам с уверенностью, что отказа не будет. – Хорошо, будь по-твоему, – сухо произнес супруг. – Найди кого-нибудь из дворовых, кто умеет читать не по слогам, и скажи, пусть будет при отце неотлучно. Прости, я должен уехать по делам, – добавил он, отстранив ее. – Володенька! – настиг его на пороге капризно-обиженный голос. Он стиснул зубы, подавляя вновь вспыхнувшее раздражение – грубить не хотелось, – осторожно притворил за собою дверь и спустился во двор, где приказал седлать коня и уехал, даже не оглянувшись на окно, за которым стояла Анна. Андрей Платонович пребывал не в духе после дурно проведенной ночи – причиною бессонницы послужил обильный ужин, сдобренный двумя или тремя бутылками венгерского, – и гостя принял столь нелюбезно, что лучше бы и вовсе не принимал. Будь у Владимира хоть ничтожная надежда уладить дело без вмешательства господина Забалуева, он покинул бы негостеприимный дом без раздумий и сожалений и навек забыл туда дорогу, но решение суда ожидалось со дня на день, и решение не в пользу Корфов, а многочисленные друзья, окружавшие его в лучшие времена, в пору невзгод куда-то исчезли, те же, кто остался, ничем не могли помочь, ибо зачастую сами нуждались в помощи. Да и не одна боязнь потерять имение заставила некогда гордого барона явиться на поклон к предводителю уездного дворянства. Женщина, о которой он почти не вспоминал до вчерашнего дня, вдруг снова ворвалась в его жизнь, в его сердце, в его мысли, почти вытеснив из них все иные чувства и желания. Ради встречи с этой женщиной он готов был терпеть унижения от ее супруга. Увы, Елизаветы Петровны дома не оказалось. – В город за покупками уехала, – сообщил господин Забалуев в ответ на вопрос Владимира. – А я и не препятствую, скучно ей здесь, в деревне… Петербург всё вспоминает… Баронесса-то молодая, верно, тоже о столичных модных лавках грезит? – издал он хрюкающий смешок. Потом, спохватившись, принес барону запоздалые поздравления по случаю свадьбы. Владимир сдержанно поблагодарил и, припомнив бродившие среди двугорских помещиков слухи о верном способе заручиться поддержкою господина Забалуева, заявил без лишних экивоков, что ищет человека, кто бы помог ему отстоять имение в тяжбе с Долгорукими, а он бы, в свою очередь, не оставил эту любезность не вознагражденной. Андрей Платонович заметно оживился, предложил гостю выпить по рюмочке отменного бренди: «Для самых дорогих гостей держу!» – и, вроде бы между прочим, поинтересовался, каковы будут размеры вознаграждения, если он возьмется порекомендовать барону некое значительное лицо (здесь господин Забалуев самодовольно ухмыльнулся), способное повлиять на ход судебного процесса. Корф выразил готовность заплатить хотя бы и половину от суммы долга, ныне взыскиваемого с его отца по суду, лишь бы добиться от кредитора новой отсрочки. – Зачем же вы, Владимир Иванович, располагая такими деньгами, не отдадите их прямо княгине Долгорукой? – с хитрецою прищурился Андрей Платонович. – Половиною суммы она бы удовлетворилась, и с уплатою второй половины согласилась подождать… Владимиру пришлось признаться, что требуемой суммы у него нет, деньги он лишь рассчитывает получить. – Что же вы, голубчик, старику голову морочите? – обиделся Андрей Платонович. –Шкуру-то не убитого медведя легко сулить, да трудно добыть! – Мой тесть скоро возвращается из Нижнего, я уверен, он ссудит меня необходимой суммой, – Владимир далеко не был в этом уверен, но постарался придать голосу возможно больше твердости; ему не впервые приходилось блефовать, не имея на руках козырей, а в этот раз на карту было поставлено слишком много. Однако провести искушенного в бесконечных интригах предводителя дворянства оказалось не так-то просто. – Вот когда с вашим тестем столкуетесь, тогда и милости прошу, а пока – увольте-с! – развел руками господин Забалуев. – Впрочем, по старой дружбе с Иваном Ивановичем я, так и быть, замолвлю за него словечко перед тещею моей, княгиней Долгорукой, только вот обещать ничего не могу, уж не обессудьте… Продолжать визит не имело смысла, но Владимир, надеясь дождаться возвращения Лизы, еще добрый час заставлял себя выслушивать нудные сентенции Андрея Платоновича, а потом и его гостей, Василия Кирилловича Хрипунова с супругой, которые с упоением принялись поучать молодого человека, как тому следует жить и как преодолеть губительные последствия разорения, всем в уезде казавшегося неминуемым. Чувствуя, что ему с каждой минутой все труднее и труднее удерживаться в рамках учтивости, и боясь случайною грубостью окончательно уничтожить и без того слабые шансы на успех своего дела, барон Корф поспешил откланяться, искренно желая провалиться и мстительной княгине Долгорукой, и алчному предводителю дворянства, и скареде-тестю, и громогласному старику Хрипунову. Выехав за пределы забалуевской усадьбы, он всадил шпоры в бока коню, посылая того галопом. В лицо ударили жаркий ветер и сухая пыль, взметнувшаяся из-под конских копыт. Вымещая свою досаду на бедном животном, Владимир гнал и гнал его вперед, не разбирая дороги, по полям, косогорам, едва не задавив на тропинке двух крестьянок, возвращавшихся из лесу с полными туесками спелой малины. Побросав туески, девушки бросились в разные стороны, а потом, ползая в пыли и собирая рассыпавшиеся ягоды, горько плакали, проклиная «черного дьявола». На мосту путь всаднику преградил застрявший воз. Лохматая крестьянская лошадка, понукаемая таким же лохматым мужичком, тщетно пыталась сдвинуть с места телегу, провалившуюся задним колесом в щель дощатого настила. Владимир спешился. – Скидывай мешки! – велел он мужику и, не дожидаясь, пока тот слезет с телеги, начал сбрасывать тяжеленные мешки сам. Досада его, по-прежнему бурля, требовала выхода, хотя бы и такого. – А ну-ка, навались! – вдвоем с мужиком, кряхтя от натуги, они приподняли ставшую в два раза легче телегу и сдвинули в сторону от коварной трещины в прогнившей доске. – Благодарствуйте, барин! – крестьянин поклонился ему в пояс. Владимир брезгливо мотнул головой – не за что! – и стал отряхивать перепачканный в пыли сюртук. Под мостом негромко и прохладно журчала вода. Усталый конь всхрапнул, жадно поводя ноздрями, барон потрепал его по холке. – Досталось тебе сегодня, бедняга… Прости, ты-то ни в чем не виноват… – и, подхватив его под уздцы, повел с моста вниз, к реке. Напоив коня, он разделся и бросился в воду, размашистыми саженками поплыл к другому берегу. Солнечные зайчики играли на поверхности реки, как вчера в золотисто-карих глазах Лизы. Владимир окунулся с головой, смывая с себя наваждение, нырнул до самого дна. Мелькнула мимолетная мысль – лечь бы здесь, на перину из водорослей и мягкого ила, сон на этой постели будет покоен и вечен… Выругавшись, он оттолкнулся ногами от дна и вынырнул наверх, на стремнину, несколько минут ожесточенно греб против течения. Почувствовав усталость в плечах, поплыл обратно к берегу, тревожно спрашивая себя, что с ним происходит. Прежде подобные мысли его не посещали. Только в темную ночь на Кавказе, у бивачного костра, накатывала вдруг волною непонятная тоска… Владимир упал на траву, подставляя тело жарким лучам полуденного солнца, принявшимся слизывать капли воды с его кожи. Воспоминания унесли его в позапрошлую зиму. Негромко потрескивали дрова в камине, завывала вьюга за окном… И змеилась холодная усмешка на губах княгини Долгорукой. – Моя дочь юна и неразумна, но вы, Владимир Иванович, уже знаете жизнь, и должны были расстаться с иллюзией, что l'argent ne fait pas le bonheur?* Почему он не подумал тогда, что эти слова могли быть пустой угрозой? А вдруг княгиня лишь испытывала его, усомнившись в искренности его чувств к Лизе, но не имела в виду лишить дочь приданого? Поздно оглядываться назад, поздно сожалеть… поздно, поздно, поздно… _____________________________________________ * (фр.) не в деньгах счастье
Gata: По серой ленте дороги, петляющей между лугов и редких перелесков, быстро катилась коляска, запряженная парой гнедых лошадей. В звенящей тишине летнего дня далеко разносились стук копыт и покрики возницы. Владимир привстал на стременах, прикрывшись ладонью от бившего в глаза солнца, стал вглядываться вдаль. И хоть экипаж ехал не со стороны города, сердце молодого барона вдруг екнуло и радостно забилось. «Она!» Подстегнув коня, он поскакал навстречу. Заметив приближающегося всадника, госпожа Забалуева велела кучеру остановиться. Она тоже сразу узнала Владимира, таким он не раз являлся ей в снах: с черными волосами, развевающимися на ветру, верхом на свирепом вороном жеребце, – герой прежних лет, девичьих грез. Он приветствовал ее учтивым поклоном. – Bonjour, cher baron, comment allez-vous?* – ответила она ему по-французски, как всегда имела обыкновение обращаться к знакомым в присутствии прислуги. Он что-то ответил, едва ли сознавая, о чем говорит. Им овладело давно позабытое волнение, какого он не испытывал много лет, он трепетал как мальчишка, впервые представленный светской львице, чувствуя, что и мысли, и язык отказываются ему повиноваться. Барон Корф, покоритель женских сердец, острослов и дуэлянт, умевший вскружить голову любой столичной капризнице, вдруг растерялся перед женщиной, которую всегда полагал далекой от его идеалов, перед деревенской простушкой, подругой детских лет… Полноте, да она ли это была? Он ли это был? Елизавета Петровна смутилась и даже будто покраснела слегка под его жарким взором, однако овладела собою и с той же непринужденностью, с какой начала беседу, сообщила Владимиру, что вопрос о долговых обязательствах улажен, княгиня Марья Алексеевна отзывает из суда иск против Корфов и дает им отсрочку еще на год. Молодой барон не верил своим ушам. Возможно ли? Злопамятная княгиня, не соглашавшаяся уступить ни просьбам больного старика, ни обещаниям высоких процентов, столь внезапно и столь необъяснимо смягчилась, что чудо это можно было объяснить не иначе, как вмешательством божественного Провидения. Но разве Провидение, воплощая свои замыслы, не выбирает человека в качестве орудия? Коляска госпожи Забалуевой возвращалась из усадьбы Долгоруких. Владимир вдруг догадался и задохнулся от волнения. – Это вас я должен благодарить… – Не нужно благодарностей, – Елизавета Петровна сделала протестующий жест. – Мне это не стоило ни больших трудов, ни больших жертв, я всего лишь огорчила мою мать, – усмехнулась она невесело. – Но это сделали вы! В этом «вы» было всё – и раскаяние, и мольба о прощении, и безмерное восхищение. Если бы Лиза отвернулась от него равнодушно, если бы даже порадовалась его несчастьям, он не посмел бы ее упрекнуть, как упрекал предавших его друзей. Только что двигало ею на самом деле? Не скрывалась ли за этим великодушным поступком… месть? Женщины, с которыми Владимир расставался так же легко, как и соблазнял, не прощали ему и нередко мстили, со всею жестокостью и коварством, на какие способен злой женский ум. Разжалованием и ссылкой на Кавказ прошлой осенью он не в последнюю очередь был обязан козням покинутой любовницы. Однако никогда еще не наказывали его столь изощренно – благодеянием. Он посмотрел в глаза госпоже Забалуевой, надеясь прочесть в них свой приговор, и увидел там – нет, не злобное удовлетворение от свершившей мести, а нечто гораздо худшее – жалость и сочувствие. Владимир сквозь землю готов был провалиться, он все мог принять от Лизы – месть, ненависть, только не эту обидную, раздавившую его жалость. Вместе с горечью унижения к нему пришло понимание того, что он потерял эту женщину навсегда. – Приглашаю вас в будущий четверг, я устраиваю прощальный вечер по случаю отъезда моего брата Андрея в Петербург. Кажется, даже будут танцы, – улыбнулась госпожа Забалуева. – Помните, как весело мы с вами отплясывали в прежние времена? Котильон я оставлю за вами! Надеюсь, баронесса Корф не станет ревновать? – Благодарю, я непременно буду! – с жаром воскликнул Владимир, из бездны отчаяния воспаряя к вершинам надежды. Вопрос об Анне он не услышал, но Елизавета Петровна пожелала уточнить: – Прошу вас быть вместе с супругой. – Да-да, конечно, – машинально кивнул барон. – Так не забудьте, в четверг на следующей неделе! Я буду вас ждать. Полина с живым любопытством прислушивалась к этому разговору. Не зная французского языка, она, однако же, сумела разобрать в быстрой речи хозяйки знакомые ее слуху «soirée» и «je vous attendrai»*, а пылкие взгляды молодого барона говорили красноречивее всяких слов. На пухлых вишневых губах горничной расцвела ехидная улыбка. ____________________________ * Здравствуйте, любезный барон, как поживаете? ** «вечер» и «буду вас ждать» (фр.)
Светлячок: Gata пишет: Надо и уникального собственного изюмчику добавить :) КМ + Лизка = еще тот изюм Gata пишет: Анна Прохоровна отхлестала провинившуюся служанку по щекам и, растрепанная, в дезабилье, побежала к мужу и, плача, стала требовать, чтобы он отправил девку на скотный двор, а взамен прислал другую, посноровистей. Теперь финик в тексте обнаружился Gata пишет: Анна присмирела, как котенок на руках у хозяина. Сразу видно поклонницу Анны невооруженным глазом Про юную купчиху читать необычно. Анна Прохоровна
Gata: Светлячок пишет: Сразу видно поклонницу Анны невооруженным глазом Ну ничего от острого взгляда госпожи Жуковской не укроется
Светлячок: Gata пишет: Ну ничего от острого взгляда госпожи Жуковской не укроется Служу российской империи, вашевство
Ифиль: Интересно, Лиза просит у Маман отстрочки для Корфов, и прямо говорит, что ихний управляющий - ее любовник. Бедная МА.
Gata: Ифиль пишет: Бедная МА А вот не надо было Лизочка за Забу замуж спихивать. Лизанька - это же как мина замедленного действия, не знаешь, где и когда рванет. Но рванет всенепременно!
Gata: Лиза не могла бы объяснить даже себе самой это странное настойчивое желание познакомиться с женой Владимира. С купеческой дочерью, снискавшей счастье, которого лишена оказалась княжна Долгорукая, – стать баронессой Корф. С воровкой, разлучницей, коварно воспользовавшейся денежными затруднениями молодого барона, чтобы отнять его у той, кому он с самого рождения был предназначен. С миниатюрной белокурой красавицей, приезжавшей к воскресной обедне в карете, запряженной шестерней, цугом, в то время как княгини и графини довольствовались простыми пароконными экипажами. В расшитом золотом платье, в небрежно наброшенной на голые плечи горностаевой накидке Анна Прохоровна важно проплывала мимо брезгливо шушукающихся уездных дам и вставала в первом ряду молящихся, щедрой рукой кидала в кружку для пожертвований сторублевые ассигнации. Священник благодарно и почтительно улыбался баронессе, а та лишь выше задирала точеный носик, и огромные бриллиантовые серьги в ее ушах хищно сверкали, приковывая к себе раздраженно-завистливые взгляды. Купив за два миллиона мужа, она, кажется, вместе с тем купила и уверенность, что он принадлежит ей целиком и безраздельно, как шестерка серых в яблоках лошадей или горностаи на плечах. Но всего несколько минут назад ее супруг, презрев данные у алтаря клятвы, другой женщине целовал руки со всем пылом воскреснувшей страсти, и огонь этот был настолько жарок, что сердце госпожи Забалуевой вспыхнуло в ответ торжествующей радостью. «Он мой, мой!» – ликовала и пела в ней каждая клеточка. Так не для того ли хочет она встретиться с баронессой, чтобы насладиться триумфом над поверженной соперницей, доказав ей и всему свету, кто есть единственная госпожа ветреного красавца-барона, и, как бы много ни нашлось дам, предъявлявших на него свои права, в том числе и законная жена, право первой любви непобедимо и неоспоримо? Лиза едва не рассмеялась. «Боже мой, кому я собираюсь доказывать превосходство? Этой несчастной купчихе, что со всеми ее миллионами не способна удержать мужа подле своей юбки?» Минутный упоительный восторг от ощущения власти над человеком, чьей власти она сама еще недавно всей душой мечтала предаться, сменился тоской и щемящим холодом в груди. И тем болезненнее было это чувство, чем сильнее старалась она его побороть. К чему обманывать себя? Она ревновала, но не барона Владимира Корфа, в одночасье сделавшегося ей безразличным, а двоедушного немца-управляющего; ревновала страстно, мучительно, и к кому – к крепостной девке, служанке, одна мысль о соперничестве с которой должна была бы казаться смешной и оскорбительной супруге предводителя уездного дворянства! Елизавета Петровна покосилась на горничную, не подозревая, что та сейчас с ревнивой злобой задает себе тот же вопрос: «Почему она, а не я?» – Если не хочешь, можешь не отвечать, – произнесла Лиза. – Управляющий, господин Шуллер – твой любовник? – Клевета это, барыня! – зарумянилась Полина. – Врут всё про меня, завистники подлые, очернить хотят! А я девушка честная! Возница, молодой чернявый парень по имени Степка, негромко фыркнул, прикрыв рот ладонью. К счастью для Полины, смешок этот потонул в стуке колес и конских копыт, однако хозяйка, уловив фальшь в голосе горничной, недовольно нахмурилась: – Я позволила тебе не отвечать на мой вопрос, но это не значит, что ты можешь лгать! Хитрая Полина тотчас сменила тон. – Да ведь срам-то какой, Елизавета Петровна, – захныкала она, делая вид, что вот-вот расплачется от стыда и страха. – А не отошлете вы меня на скотный двор, коли я правду скажу? – Не отошлю, говори! – велела ей хозяйка. Горничная пару раз жалобно всхлипнула, потерла кулаком сухие глаза и стала рассказывать, как соблазнял ее, доверчивую деревенскую дурочку, коварный немец, как был ласков и мил, сулился не обижать, а через год-другой, когда накопит достаточно денег, выкупить ее у барина и увезти в Курляндию, где облюбована им была маленькая уютная мыза. – Поверила я ему, глупая была, а надоумить-то и некому, с малых лет я сирота круглая… – причитала плутовка, так горько сокрушаясь о своей незавидной доле, что даже пустила настоящую слезу. – Откуда мне было знать, что господин Шуллер всем девкам в доме то же говорил, чтобы с ними потешиться… он ведь первый у меня был и единственный, больше я никого до себя не допускала… Степка на козлах смеялся, уже не таясь. – Он обещал на тебе жениться? – чуть дрогнувшим голосом спросила Елизавета Петровна. Полина бросила на хозяйку быстрый взгляд и со злорадством заметила, как та, побледнев, прикусила губу. – Обещал, да об обещании своем не вспомнил ни разу… я однажды о том заикнулась, так Карл Модестович меня на смех поднял, дурой обругал. А когда я понесла, ребеночка вытравить велел… – продолжала свой рассказ горничная, вдохновенно мешая правду с выдумкой. Ребенок был, только от управляющего, или от смазливого нахального буфетчика, или от сладострастного старика, друга хозяина, Полина не знала и вытравила дитя сама, без чьего-либо приказа – боялась, как бы не прогнали ее из дому, с теплого и сытого места. – Вот так и живу во грехе, второй уж год… Извелась вся, от стыда глаз на людей поднять не могу… Измучил он меня, истерзал, проклятый! А и отказать ему моченьки нету, как поманит – бегу, себя не помня… Она громко шмыгнула носом и замолчала, ожидая новых вопросов хозяйки. Но госпожа Забалуева предпочла оборвать неприятный ей разговор. – Хочу купаться! – вымолвила она капризно. – Жарко! Полина заверила барыню, что тотчас по приезде приготовит для нее ванну. – Не хочу ждать до дому, – поморщилась Елизавета Петровна. Дорога бежала вдоль берега реки, мимо кудрявых белоствольных берез, за которыми поблескивала серебристая полоска воды. – Останови здесь! – приказала хозяйка кучеру. – Куда вы, барыня?! – всполошилась горничная. – Купаться! – весело ответила Лиза, без посторонней помощи выбираясь из коляски и вприпрыжку убегая к реке. Полина, роняя свертки, неуклюже слезла с сиденья. Задержавшись на подножке, буркнула кучеру сердито: – Ну, чего зубы скалишь? Только посмей барыне худо про меня сказать, я Карлу Модестовичу пожалуюсь, он с тебя шкуру спустит! Степка проворчал, что не имеет никакой охоты наживать неприятности из-за потаскухи. – Дурак! – ударила его кулаком Полина и, подобрав подол сарафана, побежала вслед за хозяйкой, уже скрывшейся в березняке. – Не я дурень, а Никитка! Таких-то дурней еще поискать, – пробормотал Степан, вспомнив конюха, который за кружкой самогона, бывало, принимался сетовать на горькую свою любовь. – И ведь на ком жениться-то удумал, тьфу! – парень взглянул на Полину, бежавшую по траве, мелькая тугими белыми икрами. – Сладка ягодка, да уж больно многие ею лакомились… – вздохнул и, обмотав вожжи вокруг запястья, прикорнул на облучке. Елизавета Петровна, развязав ленты шляпки, бродила у самой кромки воды. Горничная вдруг оробела, запоздало испугавшись, не переусердствовали ли она, стараясь очернить управляющего в глазах хозяйки, и не обратится ли теперь гнев госпожи Забалуевой вместо немца на нее, Полину. Раньше бы ей страшно не было, но раньше она и не видела разбитых часов и побелевших от ярости глаз Елизаветы Петровны… Веселая добродушная барыня, с беспечностью прощавшая прислуге нерадивость и мелкое воровство, превратилась внезапно в злобную фурию, и обещание выпороть провинившуюся служанку прозвучало из ее уст отнюдь не пустой угрозой. Вина же Полины перед госпожой Забалуевой, как девка сама хорошо понимала, была велика: посягнуть на любовника хозяйки – это не шелковое платье прожечь утюгом или стащить из шкатулки колечко с изумрудным камушком. Елизавета Петровна про то колечко и не вспомнит, а интрижки с немцем-управляющим не простит, и неважно, что господин Шуллер пригрел Полину задолго до женитьбы их хозяина на княжне Долгорукой – с тех пор, как барыня пожелала немца для себя, прежней пассии надлежало безропотно отступиться. А коли не отступилась, пусть не ропщет на суровое наказание! В знойный летний день Полину пробрал озноб. Зачем хозяйка заманила ее на этот пустынный берег? Уж не для того ли, чтобы тайком, без свидетелей, свести счеты? Выпороть горничную она угрожала вчера, не будучи уверенной в своих подозрениях. Кто знает, что у нее на уме теперь, когда ей стала известна правда? Ударит камнем по голове – вон сколько их на берегу валяется! – столкнет в воду, а в усадьбе скажет, что служанка утонула по неосторожности. Посокрушается для отвода глаз, отправит мужиков на поиски, и найдут тело Полины через несколько дней разбухшее, обезображенное, а может, и не найдут – унесет его течением в темный омут, затянет илом, и не вспомнит никто про девку злосчастную, будто и не было ее вовсе… Разве один Никита слезу скупую уронит. Полина чуть не зарыдала от отчаяния. И что за блажь взбрела Елизавете Петровне? Разве мало ей одного поклонника, молодого и знатного? О бароне Корфе все уездные дамы вздыхают, жена его, небось, от счастья сама себя не помнит, на мужа-красавца наглядеться не может, а госпоже Забалуевой еще и управляющего подавай! Нет на белом свете справедливости! Пусть Карл Модестович и грозен бывал, и распекал порою так, что душа уходила в пятки, зато и приласкать умел, как никто другой, и жила Полина за ним два года, не зная ни горя, ни тяжелой работы, а теперь из-за хозяйкиной прихоти лишилась враз и любовника, и покровителя. И жизни, того и гляди, лишится. – Что же ты мешкаешь? Помоги мне раздеться! – нетерпеливо дернула плечом Елизавета Петровна. Полина посмотрела на ее тонкие нежные руки, перевела взгляд на свои – крепкие, с широкими ладонями, и немного успокоилась. Утопить себя, как беспомощного котенка, она не даст, а там, глядишь, и порки посчастливится избежать, надо лишь хитрее быть, барыне не перечить, прикинуться приветливой да покорной. Пропади он пропадом, этот немец! Невелика потеря. Лишь бы Елизавета Петровна не лютовала, с хозяйкой лучше жить в ладу, а Филька-буфетчик тоже сладко целует. Полина почти повеселела, однако спиной к госпоже Забалуевой на всякий случай решила не поворачиваться. Избавившись с помощью горничной от платья, нижних юбок и чулок, Лиза в одной батистовой сорочке подбежала к реке, попробовала воду босой ножкой и рассмеялась: – Холодная! Приседая и от восторга повизгивая, она несколько минут барахталась в реке, потом, замерзнув, выскочила на берег. Мокрая ткань сорочки облепила ее тело, став почти прозрачной. – Как бы не увидали вас тут, барыня, – сказала Полина, стаскивая с хозяйки набрякшую от воды сорочку и помогая облачиться в платье. – Нет здесь никого! – легкомысленно отмахнулась Лиза. – А мне будто шорох в кустах почудился… – оглянулась горничная на густые заросли ивняка. – Это ветер шумит! – госпожа Забалуева извлекла из изящного ридикюля маленькое золоченое зеркальце, посмотревшись в него, расправила мокрые локоны и, помолчав, добавила: – Я поговорю с Андреем Платоновичем, и он велит господину Шуллеру на тебе жениться. Мой супруг и вольную тебе подпишет, а о приданом позабочусь я. Полина бросилась целовать хозяйке руки. – Погоди благодарить, – остановила ее Лиза. – Я еще и передумать могу. Ты любишь его? – смерила она горничную испытующим взглядом. – Люблю, барыня! – с жаром заверила ее Полина, и глазом не моргнув. Стать госпожою Шуллер, вознестись над всей дворней, над завистливыми товарками и похотливыми лакеями! И вольную получить, и приданое! Об этом дочь деревенского плотника, погибшего много лет назад в пьяной драке, не смела и мечтать. И госпожа Забалуева оказалась ничуть не злая – растрогалась, поверила… вместо того чтобы наказать, наградила. Лукавая служанка торжествовала победу, радуясь, как ловко провела хозяйку, и посмеиваясь над ее простодушием. А, может, померещилось Полине, и не было ничего между барыней и управляющим? Ведь в объятьях-то друг друга она их не видала, как и не замечала нежных взглядов, брошенных украдкой, не перехватывала любовных записок. Лишь однажды уловила мимолетный запах духов, да и в том уже не была уверена – вдруг и запах ей почудился? И чего она давеча испугалась, дуреха? Хмурого вида Елизаветы Петровны, слушавшей рассказы о похотливом управляющем и вытравленном плоде? Грязными, должно быть, сочла эти откровения чистоплотная барыня, вот и хмурилась. Но браниться не стала, боле того – обещала просватать Полину за господина Шуллера. А какая женщина любовника собственными руками сопернице отдаст?! «Я все сделала правильно, – рассуждала Елизавета Петровна по дороге домой. – Нет иного способа избавиться от этого наваждения…» Мужчины, одного из которых она любила, а другого готова была полюбить, забрали по частице ее души, и Лиза не хотела думать, кто взял больше – слишком было больно… Что-то умерло в ней безвозвратно, потух огонек радости, юного задора. Она почувствовала себя старухой. «Все кончено, жизнь прошла. Наверное, у меня будут еще поклонники, и я буду пить шампанское, и танцевать, и носить роскошные наряды, и даже смогу всем этим наслаждаться… но никогда уже не буду счастлива. А ведь они убили меня! – подумала она вдруг о бывшем женихе и бывшем любовнике. – Они оба мои убийцы… Что же? Проклинать их? Бесконечно терзать ненавистью сердце? Нет, простить… простить и предать забвению! Пусть это не вернет мне счастья, но хотя бы сделает спокойной». Обиды на Владимира Лиза давно не таила, куда труднее было забыть предательство Карла. После всего, что случилось, она боялась его видеть, боялась себя – что не выдержит и совершит какую-нибудь непоправимую страшную глупость. Оставалось уповать, что, женившись, господин Шуллер навсегда покинет их края, уедет в Курляндию, где, по словам Полины, он собирался купить мызу. Надо дать за горничной хорошее приданое, чтобы сполна удовлетворить алчность немца, и тогда сам господин Забалуев не сможет удержать вороватого управляющего на службе. Лиза готова была, если потребуется, продать все свои драгоценности, лишь бы не встречаться больше с этим отвратительным мошенником, которому она в злую минуту доверилась. – А вот и супруга моя, Елизавета Петровна! – обрадованно воскликнул Андрей Платонович при виде жены, появившейся на пороге гостиной. – Душенька, позвольте вам представить нашего гостя, князя Михаила Александровича Репнина! Навстречу Лизе поднялся молодой светловолосый человек в мундире гвардейского поручика. – Счастлив познакомиться, сударыня! – Добро пожаловать, князь! – она протянула руку. – Вы к нам из Петербурга? Улыбка его была мягкой и как будто немного смущенной, теплотою лучились добрые карие глаза, и Лиза, несмотря на боль, раздиравшую ей грудь, почувствовала, что улыбается ему в ответ.
Светлячок: Gata пишет: ревновала страстно, мучительно, и к кому – к крепостной девке, служанке, одна мысль о соперничестве с которой должна была бы казаться смешной Полина такая же женщина из плоти и крови. И красотка. В ревности не соображаешь крепостная или нет. Gata пишет: Душенька, позвольте вам представить нашего гостя, князя Михаила Александровича Репнина! Репка появился. Что теперь будет?
Gata: Светлячок пишет: Полина такая же женщина из плоти и крови. И красотка. В ревности не соображаешь крепостная или нет. Вот именно - сердце сословных различий не знает. Натали тоже Андрея к Тане ревновала, хоть императрица и пыталась ей внушить, что не стоит обращать внимания на какую-то интрижку с крепостной. Но женщина своего мужчину ни с кем делить не хочет. И Лизхен напрасно сословную спесь в помощницы пыталась призвать - бесполезно :) Светлячок пишет: Репка появился. Что теперь будет? Что-то будет :)
Светлячок: Gata пишет: Но женщина своего мужчину ни с кем делить не хочет. Я это имею в виду. Для сердца нет сословных различий
Gata: Когда в условленный час Лиза не появилась в сторожке, Карл Модестович ничуть не удивился и не встревожился. Он был бы скорее удивлен, если бы она пришла вовремя: так отличаясь от других женщин манерами и образом мыслей, в том, что касалось пунктуальности, госпожа Забалуева была женщиною вдвойне. Немец шутливо упрекал ее за опоздания, которые приходилось измерять десятками минут, она смеялась в ответ и клялась на следующее свидание прийти раньше, и однажды даже сдержала свое слово, опередив любовника на добрых полчаса. Господина Шуллера, с подлинно немецкой аккуратностью приехавшего к сторожке минута в минуту, ждали обиженно надутые губы Елизаветы Петровны и суровый выговор. Впрочем, долго притворяться сердитой она не смогла, тут же со смехом бросилась немцу на шею: – Мне показалось, будто я ждала целую вечность! Понимаю теперь, что ты чувствуешь, когда меня долго нет… Прости меня, – проворковала она виновато и в то же время лукаво, – больше я не стану тебя мучить, обещаю! И подкрепила свое обещание нежным поцелуем, что не помешало ей на другой же день это обещание нарушить. Карл Модестович охотно извинял легкомыслие любовницы и терпеливо ждал ее, сколько бы ни пришлось, зная, что за каждую минуту ожидания шалунья щедро заплатит ему своими ласками. Но сегодня ожидание затянулось. Через три часа немец убрал тетрадку, где вел подсчет прибылей от продажи сена – за делами амурными он не забывал о делах хозяйственных, – потер затекшую шею, встал и вышел наружу. Полчаса он прогуливался вокруг избушки, то и дело поглядывая в сторону рощицы, откуда обычно выезжала Лиза, потом присел на крыльцо и попытался вернуться к расчетам, но всегда покладистые цифры вдруг перестали его слушаться. Впервые он ощутил серьезное беспокойство. Мысль, а не решила ли Лиза его испытать, припомнив его собственное обещание ждать хотя бы целую неделю, мелькнула и тут же исчезла: госпожа Забалуева, при всей ее склонности к озорству, на такую жестокую шутку не была способна. Когда солнце скатилось к горизонту, стало ясно, что она не приедет. Ломая голову, что могло случиться, Карл Модестович отвязал от дерева коня, лениво махавшего хвостом, разгоняя назойливых слепней, вскочил в седло и поскакал в усадьбу. На конюшне кучер Степка что-то рассказывал обступившим его конюхам, те громко смеялись, но при виде управляющего притихли и вернулись каждый к своему делу: кто – чистить стойла, кто – таскать воду и корм лошадям. Болтливого Степку как ветром сдуло. Немец подошел к стойлу Тоби, потрепал своего любимца по холке и вроде невзначай спросил у оказавшегося поблизости конюха, не выезжала ли нынче барыня по делам или на прогулку. Парень ответил, что да, выезжала, только не верхом, а в коляске: – В Нестерове они были-с, у господ Долгоруких… Узнав всё, что он мог здесь узнать, Карл Модестович покинул конюшню. Едва смолкли снаружи его шаги, как прятавшийся Степка вынырнул из темного угла и под дружный хохот конюхов возобновил свой рассказ о «Польке-потаскушке, которая с кем только не валялась, а всё выходит, что с одним, да и не это диво, а диво, что барыня ей верит», и долго еще потешал всех, пока не накинулся на него с вилами разъяренный Никита, угрожая вспороть ему брюхо, если тот не замолчит. Насилу мужики оттащили Полининого заступника от струхнувшего кучера. Управляющий тем временем, не подозревая о бушевавших за его спиной страстях, торопливо направлялся к господскому дому, в окнах которого уже начинали зажигаться огни. Всегда осторожный, в этот вечер немец, однако, не смог противостоять желанию увидеть Елизавету Петровну – пусть мельком, не имея возможности к ней прикоснуться или обменяться парой слов; его успокоил бы один ее короткий взгляд, улыбка, наклон головы, – любой знак, что она не изменилась и завтра в обычный час приедет в их сторожку. Ругая себя за глупую сентиментальность и на ходу придумывая дело к господину Забалуеву, он поднимался по ступенькам крыльца, когда откуда-то сбоку раздался полунасмешливый, полусочувственный голос: – Всё в трудах, всё в заботах, Карл Модестович? Немец оглянулся. За колонной, поигрывая кончиком цветастого платка, стояла Полина. – С раннего утра до позднего вечера хлопочете, ни отдыха не зная, ни радости… – она приблизилась, провела ладонью по его груди, расправляя складку на сюртуке. – И дома у вас своего нет, и приласкать ночью некому… Чай, холодно в пустой постели-то спать? – А ты почему без дела прохлаждаешься? – нахмурился управляющий. – Гляди, накажет тебя барыня! – Не накажет! – хихикнула Полина. – Елизавета Петровна добрая, купила мне в лавке муслину и кружев целый моток, а еще нитку жемчуга обещала подарить! – Вольно же барыне тебя, бездельницу, баловать! – покачал головой Карл Модестович. – Верно, она меня задобрить хотела, чтобы я об ее свидании с бароном Корфом помалкивала. – О каком свидании? – О котором они нынче днем договаривались! – Елизавета Петровна встречалась сегодня с Владимиром Корфом? – недоверчиво усмехнулся немец. – И где же? Уж не в доме ли у матушки своей, княгини Долгорукой? – Зачем у Долгоруких? – не поняла или сделала вид, что не поняла его иронии Полина. – По дороге они встретились, не доезжая реки, и беседовали долго, всё по-французски – нарочно, поди, чтоб мы со Степкой не поняли, да я-то не дура, смекнула, что к чему! – Ну, и что же ты… смекнула? – стараясь за небрежным тоном скрыть остро вспыхнувший интерес, спросил управляющий. Он не собирался верить Полине на слово, зная ее лживую натуру, однако не похоже было, чтобы девка врала про встречу на дороге… Жаль, что сам он не присутствовал при этом свидании, хотя бы и вместо кучера на облучке… уж он бы сумел разобраться, «что к чему»! – А то и смекнула, – чуть обиженно продолжала Полина, обманутая напускным безразличием бывшего любовника. – Барыня сказала господину Корфу, что будет его вечером ждать, и еще повторила потом – суаре… – Ах, суаре! – с облегчением рассмеялся управляющий. – Уж не то ли, которое госпожа Забалуева в будущий четверг устраивает? – Будто я не знаю, как господа друг дружку в гости зовут! – еще пуще разобиделась Полина. – Приглашения посылают на бумаге дорогой, с золотом по краю, «силь ву пле», да «просим пожаловать»… а тут Елизавета Петровна уж так-то нежно барону улыбалась, и он ей ручку целовал, не отрывался, сперва пальчики, потом локоток голый – там, где перчатка заканчивается… Должно быть, на лице у немца что-то отразилось, потому что Полина, просияв ехидной улыбкой, спросила нарочито медовым голосом: – А вам-то что за печаль, Карл Модестович? Чай, рога не вам носить, а барину! – Вот язык без костей! – рассердился управляющий. – Слышала бы твою брехню хозяйка, она бы тебе к тряпкам да бусам розог горячих подарила! Нахальная Полина достала из кармана бонбоньерку с леденцами, украденную из комода Елизаветы Петровны, сунула одну конфетку за щеку и сладко причмокнула губами. – Не барыня, так я сам велю тебя выпороть! – грозно ощетинил усы немец. Горничная, испугавшись его свирепого взгляда, вздрогнула и чуть не подавилась леденцом, но тут на крыльцо вышел молодой светловолосый офицер в ладно сидевшем на его стройной фигуре мундире. Вслед за офицером, отставая на полшага, семенил хозяин дома с приторно любезной миной на лице. – Прошу, князь, бывать у нас без церемоний! – раскланялся Андрей Платонович с гостем и крикнул в глубину двора: – Коня господину Репнину! Коня тотчас подвели. – Откуда сей поручик? – вполголоса осведомился немец у горничной. Впервые на его памяти хозяин оказывал подобные почести чину ниже генеральского. – В наших краях Репниных, будто, не было… – Из самого Петербурга, – так же шепотом ответила Полина, языком перекатывая за щекою леденец. – По всему видать, важная птица! – Молод он, чтобы быть важной птицей, – проворчал Карл Модестович, глядя, как поручик садится в седло. Его кольнуло странное чувство, будто князь Репнин явился вестником грядущих неприятностей. Немец усмехнулся и выбросил эти мысли из головы. Он никогда не верил в предчувствия.
Gata: Ночью в конюшне случился пожар. Огонь, к счастью, вовремя заметили и потушили, выгореть успело немного – две деревянные перегородки между пустыми стойлами да часть хранившейся там конской сбруи. Конюхи метались в клубах дыма, выводя лошадей; в углу, на куче сена обнаружили неподвижное тело Никиты, рядом с которым валялась пустая бутыль из-под самогона. Сразу сделалась ясна и причина пожара. – Видать, опрокинул спьяну, светильню-то, – переговаривались мужики, вытаскивая Никиту на воздух и пытаясь привести его в сознание водой. – Дыму наглотался… а мог и заживо сгореть… и коней бы погубил… вот беды бы натворил, дурень! Разбудили управляющего. Злой спросонья, однако в аккуратно застегнутом сюртуке, господин Шуллер явился на конюшню. Бормоча под нос немецкие ругательства вперемежку с русскими, он осмотрел дымившиеся еще головешки, заметил между ними закопченную горелку, перевернул ее носком сапога. – Кто оставался на ночь за лошадьми присматривать? Никита, к тому времени уже очнувшийся, не стал прятаться за спины товарищей и, пошатываясь, выступил вперед – взъерошенный, с мутным взглядом, со следами сажи на лице и рубахе. Немец принюхался: – Да ты пьян, скотина! Парень взглянул на него исподлобья: – Пороть будете? Ну, порите… хоть насмерть забейте! Всё одно жизни нет… – Жизни нет, говоришь? – недобро прищурился господин Шуллер. – Так я дам тебе жизни! – и велел конюху Евсею, угрюмому жилистому мужику лет сорока, принести кнут. Никита сам сорвал с себя грязную рубаху и встал к столбу, обхватив его руками. Евсей, которому пороть провинившегося брата-холопа было не впервой, деловито и неторопливо связал Никите кисти рук, отошел на пару шагов, размахнулся, примеряясь, и ударил. Поперек широкой загорелой спины парня лег багровый рубец. – Пори, пока пощады не запросит! – бросил управляющий Евсею. Тот молча кивнул и ударил второй раз. «Нипочем не закричу! – думал Никита, стиснув зубы. – Сдохну, а не закричу!» Кнут со свистом вспарывал воздух, удары сыпались один за другим, от обжигающей боли из головы парня выветрились остатки хмеля, но ни крика, ни стона с его губ не сорвалось. – Упрямый! – поцокал немец языком, и не понять было – то ли сердито, то ли одобрительно. Евсей с неспешной деловитостью продолжал поднимать и опускать кнут, потемневший от крови, что сочилась из десятков рваных рубцов на спине Никиты. – И будет с него! – Карл Модестович махнул рукой, разрешая Евсею прекратить экзекуцию. – В конюшне порядок навести, чтобы к вечеру чисто было! – велел он мужикам, уходя. – Плотника пришлю, чтобы перегородки заново сладил. А вдругорядь пьяным кого увижу, шкуру спущу, пощады не ждите! Уже рассветало. Собравшиеся на дворе у конюшни холопы обступили Никиту, кто-то ворчал, что ему досталось поделом, но большинство парня жалели. Одна сердобольная бабенка принесла мази – лечить раны, Евсей подал стакан мутного самогону: – Выпей, авось, полегчает! А на меня не серчай, все мы тут подневольные… Морщась от боли, парень поплелся в сарайчик, где ночевали конюхи, рухнул на свой тюфяк и заплакал. Там его и разыскал Степан, который при порке не присутствовал и прибежал, узнав о происшествии на конюшне от вездесущих лакеев. – Ох, и здоров же ты, Никитка! – весело воскликнул кучер. – Из-под Евсеева кнута всех чуть живыми уносят, а ты, говорят, на своих ногах ушел… – он осекся, поглядев на израненную спину приятеля, и спросил совсем другим тоном: – Как же ты это, а? Ты ведь, будто, и не напивался никогда до беспамятства? Чего ж теперь-то стряслось? – Сам знаешь, – буркнул Никита. – Неужто из-за Польки? – присвистнул Степка. – Ну и дурак! Сколько раз тебе говорил – забудь ее! Нашел бы себе девку добрую в деревне, женился да жил припеваючи… Никита пошевелился и глухо застонал. – Я сейчас бабку Пелагею позову, от ее травок любая рана в три дня затягивается! – Степка подхватился бежать. – А ты лежи, не двигайся, не тревожь раны! Кучер был малый добрый и незлопамятный и не сердился на Никиту, который вчера едва не заколол его вилами. Да и понимал Степка, что сам виноват – зачем было при конюхе о разлюбезной его Польке злословить? – Погоди, – остановил его Никита. – Расскажи мне, что вчера Полька барыне толковала? Только без вранья, слышишь? Всё, как есть, расскажи! – Да зачем тебе? – Надо, – угрюмо произнес Никита и снова потребовал: – Рассказывай! Степка пожал плечами – охота же бедняге душу себе бередить! – и поведал ему почти слово в слово слезливую Полинину историю, нашедшую вчера столь живой отклик в сердце Елизаветы Петровны. Никита, насупясь, слушал, и на скулах его играли желваки. – Значит, велел ей проклятый немец ребеночка вытравить? – Так Полька сказывала, а что там на самом деле было – одной ей ведомо. Ты ей верь, да с оглядкой! Никита долго молчал, а потом вымолвил с мрачной решимостью: – Убью я этого черта нерусского! – Совсем с ума спятил! – побледнел Степка, в испуге озираясь по сторонам. – Не дай Бог услышат, да господину управителю донесут, он же тебя со свету сживет, и меня вместе с тобой! – Он, сволочь, Польку погубил… – Гляди, как бы твоя Полька тебя самого не погубила! – принялся увещевать приятеля Степан. – Сегодня тебя из-за нее кнутом отходили, а завтра, ежели немца порешишь, с головой простишься! Польке же всё, как с гуся вода… не будет управителя, она к дворецкому прилепится, али к буфетчику – чтобы есть послаще да спать помягче, и ты в этой табели, – кучер с удовольствием ввернул словечко, услышанное от господ, – нумер последний! Степка убежал за бабкой Пелагеей, а Никита, рыча от злости и обиды, впился зубами в плотно сжатый кулак. – Все равно я его убью!.. После завтрака хозяин потребовал к себе управляющего с отчетом о ночном происшествии. Немец подробно доложил о пожаре, не упустив случая лишний раз посетовать на лень и склонность к пьянству русского мужика, которые стоят неодолимым препятствием на пути к процветанию имения господина Забалуева и всего государства Российского. Андрей Платонович слушал рассеянно, видно было, что мысли его витают где-то далеко отсюда. Он даже не стал, против обыкновения, ворчать на управляющего: «Полно, Карл Модестович, на мужичков пенять! От твоего воровства убытков больше». Недоумевая, зачем хозяин его звал, если теперь так мало интереса проявляет к его докладу, господин Шуллер, немного обиженный подобным невниманием, от событий на конюшне перешел к делам коммерческим, посокрушался мимоходом, что цены на сено в этом году низки, и открыл свою тетрадку, намереваясь назвать несколько цифр, но Андрей Платонович его перебил: – Оставьте, голубчик! За сено я не беспокоюсь, вы и без моего совета найдете, как выгодно продать. Другое меня тревожит… Господин Забалуев и впрямь выглядел не на шутку взволнованным, и немец обругал себя, что не заметил этого сразу. Не хозяин, а он сам стал безмерно рассеян! – Получил я известие, что в наш уезд направляется с инспекцией лицо, наделенное полномочиями самим государем-императором… и лицо это, – сообщил Андрей Платонович, понизив голос до таинственного шепота, – князь Репнин! Немец выразил осторожное сомнение, не заблуждается ли хозяин относительно личности ревизора на манер городничего из одной сатиры? – Знаю, знаю, видел сие представление в Москве! – кисло поморщился господин Забалуев. – Глупая пьеса, если не сказать, что вредная, хотя кое-кто из нынешних вольнодумцев и находит ее забавной… И осмеянный в ней достойный муж и преданный слуга государев пал жертвою вздорных слухов, а у меня, дружок, сведения наивернейшие! О визите гостя из Петербурга Андрей Платонович был предупрежден губернатором, другом и благодетелем, оказывавшим покровительство отнюдь не бескорыстно и превосходно осведомленным о многочисленных грешках протеже, а потому опасавшимся, буде грешки эти всплывут наружу, пострадать от неминуемого скандала. – Князь Репнин успешную делал при дворе карьеру, был адъютантом, – господин Забалуев со значением поднял палец, – самого наследника престола! Потом неожиданно впал в немилость и якобы был удален от двора, однако же чина не лишен… И вот он, извольте видеть, вместо того чтобы отправиться в родовое имение, навещает наш Богом забытый городок… Управляющему не нужно было изображать любопытство; едва хозяин произнес имя Репнина, в памяти немца тут же воскресли давешние смутные подозрения. Мельком виденный накануне молодой человек предстал вдруг фигурою загадочной и опасной. – Третьего дня я нарочно поехал в город, – продолжал между тем господин Забалуев, – легко свел с князем знакомство, звал бывать у нас… и что же? Он тут как тут! Весел, болтлив, хочет казаться ветрогоном, но меня-то ему не провести! И Андрей Платонович посвятил управляющего в детали созревшего за ночь плана, не Бог весть какого хитрого, однако сулящего определенные выгоды. Столичный гость ютится в гостинице, весьма далекой от того, чтобы называться комфортабельной, следственно, с охотой должен принять приглашение переехать в усадьбу предводителя дворянства, за которым, к тому же, имеет тайное предписание приглядывать. А поселившись в доме господина Забалуева, князь, сам того не ведая, превратится из охотника в дичь. Немцу в сей диспозиции отводилась малопочтенная, но многотрудная роль шпиона. – Глаз с него, Карл Модестович, не спускай! Письма, что он будет посылать, вскрывай, не чинясь, мне каждый его шаг знать надобно, – давал наставления хозяин. – А коли приступит к тебе с расспросами о моих делах и деньгами станет соблазнять, молчи! Каких бы златых гор ни сулил – молчи! Помни: моя голова полетит, и твоей на плечах не удержаться. – Не извольте беспокоиться, Андрей Платонович, всё будет исполнено в наилучшем виде-с, – изрек управляющий тоном одновременно подобострастным и заговорщицким. Господину Забалуеву эта развязность, к которой он сам же и поощрил немца, сделав своим сообщником, не понравилась. – Боязно мне тебе доверяться, шельма! – испустил он тяжелый вздох. – Ох, боязно! Да выхода другого нет… Карл Модестович прикинулся донельзя оскорбленным, заявив, что не совершил ничего такого, что дало бы хозяину повод усомниться в его преданности, и слышать сии упреки ему горько и обидно – после стольких-то лет верной службы! – А ведь лет-то и вправду немало минуло, – согласился Андрей Платонович. – В сентябре будет восемь, – уточнил немец. – Восемь, да… как время-то летит! – закручинился предводитель дворянства. – А всё будто вчера – и похороны Ольги Егоровны, – он перекрестился, вспоминая покойную госпожу Забалуеву, первую супругу, – и отставка моя… Сколько годков я вдовствовал… но, хвала Всевышнему, жизнь наша не из одних печальных событий состоит, и вот я снова женат и счастлив, и хоть не любит меня Елизавета Петровна, все равно – живая душа рядом, есть с кем словечком за обедом перекинуться, или к соседям в гости… А ты, Карл Модестыч, так и живешь бобылем… не пора ли и тебе жениться? Господин Шуллер, немного опешив, ответил, что о женитьбе пока не задумывался. – Пора, пора задуматься, голубчик! Одному человеку быть никак не можно, – Андрей Платонович вдруг ухмыльнулся и будто подмигнул управляющему: – Взял бы да и женился на Полине! Девка спелая, в самом соку… У немца сделался такой испуганный вид, что хозяин громко, от души расхохотался. – Али брезгуешь? – спросил он, утирая выступившие от смеха слезы. – Зря, ей-же-ей, зря! Я за девкой приданое хорошее дам, экономкой сделаю, и тебе жалованье прибавлю… ну, неужто не рад? Оправившись от изумления, Карл Модестович пробормотал, что премного благодарен за даруемую милость, однако никак не может ее принять, ибо уже связан словом с другой женщиной – соврал, не моргнув глазом, что в Курляндии у него есть невеста. – Из местных? Небось, тоща, как вобла, и с челюстью лошадиной, – презрительно хрюкнул Андрей Платонович. – Уж не к ней ли ты рвался, когда весною расчет хотел получить? И думать забудь, голубчик! Никуда тебя не пущу, и с Полиной окручу, дай только срок от князя Репнина избавиться.
Gata: Не зная, принимать всерьез хозяйскую угрозу женить его на девке-горничной, или отнестись к этому, как к прокисшей шутке про острог, Карл Модестович медленно спустился по лестнице на первый этаж. Извлек из кармана серебряные часы (иметь золотые он не мог себе позволить, боясь нарушить образ человека простого и скромного), щелкнул крышечкой: время приближалось к полудню, а он так до сих пор и не встретился с Лизой. В другие дни, когда у них не было свиданий, он находил ее в музыкальной комнате, в библиотеке или в бильярдной и даже успевал поцеловать украдкой, если никого из слуг не оказывалось рядом, но сегодня госпожи Забалуевой нигде не было, словно она нарочно пряталась от любовника. Карл Модестович заглянул поочередно во все комнаты первого этажа, без особой надежды толкнул дверь в последнюю, столовую – пусто. Повернулся, чтобы уйти, и на пороге лицом к лицу столкнулся с той, с кем со вчерашнего дня напрасно искал встречи. Она вздрогнула от неожиданности и залилась румянцем, однако, быстро подавив волнение, сухо осведомилась: – Почему вы здесь? Нимало не обескураженный ее холодностью – иначе она и не могла с ним разговаривать здесь, в коридоре, по которому то и дело сновали слуги, – управляющий, играя свою роль, отвесил низкий поклон и произнес почтительно, что ждет распоряжений. – Распоряжений? – госпожа Забалуева недоуменно наморщила лоб. – За распоряжениями о хозяйстве вам лучше обратиться к моему супругу. Кажется, ничто в ее словах или голосе не противоречило той игре, которую они вели при посторонних, но немец вдруг внимательно посмотрел хозяйке в лицо. Она быстро опустила ресницы. – Я жду ваших личных распоряжений, Елизавета Петровна, – произнес он негромко. – Ах, это… – она покривила губы, как ему показалось, брезгливо. – У вас так много забот, господин Шуллер… Дела по управлению поместьем требуют времени и внимания, и потому я освобождаю вас от лишних, обременительных вам обязанностей. – Но мне эти обязанности вовсе не в тягость! – запротестовал он. – Мне кажется, вы не понимаете, – проговорила она уже с заметным раздражением. – Я больше не нуждаюсь в ваших услугах. Карл Модестович давно приучал себя к мысли, что конец неизбежен, и полагал, что сумеет без особого огорчения его принять, не ожидал лишь, что конец наступит так быстро. Сказать больше было нечего, однако немец позволил себе последнюю дерзость: – Осмелюсь спросить, Елизавета Петровна, вы отказываетесь от моих услуг, потому что барон Корф возвратил вам утраченные некогда надежды? – Вы забываетесь, господин Шуллер, – процедила она тоном, каким не разговаривала с управляющим даже в худшие времена, прошлой осенью, когда едва могла терпеть его присутствие, а ему и в самых смелых мечтах не грезилось, что однажды он станет для нее кем-то больше, чем просто слуга. Много лет назад таким же тоном – брезгливо, сквозь зубы, сообщила ему о скором замужестве другая его хозяйка. Тон этот означал, что милости кончились, и немцу надлежит вернуться в прежнее ничтожное состояние, из которого он ненадолго был возвышен по барскому капризу. Ах, Lise, Lise! Словно и не было долгих упоительных часов в заброшенной сторожке, нежных рук и счастливого смеха, словно и не теряло ее лицо надменного выражения, с каким вышла она из кареты в день возвращения из Петербурга. Что теперь делать? Упасть перед ней на колени, целовать подол платья, моля о возвращении прежних милостей? «Прикажи пороть меня на конюшне, как простого холопа, убей, но не отнимай права называть тебя Lise!» Только едва ли тронут ее, вновь сделавшуюся чужой и надменной даму, униженные мольбы. Ждать, что она сжалится, смягчится? Где там! Вернее всего – рассмеется презрительно, оттолкнет носком туфельки, с брезгливостью поддернув юбки… Как умеют аристократы в любом положении сохранять чванливо-благопристойный вид, словно ни грехи, ни страсти человеческие им не ведомы! Управляющий склонился в низком поклоне – не перед любовницей, перед барыней. Госпожа Забалуева несколько секунд смотрела на него, будто ждала чего-то, потом сердито передернула плечами и удалилась. Карл Модестович провожал ее взглядом, пока она не скрылась за одной из дверей. Он не хотел терять эту женщину. Даже сознавая, что она никогда по-настоящему не принадлежала ему, что душой и мыслями всечасно стремилась к другому мужчине, он не хотел ее терять. Мимо прошмыгнул лакей, таща какую-то коробку, управляющий цыкнул на него: – Брысь на черную лестницу! Взяли моду, в грязных лаптях по паркету… Самонадеянность, граничащая с безумием – соперничать с Владимиром Корфом, самым блестящим в уезде кавалером, сумевшим, по слухам, не затеряться и в столице, и там тоже снискать славу покорителя женских сердец. На стороне барона были молодость, знатность и красота, на стороне немца – лишь хитрость и житейский опыт, умещавшийся в простой формуле: нет денег, чтобы купить – укради, нет способа добиться желаемого честным путем – добейся обманом. Не так мало, но не так уж и много. Карл Модестович вдруг остро пожалел, что не родился дворянином; впрочем, сожаление это длилось недолго. Что толку в дворянстве? Дворянство подарило бы ему лишь сомнительную привилегию станцевать с госпожой Забалуевой мазурку на каком-нибудь бале или получить на дуэли пулю в грудь, но при этом ни на йоту не приблизило бы к самой Елизавете Петровне, а также не сделало бы хранителем секретов ее супруга, за которые так кстати появившийся в уезде князь Репнин, вероятно, выложит кругленькую сумму. Что-то белело на полу. Немец наклонился, поднял кружевной платочек, оброненный хозяйкой, с наслаждением вдохнул исходивший от него тонкий аромат. – Sehen wir*, Елизавета Петровна, – пробормотал он, пряча платочек в карман, – останетесь ли вы так же горды, когда вашего супруга, мздоимца и казнокрада, отправят в острог, а имение опишут за долги! ___________________________ Посмотрим (нем.)
Светлячок: Какие страсти начались. Так я и поверила, что Модестыч отступится Gata пишет: – Sehen wir*, Елизавета Петровна, – пробормотал он, пряча платочек в карман, – останетесь ли вы так же горды, когда вашего супруга, мздоимца и казнокрада, отправят в острог, а имение опишут за долги! Карлуша верен себе
Gata: Михаил Репнин принадлежал числу тех редких счастливчиков, которым удается жить в ладу со всем миром, никому не внушая зависти или неприязни. Фортуна была благосклонна к молодому князю, однако среди его знакомых не нашлось бы ни одного человека, кто бы счел эту щедрую благосклонность незаслуженной, и крылся секрет всеобщего дружеского расположения отнюдь не в том, что Репнин, как сказал бы сэр Оливер Сэрфес*, одинаково низко кланялся и негодяям, и честным людям. Сдержанный по натуре, Михаил в любом обществе бывал ровен и учтив, не позволяя себе ни порицать одних, ни рассыпаться в похвалах перед другими. В нем ничего не было слишком: он был горд, но не высокомерен, щедр, но не расточителен, добродушен, но не мягкотел. Благоразумие помогало ему избегать скандалов, то и дело разражавшихся в высших кругах столицы, хотя образ жизни он вел далекий от аскетического и не чурался забав светских бездельников. Впрочем, и в развлечениях он соблюдал умеренность – если пил, то не допьяна, если играл, то не делал долгов больше, чем мог бы оплатить сам, не обращаясь за помощью к отцу, а об амурных успехах не откровенничал даже с близкими приятелями. Дуэль он полагал наиглупейшим способом улаживания разногласий и, присутствуя на двух или трех поединках в качестве секунданта, сумел помирить противников, после чего кто-то из светских острословов заметил язвительно: «Если вы боитесь стреляться и не знаете, как избежать дуэли без ущерба для вашей чести, позовите в секунданты князя Репнина!» Михаил мог показаться излишне благоразумным для молодого офицера, но то было благоразумие, проистекавшее не от трусости, а от уверенности в собственной правоте. При всей его осторожности и рассудительности князь слыл человеком отважным, в свете ходили легенды об одном его кавказском подвиге: плененный мюридами, он сумел бежать, захватив с собою их командира. – Превосходный молодой человек! – рекомендуя Репнина на место адъютанта наследника престола, отозвался о нем в разговоре с императором господин Жуковский, наставник цесаревича Александра. Его величество пожелал сам познакомиться с претендентом, имел с Михаилом получасовую беседу, остался доволен его манерами и образом мыслей, и в тот же день представил сыну нового адъютанта. Александр Николаевич, чьи отношения с венценосным родителем в ту пору оставляли желать лучшего, поначалу с подозрением отнесся к креатуре отца, но, узнав Михаила ближе, проникся к нему искренней симпатией и одарил самой горячей привязанностью. Из простого офицера для поручений Репнин превратился в друга и наперсника, поверенного всех тайн; насколько эти тайны были опасны, выяснилось спустя полгода, когда Петербург облетело известие о внезапной отставке Михаила Репнина. Вездесущие сплетники утверждали, что князь расплачивается за потакание скандальной связи цесаревича с фрейлиной императрицы, красавицей-полячкой Ольгой Калиновской – связи, едва не закончившейся отречением Александра от прав престолонаследования. История эта была у всех на устах, и при любой встрече знакомые, прежде чем справиться о здоровье друг друга, интересовались новыми слухами из Зимнего дворца, а те приходили весьма противоречивые. Что главную виновницу скандала выслали в Варшаву, было известно доподлинно; что император пребывает в сильнейшем гневе, представлялось вероятным; о судьбе же злосчастного адъютанта можно было только догадываться, но, что бы ни грозило Репнину: крепость, Сибирь или Кавказ, – блестящей его карьере настал конец, этого мало кто не понимал. Десятки друзей осаждали дом Михаила – к чести их сказать, не ради любопытства, а чтобы выразить сочувствие в связи с постигшей его опалой. Князь, опровергая слухи о своем разжаловании, к друзьям выходил в мундире с адъютантскими аксельбантами, держался спокойно, и если и был подавлен, то внешне ничем этого не обнаруживал. – Я жду нового назначения, – уклончиво отвечал он на расспросы. А через несколько дней покинул Петербург, никому не сообщив, куда направляется. «На Кавказ!» – дружно решили все, ибо отбыл Репнин без конвоя. Но путь бывшего адъютанта наследника престола лежал не на Кавказ. …– Простите меня, Михаил, – говорил цесаревич, виновато пожимая ему руку. – Я не имел права вовлекать вас во все это, как не имел права дарить надежду несчастной Оленьке… – голос его предательски дрогнул, и Александр отвернулся к окну, чтобы адъютант не увидел выступивших на его глазах слез. – Клянусь вам, ваше высочество, государь узнал не от меня… – начал было Репнин. – Я знаю, знаю! – перебил его цесаревич. – Вы не могли бы совершить низкого поступка, но разве мало вокруг меня тех, кто почитает доносительство добродетелью, возведя его в ранг долга перед государством? Хотя, быть может, в чем-то эти господа правы, как прав и мой отец… – добавил он другим, печальным и усталым тоном, так не похожим на прежний, задорный. Страдание стерло с лица Александра мальчишеское выражение, взрослость пришла к нему вместе с осознанием, что он имеет права на простые человеческие чувства и ошибки несравненно меньше, чем любой из подданных его отца. …– Вы разочаровали нас, Репнин, – проговорил император, не поднимая взгляда от лежащих перед ним на столе бумаг. – Я виноват, ваше величество, и готов понести наказание, – произнес Михаил, поклонившись. – Не слышу раскаяния в вашем голосе, – Николай, наконец-то, оторвался от изучения документов и смерил холодным взглядом стоявшего перед ним навытяжку молодого офицера. – Должно быть, ваше романтическое воображение уже рисует картины геройской гибели на Кавказе? – Я приму, не ропща, любое решение вашего величества, – Михаил без робости встретил взгляд, перед которым трепетали все царедворцы. Император усмехнулся. – На Кавказ мы вас не пошлем, но и не надейтесь, поручик, что вам будет позволено бездельничать в отставке… Ступайте! – отпустил он Репнина взмахом руки. – Мы подумаем, где найти применение вашим способностям… Оба эти разговора Михаил вспоминал, полулежа в расстегнутой рубашке на диване в душной и тесной гостиничной комнатке и разглядывая узор из мелких трещин на потолке. Он всячески пытался оттянуть момент, когда нужно будет встать и отправиться с визитом к предводителю местного дворянства, напыщенному и одновременно подобострастному старику с маленькими бегающими глазками и липкой слащавой улыбкой на сморщенных губах. Михаилу доводилось встречать во дворце немало таких двуличных стариков, заискивающих перед важными сановниками и надувавшихся спесью перед низшими чинами, и он научился относиться к ним с философской насмешливостью, как к некоему неизбежному злу, но господин Забалуев был особенно отвратителен, на извилистых дорожках его морщин оставили следы, казалось, все известные человечеству пороки. Репнин дал слово не роптать, какое бы наказание ни назначил ему император, но вынужден был признаться, что в сложившихся обстоятельствах сдержать это слово было невероятно трудно. Выслеживать провинциального мошенника – о такой ли карьере мечтал полный честолюбивых планов выпускник Пажеского корпуса? Горше всего было сознавать, что он не оправдал надежд отца. Князь Александр Михайлович Репнин третий год находился в Италии в составе русского посольства, сын написал ему тотчас после своей отставки с должности адъютанта, уповая, что отец сумеет прочесть между строк то, о чем пришлось умолчать по цензурным соображениям. Окно было распахнуто настежь, но задувавший в него теплый ветерок не рассеивал духоты. С улицы доносился разноголосый шум – скрип колес, крики мелких торговцев, ржание коней и цокот копыт, где-то в отдалении глухо звенели колокола. Городок, несмотря на изнуряющую летнюю жару, продолжал жить своей суетливой жизнью. Первой мыслью Михаила было явиться в Двугорск инкогнито, в партикулярном платье, под видом скучающего бездельника, перебиравшегося с места на место в поисках новых встреч и развлечений. В тех краях жил его однополчанин и добрый приятель Владимир Корф, с кем они сдружились во время Кавказской кампании, вместе делали вылазки против горцев, вместе коротали ночи у бивачных костров. Владимир был единственный, кто не желал внимать увещеваниям Репнина относительно дуэлей, и, мало ценя и свою, и чужую жизнь, бросал и принимал вызовы с веселой бесшабашностью, пугавшей иногда его рассудительного товарища. Однако несходство характеров не мешало их дружбе, и Михаил был уверен, что Корф с радостью окажет ему гостеприимство, даже собирался послать приятелю письмо, но в последний момент передумал, найдя более короткий путь к разоблачению нечистого на руку предводителя. Узнав о визите официального лица из Петербурга, господин Забалуев, весьма вероятно, захотел бы свести с ним близкое знакомство, чтобы оценить степень исходившей от него опасности и обезоружить, если потребуется, с помощью излюбленных мошенниками средств – подкупа или клеветы. Михаилу, таким образом, не пришлось бы прикладывать много усилий, чтобы раздобыть доказательства вины предводителя Двугорского дворянства, тот доставил бы их ему сам. Поручик рад был обнаружить, что не ошибся в своих расчетах, когда на другой день после приезда выйдя на прогулку, столкнулся на улице с господином Забалуевым. Хитрый старик сделал все, чтобы эта встреча выглядела непреднамеренной, и окажись на месте Михаила другой, менее проницательный человек, он бы, пожалуй, поверил в случайность. Князь видел, что и господина Забалуева не обманула его, Михаила, напускная любезность, и потому не удивился последовавшему вскоре приглашению на обед. Ища сближения, старый лис сам лез в расставленную ему ловушку, всё складывалось удачным для охотника образом… отчего же не покидало его душу чувство раздражения и неудовлетворенности? Но долго предаваться унынию Михаил не умел. «В нынешнем моем занятии нет ничего грязного или постыдного. Шпион, соглядатай? Нет! Я тот, кто призван избавить отечество от господ забалуевых!» Он крикнул денщика и велел принести холодного квасу, с жадностью напился, а потом, вздохнув, стал надевать мундир. _____________________________ * Персонаж комедии Р.Шеридана «Школа злословия»
Gata: Господин Забалуев был настолько предупредителен, что прислал за князем к гостинице свою коляску, но Михаил отказался воспользоваться этой любезностью, предпочтя прогулку верхом, лишь подробно расспросил кучера о дороге к усадьбе предводителя дворянства. Сбиться с пути, по словам возницы, было совершенно невозможно: – Все прямо и прямо, барин, никуда не сворачивая, а как мост переедете, там и вовсе рукой подать… Миновав городскую заставу, Михаил послал коня в галоп, с наслаждением подставив лицо теплому ветру, доносившему с лугов и полей пряный аромат диких трав. Как, оказывается, не хватало ему, пленнику дворцовой службы и этикета, этого пьянящего воздуха свободы! – Эге-гей-го! – вырвался из его груди громкий радостный крик и, подхваченный озорным эхо, разнесся по окрестным полям, разбившись о видневшуюся вдали зеленую кромку леса. Михаил запрокинул голову к небу, пытаясь охватить взглядом весь его голубой безбрежный простор c белесой рябью облачков на горизонте… и едва успел поймать упавшую с головы фуражку. Он весело рассмеялся и поскакал дальше. Дорога спустилась к реке, скоро должен был показаться мост, о котором говорил ему кучер господина Забалуева. Жара и жажда дали о себе знать, Михаил достал из седельной сумки фляжку с водой, но, сделав два глотка, кисло поморщился: вода успела нагреться на солнце и стала противно-тепловатой. Решив, что не совершит большого греха, приехав к господину Забалуеву позже обещанного, Репнин поворотил коня в сторону реки. Берег был пологий, поросший ивняком, местами подступавшим к самой воде. Пробравшись меж густыми зарослями, Михаил попал на крошечный песчаный пляж. Там было тенисто и тихо, лишь сонно где-то квакали лягушки. Михаил снял мундир и сапоги, по колено зашел в реку и, набрав полную пригоршню прохладной, немного пахнувшей тиной воды, с удовольствием напился и ополоснул разгоряченное лицо. Вдруг он услышал голоса и задорный женский смех. Вспомнив, как мальчишкой еще в отцовском имении подглядывал за купавшимися молодыми крестьянками, и теперь не в силах противиться охватившему его шаловливому желанию, будто вместе с мундиром он скинул всю свою солидность и строгие манеры, Михаил на цыпочках подкрался к кустам и осторожно раздвинул ветки. В первый миг он зажмурился, ослепленный представшим ему волшебным видением. Выходившая из реки девушка казалась обнаженной, так тонка и прозрачна была сорочка, облегавшая ее стройное тело. Гибкая талия, безупречной формы грудь и руки, упавшие на шею и плечи мокрые пряди золотистых волос и юное смеющееся лицо, – именно такими рисовались ему в воображении русалки, которые, по рассказам старой няньки, в ночь на Ивана Купалу выбирались из воды и, развив косы, садились на ветвях деревьев, маня и соблазняя доверчивый люд. Он не отвел глаз и тогда, когда вторая девушка, по виду служанка, стала снимать с пленительной наяды мокрую сорочку, но ни одной плотской или непристойной мысли не промелькнуло в его голове. Михаил лишь смотрел и восхищался, в немом благоговейном трепете, как восхищаются величайшими творениями искусства, хоть и успел заметить, что таинственная русалка вместо чешуйчатого рыбьего хвоста имеет пару прелестных маленьких ножек. «Кто она? – думал он, наблюдая, как незнакомка, хихикая, пытается просунуть мокрые руки в узкие рукава платья, как смешно, по-детски, встряхивает головой, отбрасывая с лица влажные кудри. – Наверное, дочь кого-то из местных помещиков… она так молода, почти ребенок… резвый, милый ребенок… невозможно, чтобы это юное шаловливое создание уже познало тяжесть брачных уз…» Девушки углубились в разговор, серьезный, судя по выражению их лиц, и Михаил, устыдившись своей нескромности, покинул берег реки, благодарно потрепав по холке коня, не выдавшего его присутствия случайным ржанием. Менее всего на свете Репнину хотелось бы смутить очаровательную купальщицу. Выбравшись на дорогу, он увидел не замеченную им ранее коляску и дремавшего на облучке возницу. «Только в сказках русалки являются из воды, – мысленно улыбнулся Михаил. – А прелестные юные барышни, если не хотят утомлять себя пешей прогулкой, обыкновенно ездят в экипажах… Вот удобный случай! Надо лишь спросить кучера, кто его хозяйка…» Но он вдруг испугался так скоро узнать ее имя, испугался, что рассеется невесомое волшебство тайны, столь любезной его романтической натуре. «Если нам суждено встретиться, эта встреча произойдет, рано или поздно… так не будем же ее торопить!» – принял решение Михаил и, пришпорив коня, не оглядываясь больше на коляску и сонного кучера, поскакал в сторону моста. – …А слыхали вы, князь, как Денис Давыдов явился однажды в авангард к князю Багратиону и сказал: «Главнокомандующий приказал доложить вашему сиятельству, что неприятель у нас на носу, и просит вас немедленно отступить»? Багратион отвечал: «Неприятель у нас на носу? На чьем? Если на вашем, так он близко; а коли на моем, так мы успеем еще отобедать!» Господин Забалуев оказался великолепным рассказчиком, знал десятки занимательных историй из жизни вельмож Александровской эпохи и о войне 1812 года, во всех сражениях которой он, судя по его словам, принимал геройское участие и едва ли не в одиночку разгромил Наполеона. Непринужденной беседе способствовали две-три рюмки старого доброго коньяку. Гость, обласканный хозяином, чувствовал себя свободно и не скучал в ожидании обеда. Промочив горло, Андрей Платонович собирался было поведать новый анекдот, как вдруг раздались легкие шаги и шелест шелковых юбок. – А вот и супруга моя, Елизавета Петровна! – радостно встрепенулся предводитель. Бессмысленно противиться воли судьбы, если ей вздумалось что-то у вас отнять, но и в стремлении одарить госпожа Фортуна бывает не менее настойчивой. Михаил повернул голову, ожидая увидеть старуху в чепце и капоте, если и не такую же безобразную, как ее муж, то такую же слащавую и фальшивую… и не поверил собственным глазам. Давешняя наяда, вся будто пронизанная солнечными лучами и благоухающей свежестью, милая хохотунья, чье имя он в приступе романтической робости побоялся узнать, сама явилась к нему! – Счастлив познакомиться, сударыня! – вскочил он, едва помня себя от радости, смущения и целого сонма других, не поддающихся описанию чувств, разбуженных в нем этой неожиданной и втайне желанной встречей. – Добро пожаловать, князь! – дружелюбно улыбнулась она, протягивая ему руку. – Вы к нам из Петербурга? Андрей Платонович, отчего же вы не предупредили, что сегодня у нас будет гость? – Я хотел сделать вам сюрприз, душенька! – елейным голосом пропел господин Забалуев. – Вы давеча сетовали, что скучаете по столице? Князь Михаил Александрович только что оттуда и с удовольствием расскажет вам все петербургские новости! – Охотно! – немедленно согласился Репнин, преисполненный галантного стремления хоть чем-то услужить своей наяде. – Вы бывали в Петербурге, сударыня? – Мы с супругом провели в столице прошлую зиму, и я, даже, кажется, видала вас, князь, на одном придворном бале, – снова улыбнулась она, на этот раз лукаво, – но представлены мы не были… – Вы провели зиму в столице… с супругом? – переспросил Михаил, все еще не понимая, о каком супруге она говорит, и тут с внезапным ужасом осознал, что его собеседница – госпожа Забалуева, о чьем приходе Андрей Платонович возвестил радостным кудахтаньем несколько минут назад. Открытие это было настолько чудовищным, что все мысли разом покинули голову бедного Репнина, и если б не отточенное светской жизнью искусство поддержать учтивую болтовню, князь, мечтавший произвести самое благоприятное впечатление, явил бы вместо того жалчайшее зрелище онемевшего истукана. Он что-то рассказывал, и даже с живостью, заставлял себя улыбаться очаровательной Елизавете Петровне и ее куда менее очаровательному супругу, но разум и чувства его пребывали в оцепенении. Подали обед. Способность думать и ощущать постепенно возвращалась к Михаилу, неся с собою боль и пронзительную горечь разочарования. Как жестоко посмеялась над ним судьба, дав воспарить к небесам на крыльях волшебной грезы и тут же швырнув наземь, в объятья беспощадной реальности! Человек беспечный, склонный к веселым авантюрам и не исповедующий строгой морали, легко прогнал бы от себя уныние и поспешил насладиться всеми радостями, которые сулили лето, деревня и общество юной хорошенькой женщины, но не таков был Михаил. Его нарождавшееся чувство было столь чистым и трепетным, и нежным, и прекрасным, что он не мог осквернить его мыслями о пошлом адюльтере. Молодой офицер не отрывал восхищенного взгляда от улыбчивой визави, та мило смущалась, розовея, но вместе с тем видно было, что его поклонение ей льстит. Она была старше, чем показалось ему тогда на берегу, и хоть губы ее смеялись, на дне орехово-карих глаз притаилась грусть. Невозможно, чтобы она любила этого отвратительного старика, думал Михаил, неприязненно косясь на господина Забалуева, увлеченного жареной куропаткой и почти утратившего интерес к застольной беседе. Но она принесла этому старику клятву верности у алтаря, стала его законной женой (едва ли добровольно), и, вероятно, страдала из-за этого, не могла не страдать, как не могла и нарушить принесенной клятвы, – именно такой, несчастной и благородной, рисовалась она в воображении неисправимого мечтателя. Репнин влюблялся и прежде и, влюбляясь, в мечтах наделял свою избранницу добродетелями, часто не существующими, что неизбежно приводило его к разочарованию, однако, лишив некоторых иллюзий, не заставило разочароваться в женщинах вообще. Он знал, что где-то на свете живет и ждет его та единственная, не заблудиться на пути к которой поможет ему сердце, и когда пробьет час, он возьмет ее руки в свои и скажет: «Стань моей подругой навек!..» – а она доверчиво склонит головку ему на грудь, и всё вокруг озарится сказочным сиянием, и грянет хор ангелов небесных, благословляя их союз… Не знал Михаил лишь одного – что рука его возлюбленной окажется отмеченной чужим обручальным кольцом. После обеда Елизавета Петровна музицировала и пела в гостиной, Андрей Платонович дремал или только делал вид, что дремал, в кресле, а Михаил стоял, облокотившись о крышку рояля, и неотрывно смотрел в лицо госпоже Забалуевой, ловя жадным взором каждое движение ее губ, каждый взмах ресниц, ощущая и с трудом преодолевая желание наклониться и поцеловать выбившийся из ее прически шаловливый локон. Она весело смеялась, и попадала между нот, и в глазах ее, обращенных на Михаила, то и дело вспыхивали озорные огоньки, растапливая давешнюю грусть. Детскость в ней странным и милым образом сочеталась с женским кокетством, беззаботность с печалью, невинность со страстностью. Женщина-ребенок, не сознающая могущества своих чар, властная разжечь пламя в крови мужчины, но сама еще не опаленная этим огнем. Отчего-то Михаил был уверен, что у нее не было любовников, хоть ничьей голове, по его мнению, рога не пристали бы больше, чем плешивой макушке господина Забалуева. Даже проведя в столице несколько месяцев, Елизавета Петровна сохранила провинциальную простоту манер, а веселая открытость свидетельствовала о чистой и спокойной совести. «Вы мне нравитесь!» – словно говорила Репнину ее улыбка. И ничего, кроме этой искренне выказанной приязни – ни жеманных ужимок, ни игривых полунамеков или томного трепетания веера, – ни одной из тех сотен уловок, к которым, внешне оставаясь холодными и благочинными, прибегают для поощрения кавалеров светские дамы. Но Михаилу мало уже было одной ее улыбки, дружеского расположения. «О чем я думаю? – вдруг ужаснулся он. – Увлечь это невинное создание, смутить покой ее души воистину было бы преступлением! Быть может, она не слишком счастлива теперь, но какое имею я право сделать ее несчастной?» Однако броня его моральных правил уже дала трещину, взрываемая, как лед весенним половодьем, внезапной нахлынувшей страстью, а душной и маетной ночью, в коротких провалах забытья, сменявших жаркую бессонницу, к нему являлись отнюдь не целомудренные сны. К утру он сдался на милость этого недуга и, не дожидаясь наступления часа, приличного для визитов, отправился в усадьбу господина Забалуева, где, как и накануне, был встречен весьма радушно. Хозяйка занимала его приятной беседой, а хозяин снова угощал коньяком, «привезенным из Парижу в 1814 году», и, не уставая повторять, как он горд и счастлив вниманием, оказанным ему, бедному сельскому помещику, столичным гостем, заявил, что счастью его не будет границ, если любезный Михаил Александрович поселится в его доме на все время пребывания в Двугорском уезде. Михаил с радостью принял это приглашение, забыв о главной причине, побуждавшей его добиваться гостеприимства Андрея Платоновича. Молодой человек витал в эмпиреях; он виделся с Елизаветой Петровной за завтраком, обедом и ужином, гулял с нею в саду, катался верхом, играл по вечерам в шашки или пел под ее аккомпанемент романсы, наслаждаясь каждою минутой, проведенной рядом с желанной женщиной и не задумываясь о будущем. Но когда развеялся хмель первой влюбленности, Михаил обнаружил, что его наяда остается по-прежнему веселой и беспечной, и в дружеском ее с ним обращении не видно ни малейшего признака сердечной склонности. Сначала огорчившись, после он успокоил себя, что прошло слишком мало времени, что даме, ведущей добродетельную жизнь, трудно переступить через собственную стыдливость и обязательства перед мужем, пусть даже нелюбимым. Мысли Михаила вернулись к господину Забалуеву, и, жалея Елизавету Петровну, обреченную хранить верность человеку, не достойному ни уважения, ни преданности, князь проникся еще большим отвращением к ее супругу. О том, что делать дальше, Репнин раздумывал недолго. У него остались еще влиятельные друзья в столице, и он приложит все силы, чтобы расторгнуть брак этой женщины с омерзительным старым мошенником. Она, несомненна, будет признательна за помощь в обретении свободы, а любовь на почве благодарности произрастает чаще, чем на почве дружбы. И Михаил, наверстывая упущенное, с удвоенным рвением занялся делом по изобличению плутоватого предводителя дворянства.
Светлячок: Продушка наконец-то Gata пишет: Благоразумие помогало ему избегать скандалов Ему повезло, что до Корфовских крепостных дело не дошло Gata пишет: Страдание стерло с лица Александра мальчишеское выражение, взрослость пришла к нему вместе с осознанием, что он имеет права на простые человеческие чувства и ошибки несравненно меньше, чем любой из подданных его отца. Наследник куда достойнее в паре фраз в романе, чем все его скачки за каретой Ольги в сериале. Gata пишет: Способность думать и ощущать постепенно возвращалась к Михаилу, неся с собою боль и пронзительную горечь разочарования. Как жестоко посмеялась над ним судьба, дав воспарить к небесам на крыльях волшебной грезы и тут же швырнув наземь, в объятья беспощадной реальности! Еще не вечер, князь
Gata: Светлячок пишет: Ему повезло, что до Корфовских крепостных дело не дошло Ему повезло, что он раньше не встречался с Лисаветой Петровной Светлячок пишет: Наследник куда достойнее в паре фраз в романе, чем все его скачки за каретой Ольги в сериале. В то время автор еще был к Сане снисходителен :)
Gata: Прохор Архипович Платонов собирался вздремнуть после обеда, когда к нему прибежала перепуганная свояченица, сестра покойной жены, и сказала, что явился барон Корф, «лицом черен, аки диавол, сердит и зело пьян». Благодушного настроения как не бывало. В сердцах Прохор Архипович едва не отправил свояченицу Капитолину назад к гостю – передать, что хозяин почивает, и пусть их благородие, коли дело у них срочное, ждут, или зайдут в другой час, однако, поразмыслив и поостыв, решил не сердить зятя еще пуще. А ну как вздумает господин барон обиду от тестя на жене выместить? Да и ладно ли живется с ним Аннушке, не тиранит ли ее супруг благородный? Уж два месяца дочка в родительский дом носа не кажет… Прохор Архипович вздохнул, поскреб густую, с проседью, бороду и велел свояченице звать гостя в кабинет. Барон, вопреки словам Капитолины, не был «зело пьян», однако непьющий купец учуял легкий запах вина и, бросив на зятя неприязненный взгляд, осведомился: – Денег, небось, просить пришли, ваше благородие? Владимир мрачно усмехнулся и покачал головой. – Пришел узнать, Прохор Архипович, как вы ведете торговые дела? – Извольте, – кивнул тесть, не понимая, куда барон клонит. Привыкнув видеть зятя смиренным просителем, он был неприятно удивлен нынешним его тоном, в котором явственно звучали самоуверенные барственные нотки. – Говорят, у купцов принято верить на слово, без контракта? – иронически поинтересовался Владимир. – Купеческое слово надежней любой печати, – хмуро ответствовал Прохор Архипович, начиная догадываться. Что греха таить, тешила мужицкое самолюбие возможность унизить высокомерного аристократа, сбить с него спесь, хоть не был Прохор Архипович ни злым, ни тщеславным, и обещанное за дочкой приданое собирался зятю отдать – правда, не сразу, по частям, опасаясь, что их благородие растранжирит легко доставшиеся деньги. Владимир давно не носил офицерского мундира, вышел в отставку еще до свадьбы, но тесть в насмешку продолжал величать его «благородием» в лицо и за глаза, уверенный, что тот ради денег проглотит любое унижение. Любое ли? – Отчего же вы теперь не хотите сдержать слова и заставляете меня выпрашивать у вас то, что принадлежит мне по уговору? Тесть, насупившись, молчал. Переменился, ох, как переменился господин барон! Или хмель придавал ему смелости? – Свои обязательства я выполнил, – продолжал Корф, – дал вашей дочери имя и титул, открыл перед нею двери в высший свет, и имею теперь полное право настаивать, чтобы и вы, господин Платонов, – перешел он на официальный тон, – также выполнили свои обязательства, а цена ваших обязательств, если мне не изменяет память – два миллиона рублей? Оборот разговора нравился Прохору Архиповичу все меньше и меньше. – На ком же вы женились, – проворчал он угрюмо, – на дочери на моей или на двух миллионах? – Лгать не стану, – холодно произнес барон, – да и вы, я полагаю, догадывались об истинных причинах, побудивших меня просить руки вашей дочери. – Вы будто гордитесь тем, что сделали? – Гордиться мне нечем, ибо я взял в жены неровню, однако уважаю Анну, как должно уважать супругу… – Владимир помедлил, будто ему самому противно было то, что он хотел сказать, и все-таки сказал: – Едва ли я смогу относиться к ней с тем же уважением, если вы, Прохор Архипович, меня обманете. – Она жена ваша перед Богом! – возвысил голос купец, возмущенный этой угрозой. Барон пожал плечами. – Это легко исправить. Я без труда получу развод, если, à titre d'exemple* застану мою супругу в объятиях другого мужчины. Свидетелей, как вы понимаете, найти будет еще проще… – Вы этого не сделаете! – воскликнул Прохор Архипович. – Что мне помешает? – хмыкнул Корф. – Вы порядочный человек, я наводил о вас справки. Неужли вы думаете, что я отдал бы за вас Аннушку, если б узнал, что вы повинны в грехах более тяжких, чем обычные сумасбродства не воздержанного в страстях юнца?! Владимир рассмеялся. – Кажется, вы всё предусмотрели, господин Платонов, не учли одного лишь – что человек, которому нечего терять, способен на любую низость. Прохор Архипович искоса взглянул на зятя. Твердо сжатые, чуть тронутые кривой усмешкой губы, взгляд сумрачный, нетрезвый… непонятный взгляд. Кто знает, как далеко может зайти барон Корф, добиваясь желаемого? Что для дворян люди другого звания? Пыль, грязь… Неровня! С такими можно не церемониться, даже если и породнились. Купец Платонов любил приговаривать: «Копейка рубль бережет!» Убыткам ли, барышам – всему вел бережный счет, ни полушки не забывая, а здесь просчитался. Не в добрый час решил он зятя проучить, точно бес какой рассудок помутил! С дворянской спесью, что с огнем, играть опасно… Захотелось вдруг выпить водки, хоть много уж лет Прохор Архипович ни капли зелья в рот не брал, зарекся после смерти жены, которой он прежде столько горюшка доставил невоздержанностью своей – любил в молодости погулять, порой спускал с себя в кабаке все до нитки, пьяным над женою глумился, потом валялся у нее в ногах, прощения вымаливая… А случись барону Корфу Аннушку обидеть, он раскаиваться не станет, нет в этом спесивом юнце доброты, только жадность и злоба. И ничем другим эту злобу не укротить, кроме как деньгами… «И не жалеть денег, не жалеть! – мелькнула мысль. – Ради дочери, ради голубки моей ненаглядной, Аннушки». Прохор Архипович грузно поднялся, отцепив от пояса ключи, открыл сейф, вынул несколько пачек ассигнаций, бросил на стол: – Вот триста тысяч, за остальными через неделю приезжайте. Барон пересчитывать не стал, небрежно сунул деньги во внутренний карман сюртука и, хозяйским жестом выудив из бювара лист чистой бумаги, быстро написал расписку. – Я рад, что мы, наконец, достигли взаимопонимания, – подарил он тестю улыбку, показавшуюся тому насмешливой. И расписку, подумалось купцу, зять написал в издевку, потешаясь над честным купеческим словом, которое ничего не значило для барона по сравнению со словом дворянским, оставленным на клочке бумаги надменным росчерком пера. Презирают аристократы купеческое сословие, гнушаются торгового люда… а деньгами их пользоваться не брезгуют! – Не было еще случая, чтобы Прохор Платонов слово нарушил, – буркнул купец и насупил брови, сурово взглянул на зятя. – Но вы, сударь, должны пообещать мне не обижать мою дочь! – Я обещал это перед алтарем. Вы не Господь Бог, чтобы требовать от меня больше, – Владимир распрощался с тестем коротким кивком головы и вышел из кабинета. В коридоре он наткнулся на опрятную пожилую женщину в темном платье и темном платке. Маленькие глазки на востроносом лице испуганно, по-воровски бегали, и барон подумал, что старуха, наверное, подслушивала под дверью. – Подобру ли, поздорову ли племянница моя, Аннушка? – прошелестела она сухими губами. – Подобру-поздорову, – процедил Корф сквозь зубы. Старуха перекрестилась и шмыгнула за какую-то занавеску. _____________________________ * к примеру (фр.)
Gata: Владимир покидал дом тестя со смешанным чувством торжества и гадливости. Он доволен был, что денежные его неурядицы решены раз и навсегда, счастлив и спокоен за больного отца, которому ничто отныне не препятствовало дожить век в родовом поместье, но мысль о том, какой ценой это спокойствие было куплено, внушала отвращение. Ему, барону Корфу, пришлось не умолять – унижение еще можно было бы перенести, за последние месяцы он научился смирять гордыню, – а прибегнуть к подлым угрозам, и, что хуже всего, купчишка поверил в реальность этих угроз… – Корф! Ты ли это? – раздался веселый голос. Барон повернулся. С другой стороны улицы ему широко улыбался и протягивал руки человек, чью дружелюбную улыбку он не спутал бы ни с одной другой на свете. – Репнин? Мишель?! Черт побери, какими судьбами?! Друзья крепко обнялись. Не слушая возражений Михаила, барон потащил его в трактир, что славился на всю округу стерляжьей ухой; в этом трактире Владимир имел обыкновение обедать, приезжая из поместья в город. Тем же, не терпящим возражений тоном, Корф заявил, что платит за обед: – Нынче, брат, я богач! – Выиграл в карты? – засмеялся Репнин. – Можно сказать и так, – весело подмигнул ему Владимир, жестом подзывая полового. В ожидании, пока подадут знаменитую уху, приятели, как всегда бывает после долгой разлуки, стали бестолково, перебивая друг друга, делиться накопившимися новостями, при этом Михаилу показалось, будто Корф избегает говорить о себе… Впрочем, Репнин и сам не был с другом вполне откровенен, на вопрос о цели приезда в Двугорск ответив уклончиво, что это не его тайна. Барон понимающе хмыкнул: – Догадываюсь, что ты появился здесь, отнюдь не соскучившись по моему обществу. «Долг прежде всего» – ведь это твое правило, Мишель? Хорошее правило, – добавил Владимир, на миг посерьезнев, а потом вновь улыбнувшись: – Однако я обиделся бы на тебя, узнав, что ты, находясь в наших краях три дня и потратив два первых на дела, не посвятил третий воспоминаниям старой дружбы. Признавайся, – велел он со смехом, – когда ты приехал? Вчера? – Неделю назад, – произнес Михаил виновато. – Неделю?! И до сих не дал о себе знать? Ну, брат, – развел Владимир руками, – тут и обижаться грешно. Похоже, дела твои куда серьезнее, чем можно было предполагать… уж не сердечные ли? Репнин смутился, покраснел и поспешил перевести разговор на другую тему. – Непривычно видеть тебя без мундира, Вольдемар, – начал он было шутливым тоном, но по исказившей лицо друга болезненной гримасе понял, что шутка получилась скверной, и неловко пробормотал извинения. – Пустяки! – отмахнулся Корф. – Если я о чем и жалею в прошлом, то не о военной карьере. – Значит, ты счастлив? – спросил Михаил, сам окончательно переставший сожалеть о потерянном адъютантстве с той минуты, как на берегу реки явилась ему в озорных брызгах воды и смеха прелестная наяда. Владимир ответил не сразу. На высокий чистый лоб его набежала тень мучительных сомнений, губы искривились в горькой усмешке. – А может быть счастлив мерзавец? – Мерзавец – может, – спокойно молвил князь, – ибо избавлен от отравляющих его беззаботное существование угрызений совести. – Если испытывать угрызения совести есть признак благородства, тогда – да, я благородный человек, – саркастически изрек Корф. – Что с тобой происходит, Володя? – тревожно взглянул на него Михаил. – Я испугался нищеты и отрекся от любимой девушки, обивал пороги кредиторов в надежде вымолить отсрочку, в итоге женился на двух миллионах… Мой тесть называет меня порядочным человеком, но презирает и боится, и ему есть, за что меня презирать и за что бояться… – барон скрипнул зубами, как будто от невыносимой боли, налил себе полстакана водки и выпил, не поморщившись, не закусив. – Если я не трус и не подлец, Репнин, то кто же я, по-твоему? Михаил смотрел на друга, отказываясь узнавать в нем того блестящего офицера, веселого смельчака, не ведавшего поражений ни в схватках с врагами, ни в амурных приключениях, которым он всегда восхищался и втайне даже немного завидовал. Теперь это был раздавленный, нервный, постаревший человек, тень прежнего Корфа; им больше не хотелось восхищаться, но и сочувствия – странно – он в Михаиле не вызывал. – Ты хочешь, чтобы я тебя пожалел, или чтобы дал тебе совет? – Я не прошу твоей жалости! – отрезал Владимир, сердито дернув щекой. – А совет… что ж, попробуй! Он вновь потянулся к графину с водкой, но князь удержал его руку, накрыв своей ладонью. – Ты не хочешь, чтобы над тобою смеялись и чтобы тебя жалели – так не давай к этому повода! Корф с закипающим бешенством стряхнул его руку: – По-твоему, я смешон?! – Успокойся, Володя, я всего лишь указываю на грозящую тебе опасность, на ту пропасть, в которую ты сам себя толкаешь, – миролюбиво проговорил Репнин, стараясь предотвратить нелепую ссору, но барон в ослеплении пьяной обидой не желал внимать доводам рассудка. – Оставьте ваши нравоучения, князь, для тех, кто в них нуждается, а мне с вами больше не о чем говорить! С грохотом отодвинув стул, он выскочил из-за стола и нетвердой походкой направился к двери, но на полпути остановился, крикнул полового, подававшего им с Репниным обед, ткнул ошалевшему парню в руки сторублевую ассигнацию: «Принесешь князю всё, что прикажет!» – и выбежал вон. Михаил проводил его растерянным взглядом, вздохнул тяжело, однако догонять не стал, сочтя глупым потакать пьяному капризу приятеля. Аппетит пропал, и напрасно жирная стерляжья уха подмигивала ему из тарелки янтарным глазом, распространяя чудесный аромат – так и не отведав ее, князь потребовал счет, сказав половому, пытавшему возразить, что за обед заплачено: – Барон Корф, коли взбрела ему такая блажь, волен сорить деньгами, а я быть в долгу не привык! Но не прошло и четверти часа, как им овладело раскаяние, и он готов был уже броситься на поиски друга, которому, быть может, сейчас, как никогда, необходимы были слова доброго участия, однако, вспомнив, с каким негодованием отверг Владимир его заботу, решил предоставить дело времени, чтобы барон остыл, одумался и первым явился искать примирения. По дороге в усадьбу господина Забалуева Михаил все еще переживал и терзался сомнениями, то принимаясь жалеть несчастного приятеля, то возмущаясь его вздорностью, но едва переступил порог гостиной и встретил веселый приветливый взгляд Елизаветы Петровны, как все прочие мысли улетучились из его головы, оставив место лишь сладостным грезам. Следующую неделю князь занят был чрезвычайно: днем разъезжал по округе, под предлогом, что ищет имение для покупки, знакомился с помещиками и в беседе с ними осторожно наводил справки об Андрее Платоновиче, вечерами по всем правилам военно-любовной науки осаждал крепость добродетели госпожи Забалуевой. И в том и в другом деле, как ему казалось, он медленно, но верно приближался к успеху, и если вспоминал иногда о Корфе, то лишь затем, чтобы удивиться, почему тот не вспоминает о нем. Несколько раз Михаил порывался навестить упрямца барона, но, не без оснований полагая себя в случившей размолвке обиженной стороной, со дня на день откладывал визит, а накануне званого вечера у Забалуевых, узнав, что Владимир с супругой приглашены в числе других соседей, обрадовался, что судьба дарит им с приятелем легкую возможность помириться, чокнувшись бокалами шампанского под звуки скрипок, и окончательно успокоился.
Gata: Следуя приказу хозяина, Карл Модестович исправно перлюстрировал корреспонденцию князя Репнина, хоть и был убежден, что занимается напрасной работой: князь казался ему не настолько глупым человеком, чтобы доверять важные секреты бумаге. Письма – и те, что гость писал сам, и те, что получал, – были на русском и на французском языках, немец бегло прочитывал их, рассматривал на свет и даже осторожно пробовал держать над свечой в поисках следов симпатических чернил – тщетно. Ни прямо, ни намеком ни в одном из этих писем не упоминалось о тревожащем господина Забалуева предмете. Зевнув, Карл Модестович аккуратно сложил очередную эпистолу, столь же аккуратно приладил на место восковую печать, незадолго до этого срезанную нагретым ножом, и убрал конверт вместе с двумя или тремя другими в нижний ящик барского стола, чтобы назавтра подбросить их в утреннюю почту, как проделывал в течение последней недели изо дня в день. Подумал лениво, догадывается ли князь о том, что корреспонденция приходит и уходит с опозданием на сутки? «Наверняка догадывается»! – решил он, вспомнив перехваченный им однажды брезгливый, чуть с хитрецою взгляд, брошенный Репниным на господина Забалуева. Вскоре после переезда в усадьбу князь завел с немцем разговор о хозяйстве, похвалил порядок, который, по его словам, можно было встретить далеко не в каждом поместье, и который являлся несомненною заслугой управляющего. Карл Модестович сделал вид, что польщен чрезвычайно, и рассыпался в благодарностях его сиятельству. – Верно, господин Забалуев высоко ценит ваши способности? – небрежно осведомился Репнин – слишком небрежно, даже нарочито; видно было, что актерствовать молодому князю не в привычку. – Другого такого доброго и щедрого барина, как Андрей Платонович, во всем уезде не найти, а то и в целой губернии, – ответил немец, пряча ухмылку, и сопроводил свою речь чуть слышным вздохом – легким намеком на недовольство, способным возбудить и подогреть любопытство поручика. Наживка была проглочена, Карл Модестович почувствовал это сразу, однако он не собирался слишком усердствовать, помогая Репнину, а тем паче возбуждать в нем подозрения явной расположенностью к предательству, поэтому сослался на дела и с поклоном удалился. Больше гость не обращался к управляющему с расспросами, впрочем, и случая к тому не представлялось, ибо все дни князь проводил вне усадьбы, разузнавая, как догадывался немец, уездные слухи, а по вечерам делил общество заметно благоволившей ему Елизаветы Петровны, и часто можно было слышать доносившийся из открытых окон гостиной веселый смех, перемежаемый иногда звуками музыки и пением. Карл Модестович хмурился, завидуя легкости, с какою столичный кавалер снискал расположение хозяйки дома, и дивился беспечности ее супруга, позволявшего молодым людям подолгу оставаться наедине. Постепенно управляющим начинало овладевать смутное беспокойство, весьма похожее на ревность, но оно не обрело пока той силы, что лишает людей способности здраво рассуждать и толкает на совершение фатальных поступков. Свободный и обласканный, князь Репнин все еще внушал бывшему любовнику госпожи Забалуевой меньше опасений, чем женатый и находившийся в известном отдалении барон Корф. Но вскоре немцу пришлось переменить мнение. Утром того дня, когда ожидался съезд гостей, Карл Модестович прохаживался по дому, покрикивая на суетившуюся прислугу и втайне мечтая столкнуться с Елизаветой Петровной, упрямо старавшейся избегать с ним встреч, а при встречах столь же упрямо не желавшей его замечать. Очутившись возле приоткрытой двери в комнату князя, управляющий, вспомнив о наказе барина не спускать с Репнина глаз, воровски оглянулся по сторонам – коридор в эту минуту оказался пуст – и перешагнул порог. Заперев дверь изнутри на ключ, чтобы никто ему не помешал, немец проворно и методично принялся обыскивать вещи гостя, не представляя, что именно он надеется обнаружить, и тем не менее рассчитывая на какую-нибудь небесполезную находку. Несколько смятых черновиков сразу привлекли его внимание, но оказались не интересны – наброски тех писем, с содержанием которых достойный шпион господина Забалуева ознакомился давеча. Книги – два или три французских романа и томик Цицерона – были подвергнуты тщательному осмотру и так же отложены за ненадобностью. В дорожном несессере князя немец наткнулся на пухлую тетрадь в тисненом сафьяновом переплете, с золотыми застежками. Недолго думая, Карл Модестович вынул из галстука булавку, поковырял в миниатюрном замочке, открыл тетрадь и, пролистнув несколько страниц, презрительно фыркнул: это был дневник. Грозный ревизор, которого столь сильно трепетал трусоватый предводитель уездного дворянства, вел запись мелким каждодневным событиям и переживаниям, словно сентиментальная барышня на выданье! Задерживаться в комнате, однако, было опасно, с минуты на минуту мог войти денщик Репнина, которого князь не брал с собою в поездки по округе. Спрятав тетрадь под сюртук и удостоверившись, что все потревоженные им предметы возвращены на место в прежнем порядке, немец выскользнул вон и отправился в свой флигель, дабы подробно и без спешки изучить интимные записи гостя и решить, на пользу или во вред хозяину употребить то, что удастся из них почерпнуть. С первых же строчек Карл Модестович понял, что записи эти могут быть интересны не только и не столько для хозяина: будь Андрей Платонович чуть менее озабочен делами канцелярскими и чуть более – семейными, чтение дневника доставило бы ему серьезный повод для тревоги, которую пришлось теперь изведать управляющему. В дневнике, как и в письмах, не было ни слова о поручении, возложенном на Репнина его величеством, зато было очень много о чувствах, испытываемых молодым офицером к госпоже Забалуевой, и немец даже позавидовал слегка той юношеской восторженности, с какою князь на нескольких десятках страниц в стихах и в прозе, пером и карандашом признавался в своей любви даме, чье имя почему-то обходил молчанием… но имени и не требовалось – изящный профиль, то и дело мелькавший на полях и между строк, слишком живо запечатлен был в памяти господина Шуллера. Карл Модестович сердито захлопнул тетрадь и отшвырнул в сторону. Чему он позавидовал – пылу богатого знатного мальчишки, наверняка избалованного вниманием дам и не одну тетрадь исписавшего любовными виршами? Этот князек не пас гусей и не подавал в пивной жареные сосиски, добывая средства к существованию, не раболепствовал, не мошенничал, не воровал копейки, и мог позволить себе такую роскошь, как любовь. Немец снял сюртук, подошел к умывальнику и опрокинул на голову кувшин холодной воды, пытаясь смыть досаду и странную, внезапно защемившую сердце тоску. Вытирая потом лицо, бросил взгляд в зеркало, провел пальцем по глубокой морщине на лбу, пощипал рыжеватые, с уже заметной проседью усы. Вспомнились слова Елизаветы Петровны, вдвойне обидные оттого, что были правдой: «Не красив, не молод и не богат…» Невесело усмехнувшись своему отражению, он подобрал с полу злополучный дневник, пролистнул еще раз, задержавшись на странице, где госпожа Забалуева улыбалась с чернильного наброска как-то по-особенному искристо и лукаво. Мелькнула шальная мысль – вырвать листок с рисунком, чтобы не смела коварная кокетка улыбаться так кому-то другому… Вместо этого он неторопливо привел в порядок костюм, расчесал усы и направился назад, в барский дом, намереваясь незаметно положить сафьяновую тетрадь на место, пока князь Репнин или его денщик не схватились пропажи. Карл Модестович искренне полагал, что сумел побороть какие бы то ни было сожаления. Поздно и нелепо искать в сорок лет в своей душе то, чего не пытался найти в восемнадцать.
Светлячок: Понравился диалог между Вовкой и Мишелем Репнин значитца подглядывает за Забушкой. Хм... Как-то это, если положил глаз на Лизку не совсем. А КМ прекрасен. На него где сядешь, там и слезешь глубоким инвалидом
Gata: Светлячок пишет: Репнин значитца подглядывает за Забушкой. Хм... Как-то это, если положил глаз на Лизку не совсем Не герой тут Мишель :) Хоть из всех персонажей сей аморальной мелодрамы наиболее близок к белопушистости
Gata: Толстая грубоватая кухарка по имени Варвара была единственная из всей домашней прислуги, кто не испугался угроз баронессы. – Извольте, барыня, могу и за свиньями походить, коли не к дому вам пришлась, – отвечала она спокойно, не отрываясь от работы. – Старому-то барину моя стряпня нравилась, да уж теперь вы тут всему хозяйка, вам и порядок свой блюсти. Анна посмотрела на пухлые кухаркины руки, проворно защипывавшие края пирога, почему-то вдруг оробела и уже без прежней надменности пробормотала, что в доме ее батюшки кулебяки стряпали иначе. – А вы скажите, как, Анна Прохоровна, авось, и я сумею вам угодить! – широко улыбнулась Варвара. С той поры они подружились. Молодая баронесса стала часто бывать на кухне, иногда сидела там подолгу, слушая рассказы словоохотливой стряпухи, а то и, надев поверх нарядного платья фартук, помогала ей резать овощи или раскатывать тесто. Боясь признаться в этом самой себе, Анна начала уже тяготиться ролью благородной дамы, казавшейся столь желанной всего два месяца назад. Помыкать челядью новоявленной хозяйке очень скоро наскучило, раболепный страх дворовых больше не приносил ей удовлетворения, ибо всею кожею чувствовала она скрывавшиеся за этим страхом ненависть и презрение. Ах, не так, совсем не так относились к ней слуги в доме у батюшки! Но хоть Анна и перестала обходиться с челядинцами сурово и даже старалась быть ласковой, те, памятуя о былой ее вздорной жестокости, не спешили сменить настороженность на любовь, какою пользовались у них оба барона – старый и молодой. – Не тужите, Анна Прохоровна, – в ответ на горькие сетования утешала баронессу Варвара. – Всё перемелется! Жаловалась Анна и мужу, но Владимир, день ото дня делавшийся все более раздражительным и нетерпимым к жалобам жены, посоветовал ей заняться чем-нибудь полезным и нанял старичка-француза для обучения баронессы языкам. Французские глаголы превратились в сущий кошмар для купеческой дочери, воспитанной невежественной теткой, которая считала, что грамотность потребна лишь для чтения псалтыря; однако, боясь рассердить Владимира, баронесса прилежно твердила чужие слова, приводя своим произношением в ужас старичка-учителя и до слез смеша кухарку. Эта жизнь совсем не была похожа на сказку, рисовавшуюся Анне в воображении под венчальный звон колоколов. Для счастья мало оказалось баронских корон на дверцах кареты, запряженной шестеркой серых в яблоках лошадей – садясь в роскошный экипаж, госпожа Корф однажды поймала себя на мысли, что садится в тюремную повозку. И стены старинной дворянской усадьбы, куда Анна вошла хозяйкой, по-прежнему оставались ей чужими… Холодность же супруга обескураживала, обижала, но молодая женщина не знала, как это преодолеть, как сделать так, чтобы Владимир вновь стал предупредительным и ласковым, каким был в недолгую пору жениховства. Причина обидного безразличия Владимира открылась ей внезапно. Услышав случайно обрывок разговора между мужем и свекром, взволнованная Анна прибежала на кухню к Варваре: – Кто такая Лиза Долгорукая? – Дочка соседки нашей, княгини Марьи Алексеевны, той, что старого барина едва по миру не пустила, – проворчала кухарка сердито. Старый барин, вечно недужный и оттого мнительно-капризный, внушал Анне брезгливость, которую она с трудом могла подавить, пусть даже и сознавала в глубине души, что обязана своим счастьем Ивану Ивановичу: не поставь он семью на грань разорения, его сыну едва ли пришло бы в голову искать спасение в браке с богатой купчихой. И все-таки Анна упорно отказывалась верить, что один лишь расчет привел барона Корфа к ее ногам. Ах, если бы не этот, так некстати услышанный разговор о княжне Долгорукой! – Это правда, что Владимир хотел на ней жениться? – Хотел бы – женился, – буркнула Варвара, отворачиваясь к печке. – Да и замужем она давно, Лизавета Петровна-то… – А она… красивая? – спросила Анна с тревогой. Кухарка засмеялась. – Коса жидкая да веснушки на носу, вот и вся ее краса! Наряди ее вместо шелков-бархатов в сарафан да лапти, и любая из наших девок деревенских против нее королевной выйдет! Это несколько успокоило Анну, однако не избыло тревожного чувства до конца. «Я так хотел, чтобы вы с Лизанькой обвенчались», – звучал у нее в ушах слабый, чуть надтреснутый голос свекра. И ответом ему – тяжкий вздох Владимира: «Ты же знаешь, отец, княгиня была против…» А потом муж объявил ей, что они приглашены на вечер к господам Забалуевым. Среди предпраздничных хлопот, поездок к портнихе и по модным лавкам, Анна не сразу заметила необычайной, радостной взволнованности Владимира – он словно воспрянул духом, повеселел, в глазах его, последнее время потухших, теперь то и дело вспыхивали яркие огоньки… Сомнений у баронессы больше не осталось – супруг ее до сих пор тоскует по другой и живет в сладостном предвкушении близкого свидания. Сгоряча Анна хотела отказаться от визита в дом соперницы, но тут же ею овладели сомнения в правильности этого шага. Притворись она больною или устрой мужу сцену, он, чего доброго, поедет к соседям один, и неизвестно, чем этот вечер закончится… Анна слыхала, что многие аристократки весьма легкомысленно относятся к святости брачных уз – как своих, так и чужих. Нет, нет, она не совершит подобной глупости, не отдаст свое счастье на поругание сопернице! Кухарка говорила, что госпожа Забалуева не слишком хороша собой, невзрачна, неказиста… Поймав свое отражение в зеркале, Анна торжествующе улыбнулась: василькового цвета глаза в обрамлении длинных пушистых ресниц, брови дугой, точеный носик, чувственный алый рот – уж ее-то никто не посмеет назвать дурнушкой! Она поедет к Забалуевым и затмит соперницу не только красотой, но и пышностью наряда, она затмит всех княгинь и графинь, ей не будет равных в этот вечер, и Владимир поймет, наконец, каким сокровищем он обладает, и не захочет больше думать ни об одной другой женщине на свете!.. …Шурша серебристым шелком вечернего платья, сверкая брильянтами на шее, на запястьях, в ушах и в прическе, баронесса Корф величаво вплыла в кабинет мужа. Владимир, стоя у окна, курил трубку, и Анна невольно залюбовалась его чеканным профилем и горделивой осанкой. Щегольской фрак сидел на стройной фигуре барона так же ладно, как некогда офицерский мундир. На звук шагов Владимир повернул голову и окинул жену быстрым взглядом. – Я нравлюсь тебе, милый? – проговорила она кокетливо. Ей показалось, что он поморщился. – Нам пора ехать! – продолжала Анна, так и не дождавшись от него ответа. – Экипаж уже подан. – Сними это, – велел ей муж, указывая на тяжелое алмазное ожерелье и массивные, оттягивающие мочки ушей серьги. – Почему? – опешила баронесса. Владимир открыл стенной сейф, поискав в нем, достал продолговатый бархатный футляр и протянул жене. Анна заглянула внутрь – лежавшие там серьги и колье из мелких брильянтов, оправленных в серебро, показались ей скромными и не слишком красивыми, хотя знаток восхитился бы их благородным изяществом. Она перевела непонимающий и чуть обиженный взгляд на мужа. – Это драгоценности моей матери, покойной баронессы Корф, – произнес Владимир. – Я хочу, чтобы ты надела их в твой первый выход в свет.
Gata: До съезда гостей оставалось еще несколько часов, и Карл Модестович отдавал последние распоряжения по уборке парка, когда заметил взъерошенного плюгавого мужичонку, делавшего ему отчаянные знаки, просунув голову между чугунными прутьями ограды. – Чего тебе, Федька? – подошел к нему немец. Федька был безлошадный пьяница, жил в ветхой избушке, у которой ленился починить прохудившуюся крышу, а на кусок хлеба и бутылку самогона зарабатывал тем, что доносил господину Шуллеру обо всех творившихся в деревне беззаконных и грозящих барину убытками делах, был за то мужиками неоднократно жестоко бит, но выгодного занятия не бросал и, едва оправившись от побоев, бежал к управляющему с новым доносом. Шепелявя беззубым ртом, Федька взахлеб принялся рассказывать, что поутру несколько сельчан с пилами и топорами отправились на подводах в лес, и уж, верно, не для того, чтобы собирать сухие ветки да сучья. Немец выругался. Хитрые мужички, разумеется, неслучайно выбрали этот день для воровской порубки, надеясь, что управляющему среди хлопот, связанных с приемом у барина, будет не до них. Господину Шуллеру и вправду очень не хотелось выезжать сегодня за пределы усадьбы, однако и спускать подобной возмутительной выходки было нельзя – не чувствуя ежечасно твердой руки, холопы могли окончательно выйти из повиновения. Бросив доносчику полтину, с которой довольный Федька тут же побежал в кабак, Карл Модестович, торопясь, сам оседлал на конюшне лошадь, вскочил в седло и поскакал в сторону лесосеки. Стук топоров далеко разносился среди деревьев. Заметив приближавшегося к ним управителя, мужики бросились было врассыпную, но грозный окрик немца вкупе с не менее грозным пистолетом заставили их вернуться назад. Управляющий окинул приунывших порубщиков цепким взглядом, запоминая лица. – Гнать бы вас, воров, в деревню и шкуру прилюдно спустить, чтобы другим было неповадно! Да недосуг мне с вами сейчас разбираться, – проворчал он. – Деревья, что успели порубить, так и быть, увозите, а завтра пусть кто-нибудь один придет в усадьбу, скажу, сколько за уворованный лес следует заплатить… и только попробуйте уклониться! Немец выразительно помахал над головами мужиков хлыстом и, пришпорив коня, поскакал обратно. Но едва успел он выбраться на опушку леса, как из кустов ему наперерез метнулся какой-то человек с огромной дубиной, конь испуганно заржал, вставая на дыбы, и господин Шуллер, не успев ничего ни подумать, ни предпринять, оказался на земле. Чтобы не быть растоптанным лошадиными копытами, он откатился в сторону, и это спасло его от страшного удара, с глухим стуком обрушившегося на то место, где он только что лежал. Над немцем мелькнуло перекошенное лицо с выпученными, налитыми кровью глазами и разинутым в яростном вопле ртом: – Убью!!! Дубина со свистом рассекла воздух, но Карл Модестович, не дожидаясь, когда она размозжит ему голову, бросился под ноги нападавшему, тот, потеряв равновесие, рухнул на немца, и два тела, сцепившись, покатились по траве. В нос господину Шуллеру ударил крепкий запах пота и навоза, исходивший от грязной мужицкой рубахи, противник был тяжел и силен и, как дикий зверь, свиреп. – Все равно ж я тебя убью! – хрипло рычал он, подминая немца под себя и пытаясь огромными ручищами добраться до его горла. Карл Модестович задыхался, ему мерещилось, что он слышит, как трещат, ломаясь, его кости в этих живых тисках, разжать которые не представлялось никакой возможности. Изловчившись, он впился зубами в плечо мужика, но тот словно не почувствовал боли, немец со всей силы ударил его головой в челюсть – также тщетно. Продолжая бороться, они налетели на корявый пень, противник на мгновение ослабил хватку, чем Карл Модестович не преминул воспользоваться и, сделав последний отчаянный рывок, освободился из едва не ставших смертельными объятий. Откатившись на несколько шагов, он, тяжело дыша, вскочил на ноги и выдернул из-за пазухи пистолет. Противник тоже встал – медленно, будто нехотя, лицо его постепенно обретало привычные черты, и немец, пораженный, признал в нем Никиту, широкоплечего добродушного парня, которого недавно приказал высечь на конюшне за устроенный спьяну пожар. – Ты что, холоп, рассудка лишился? – спросил он не столько с гневом, сколько с удивлением и даже некоторым любопытством. Конюх потер кулаком ссадину на подбородке, исподлобья глядя на управляющего, и вдруг неожиданно рухнул перед ним на колени: – Оставь ты Польку, Христом Богом молю! Или меня сейчас убей, иначе я тебя порешу! Подкараулю, как нынче, и порешу! – Да на что мне твоя Полька? – растерянно пробормотал немец. Ему до сих пор не верилось, что этот конюх, с виду не способный обидеть и мухи, решился посягнуть на человеческую жизнь. И из-за кого – из-за смазливой девки-горничной, которая щедро дарила свои ласки всем, от барина до буфетчика, если это сулило ей выгоду! Услышав громкий всхлип, он перевел на парня взгляд и, к еще большему изумлению, обнаружил, что тот плачет. – Мне ж без нее жизни нет, а она за вами бегает, точно собачонка, – бормотал Никита сквозь слезы, вздрагивая огромными плечами; смотреть на него было смешно и жалко. – А теперь и вовсе нос задрала, скоро стану, говорит, госпожой Шуллер… Немец присвистнул и захохотал. – Госпожой Шуллер? Эк куда хватила! Никита снова всхлипнул, вытирая глаза грязным рукавом рубахи, а управляющий, опустив руку с пистолетом, в задумчивости покусывал кончик уса. Что делать теперь с этим несостоявшимся душегубом? Еще вчера немец без колебаний отдал бы парня исправнику и не стал заботиться об его дальнейшей судьбе, но то было вчера, а сегодня утром, читая дневник князя Репнина, Карл Модестович чувствовал, как ударяет в виски кровь и сами собою сжимаются кулаки… – Вот что, – сказал он деловито, – коли ты без этой Польки жить не можешь, я похлопочу у барина о вольных для тебя и для нее, и убирайтесь вы оба отсюда на все четыре стороны! В глазах парня вспыхнула надежда, тут же сменившаяся сомнением. – А не обманете, Карл Модестыч? – спросил он опасливо. Немец усмехнулся, пряча пистолет во внутренний карман сюртука, потерявшего свой аккуратный вид после схватки на опушке. – Охоты мне мало бояться, как ты в любой миг из-за угла с дубинкой выскочишь. И, свистом подозвав бродившего неподалеку коня, взобрался на него и поехал обратно в усадьбу. Полина будто нарочно подкарауливала управляющего на пороге флигеля. Увидев немца со ссадинами на лице и в грязном сюртуке с оторванным рукавом, она испуганно всплеснула руками: – Кто ж это вас, Карл Модестович? Неужто разбойники средь бела дня шалят?! – С коня я упал, за сук в лесу зацепился, – буркнул он в ответ, направляясь в комнату и на ходу стягивая с себя рваный сюртук. Полина, причитая и охая, побежала следом, принесла воды и чистую тряпицу и, усадив управляющего на стул, принялась осторожно промывать царапины и ссадины на его лице. – Барин предлагает мне на тебе жениться… – молвил немец будто ненароком. Рука горничной застыла в воздухе. – А… а что вы… Карл Модестович? – спросила Полина с придыханием, чуть не с робостью. – А я вот голову ломаю, кто его надоумил… уж не ты ли? Горничная притворилась смущенной. – Барин знает, что мы с вами… вот и… – Ну-ну, – хмыкнул немец. – Я про тебя с барином тоже кое-что знаю. – Так то ж давно было, до вас еще, – Полина виновато шмыгнула носом. – И совсем не то, что с вами – барин мне велел, а я подневольная… – Выходит, барин за былое усердие решил тебя наградить? – Напрасно вы меня обижаете, Карл Модестович, – надулась горничная. – Я вам верная была! – Ой ли? – поцокал он языком. Полина напустила на себя столь праведно-оскорбленный вид, что немец не выдержал и расхохотался. Вытирая выступившие от смеха слезы, полюбопытствовал: – И сколько ж барин обещал за тобою приданого дать? Вообразив, что дело улажено, горничная повеселела и сообщила доверительно: – Приданое мне барыня обещала, Елизавета Петровна, а она не обидит! Может быть, даже нитку настоящего жемчуга к свадьбе подарит! – Барыня? – нахмурился управляющий. Полина обняла его, горячо зашептала в ухо: – Повенчаемся, Карлуша! Коли захочешь, то и по-лютерански… Повенчаемся и уедем в Курляндию, домик купим, как ты мечтал… А я тебя любить буду, так буду любить, что все завидовать станут! Немец вскочил, сердито стряхнув с плеч ее руки. – Не тебе и даже не барыне решать, на ком мне жениться! Девка поняла, наконец, что мечтам ее о выгодном замужестве не дано осуществиться, и сбросила маску ласковой покорности. – Быть может, я и плоха для вас, Карл Модестыч, – прошипела она злобно, – а только и Елизаветы Петровны вам не видать, как своих ушей! Он скривился, словно от зубной боли. – Что ты понимаешь, дура? – Я не дура, вижу, как вы по барыне сохните! – выкрикнула Полина то, что раньше прямо сказать не осмеливалась, боясь разозлить управляющего, да и сомневаясь, правда ли это. Теперь по гневно сузившимся зрачкам немца поняла – правда, и в пылу досады и бешенства продолжала кричать, надеясь побольнее задеть бывшего любовника: – Да куда вам со свиным рылом в калашный ряд! У Елизаветы Петровны кавалеры имеются не вам чета, один другого лучше, что князь Репнин, что барон Корф – ей только мизинчиком пошевелить, оба для нее на все готовы! – Пошла вон, – негромко и зловеще спокойно произнес немец. Полина пожевала губами, будто хотела еще что-то добавить, но промолчала, резко развернулась и выбежала из комнаты, со всей злости хлопнув дверью. – Hol's der Teufel*! – от души выругался господин Шуллер, оставшись один. Итак, Елизавете Петровне известно об его связи с любвеобильной горничной. Первой утешительной и лестной мыслью было, что барыня ревнует, но Карл Модестович прогнал эту мысль, не дав ей пустить ростки надежды, ибо слишком хорошо знал жизнь, чтобы питать какие-то иллюзии. В ревности все женщины одинаковы – и дворянки, и простолюдинки, за долгие годы службы в разных домам управляющий насмотрелся, как его благородные хозяйки хлестали провинившихся мужей по щекам, не стесняясь слуг… Но госпожа Забалуева просто и буднично сообщила ему, что более не нуждается в его услугах, а ее намерение женить его подтвердило лишний раз: он отвергнут отнюдь не в угоду сиюминутному капризу, никаких надежд на примирение нет. Скучающая молодая жена старого мужа, не зная, чем занять себя в деревенской глуши, взяла несколько уроков любви у собственного управляющего, но едва явились знатные поклонники, любовник-плебей выброшен был за ненадобностью… нет, не просто выброшен – о нем трогательно позаботились, подыскав невесту и даже пообещав снабдить ее приданым! Нынче утром он думал, что смирился. Днем на лесной опушке, заглянув в сумасшедшие, налитые кровью глаза конюха, понял, в какого зверя может превратить человека ревность. Карл Модестович засмеялся – неужели и он способен однажды дойти до подобного помешательства? Вздор! Ревность – это обратная сторона другого безумия, именуемого любовью, а он пребывает в трезвом рассудке и лишь не желает допустить, чтобы его вышвырнули, как старую перчатку. Немец посмотрел на видневшийся из окна его флигеля барский дом, такой же нарядный и надменный, как и его хозяйка, усмехнулся и пробормотал: – Напрасно вы думаете, что вам легко удастся избавиться от меня, Lise! В эту минуту он окончательно решил, что не станет помогать князю Репнину изобличить господина Забалуева. ___________________ * Черт побери! (нем.)
Светлячок: Я поняла. Анна в фике показана в кривом зеркале. Как если бы сериальной показали во что могут вылиться ее недостатки и достоинства при определенных обстоятельствах. Необычно С Лизой тоже самое. Не могу понять нравится мне Карлуша или нет
Gata: Светлячок пишет: Анна в фике показана в кривом зеркале. Как если бы сериальной показали во что могут вылиться ее недостатки и достоинства при определенных обстоятельствах Да нет, я на своей "любимой" героине просто от души потопталась. Не претендуя на оптические эффекты :) А вот Лизку не облагораживала, она у меня такая же эгоистка без тормозов, как и сериальная. Иконопись - не мой стиль
Gata: …После ужина общество переместилось в большую гостиную. Вдоль стен были раскинуты ломберные столики, немедленно облюбованные гостями постарше, молодежь под веселые звуки музыки закружилась в разноцветном и шумном вихре танцев. И хотя этот бал уступал в пышности прошлогоднему, данному по случаю свадьбы предводителя дворянства, нельзя было сказать, что он вовсе лишен блеска. Софья Петровна Куроедова, чинно пройдя тур вальса, присела передохнуть на канапе в простенке между двумя колоннами, где к ней через минуту присоединилась старшая сестра – в радужном настроении, разрумянившаяся и слегка хмельная. – Почему ты не танцуешь, Сонечка? – спросила госпожа Забалуева, делая знак лакею, разносившему шампанское. Когда тот приблизился, она сняла у него с подноса два бокала с игристым вином и один протянула сестре, но та отрицательно покачала головой. – Хотя бы глоток, за мое здоровье! – продолжала настаивать Елизавета Петровна. – А за здоровье нашего брата? Сегодня Андрей последний вечер с нами, завтра они с Элен уезжают в Петербург… Но Сонечка наотрез отказалась даже пригубить. – Ипполиту не нравится, когда я пью вино, – объяснила она. Лиза звонко рассмеялась, запрокинув голову. – Ох, уж этот Ипполит Иванович! Непременно попеняю ему при случае, что он заставляет тебя скучать и не позволяет другим развеять твою скуку. – Веселье, навеянное вином, внушает мне отвращение, – брезгливо произнесла Сонечка, поджав губы точь-в-точь, как мать ее мужа. – К тому же мне ничуть не скучно, в отличие от баронессы Корф, – добавила она, указывая глазами на сидевшую неподалеку от них миниатюрную белокурую красавицу в серебристом платье, роскошью и смелостью покроя превосходившем наряды всех присутствовавших дам. Возле ослепительной гостьи увивался дряхлый кавалер, чьим витиеватым речам та внимала с напряженным и тоскливым выражением на фарфорово-бледном лице. – Зачем ты пригласила ее, Лиза? Госпожа Забалуева пожала плечами. – Затем, что этого не отважился сделать никто из наших соседей. – Ирина Филипповна ее и на порог не пустила бы, – кивнула Сонечка. – А ты сама? – взглянула на нее сестра, посерьезнев. – Если бы тебе не нужно было спрашивать ни у кого совета, если бы ты была хозяйкою в собственном доме? – Правила приличия придуманы не мною. – Но разве нарушила я эти правила, пригласив на вечер баронессу Корф? Соня не нашлась с ответом и принялась сердито обмахиваться веером. – Наша невестка Элен зла на язык, – сказала Лиза, допив шампанское, – однако иногда с нею трудно бывает не согласиться – например, когда она говорит, что ты сделалась удивительно похожей на твою свекровь. – В этом нет ничего дурного, тем паче в сравнении с тем, что говорят о тебе, – парировала госпожа Куроедова. – А что говорят обо мне? – Лиза посмотрела на нее сквозь хрустальный бокал, держа его на манер лорнета. – Что ты пригласила баронессу Корф из-за ее мужа! – Было б странно, если бы я позвала на вечер одного из супругов, обойдя приглашением другого… Вот что явилось бы вопиющим нарушением правил, столь трепетно блюсти которые научила тебя Ирина Филипповна, – госпожа Забалуева совсем не аристократически подмигнула сестре и вдруг ахнула, спохватившись: – До чего же я рассеянная! Представь себе, Сонечка, я обещала Владимиру танец, но не помню, какой именно… И что же мне теперь делать? Ждать, когда он подойдет, и отказывать другим кавалерам? Нет, это невозможно! Я должна сейчас же найти Владимира и спросить… – Куда ты, Лиза?! – всполошилась Соня, ловя ее за шлейф. – Это неприлично! – Хозяйке прилично оказывать внимание гостям, – отмахнулась сестра и, не слушая больше возражений госпожи Куроедовой, сунула ей в руки пустой бокал и упорхнула на поиски молодого барона, разыскивавшего Елизавету Петровну в толпе гостей с той же целью – напомнить об обещанном танце. В середине залы они встретились, но не успели сказать друг другу и слова, как между ними вырос бойкий молодой человек из числа тех, что присутствуют на любом танцевальном вечере и, облеченные ролью капитана-распорядителя, следят за тем, чтобы корабль всеобщего веселья не бросало бесцельно по воле волн. – Вальс с розой! – громко объявил он, хлопнув в ладоши и вручая хозяйке бала цветок. Лиза засмеялась и, следуя правилам игры, села на предложенный распорядителем стул. Тотчас перед нею появились два кавалера, из которых она должна была выбрать партнера для первого тура вальса. Чтобы оказаться возле госпожи Забалуевой, Владимиру Корфу потребовалось сделать всего один шаг, зато Михаил Репнин выказал незаурядную ловкость, опередив двух или трех других соискателей. Во время ужина князь был разлучен со своей нимфой и, страдая, ревниво наблюдал издалека, как она оживленно болтает с соседями по столу; наверстать упущенное он надеялся в танцевальной зале. Распорядитель снова хлопнул в ладоши, музыканты заиграли вальс. Елизавета Петровна, вертя розу в руке, лукаво поглядывала на обоих кавалеров, будто в нерешительности. Наконец, выбрав, она протянула князю цветок, а барону – руку. Разочарованный, Михаил едва успел вдохнуть аромат полученной от шалуньи розы, как к нему подошли две прелестные барышни, одной из которых он не без сожалений отдал цветок, а другую, подхватив, закружил в вальсе, при этом то и дело бросая косые взгляды на первую пару. – Я счастлив оказанным мне предпочтением, – проговорил Владимир, низко наклоняясь к Лизе и чуть теснее, чем допускали приличия, прижимая ее к себе. Та не отстранилась и озорно хихикнула: – Если б нас видела моя сестра, она сделала бы мне куда более суровый выговор, чем давеча… – Чем вы имели несчастье огорчить вашу сестру? – Она думает, что я до сих пор в вас влюблена. – А это не так? – спросил Владимир бархатным шепотом, который, как он помнил, так волновал ее прежде. Лиза отшутилась и продолжала шутить и смеяться все то время, пока они кружились по зале, но глаза ее были пусты, и рука барона, обнимавшая в танце молодую женщину, не ощущала прежнего трепета ее тела. Сердце госпожи Забалуевой билось учащенно – увы – не от близости бывшего возлюбленного, а от стремительных движений вальса. «Но если она меня больше не любит, зачем это приглашение на вечер, и этот смех, и подаренный танец?» – рассуждал Владимир сам с собою, четвертью часа позже стоя у края веселящейся толпы. Мимо пробегал лакей с шампанским, барон схватил у него с подноса бокал и осушил залпом, жалея, что это всего лишь шампанское – сейчас он бы предпочел водки. Вспомнил слова Репнина, говорившего, сколь жалок и смешон бывает тот, кто ищет спасения во хмелю, криво усмехнулся и, подозвав лакея, взял еще один бокал. Почувствовав на себе чей-то взгляд, он повернул голову и встретился глазами с княгиней Элен Долгорукой. Та махнула несколько раз к себе раскрытым веером – жест был слишком недвусмысленный, чтобы игнорировать его, и Владимир, вздохнув, подошел. Он не встречался с племянницей всесильного графа N. больше года, но та заговорила с ним так, будто расстались они только вчера, посетовала на царившую в деревне скуку и на однообразие развлечений. Местное общество Елена Павловна находила невыносимо вульгарным и тосковала по утонченной роскоши столицы. – Вы помните салон графини Замойской? – спросила она, кокетливо наклонив голову. Владимир учтиво согласился, что вечера у графини бывали неизменно приятны, однако заметил, что при всем изяществе и блеске им не хватало теплоты. В вишневых глазах Элен промелькнуло разочарование: капризная красавица ждала от бывшего поклонника иных воспоминаний. – Фи, каким вы стали провинциалом, Voldemar! – она поморщилась. – Но позвольте сделать комплимент вашему вкусу: баронесса Корф прелестна, как и драгоценности, которые она надела. К сожалению, чтобы стать светскою дамой, этого мало, – верная укрепившейся за ней славе, княгиня не могла не приправить похвалы каплею яда. – Отчего вы не обучили вашу супругу танцам? – Моя жена не танцует, потому что у нее кружится голова, – сухо произнес барон. – Бедняжка! – воскликнула Элен с хорошо наигранным сочувствием. – Почему же она не сказала об этом кавалеру, приглашавшему ее на мазурку, а ответила, что не умеет танцевать? Княгиня умолчала, что кавалером этим был ее супруг, князь Андрей Долгорукий, который не посчитал нужным сообщить жене, что признание о неумении танцевать вырвалось у баронессы не во время приглашения, а после, за бокалом шампанского, поднесенного ей князем, пожелавшим задержаться подле свежей голубоглазой прелестницы. Владимир мысленно чертыхнулся. По дороге в усадьбу Забалуевых он подробно объяснил Анне, как следует ей отвечать на возможные приглашения к танцам, но сейчас вместо досады на жену, вновь попавшую в смешное положение из-за необдуманных речей, почувствовал угрызения совести. Он бросил ее одну среди незнакомых, большей частью враждебно к ней настроенных людей, и после окончания ужина ни разу не подошел, чтобы осведомиться об ее настроении или самочувствии. Немудрено, что она растерялась и забыла все его наставления. Барон оглянулся, пытаясь рассмотреть на другом конце зала хрупкую фигуру жены, и вдруг среди пар, весело отплясывающих галоп, заметил Елизавету Петровну об руку с князем Репниным – с его другом Михаилом Репниным, с кем он несколько дней назад так нелепо повздорил и до сих пор не нашел случая помириться. Владимир едва поверил своим глазам: в этом резвящемся, как мальчишка, шумном, смешливом, с растрепанными волосами человеке невозможно было узнать прежнего флегматичного, благонравного и благоразумного Михаила Репнина, чье имя часто служило укором для светских повес. Княгиня проследила взгляд собеседника, усмехнулась уголками красивых губ и обронила с чуть слышным оттенком презрения: – Вы не находите, что Lise сильно подурнела? Владимир пробормотал, что ничего подобного не заметил. – А эти ужасные taches de rousseur*? Ей следует меньше бывать на солнце, иначе скоро она рискует стать похожей на крестьянку, – Элен фыркнула, прикрывшись веером. Барон слушал ее, с трудом подавляя раздражение и недоумевая, как мог он когда-то находить эту женщину красивой; теперь она казалась ему отвратительной, с ее завистливой и насмешливой злобой и голосом, напоминающим шипение гадюки. – Не понимаю, чем очаровала Lise князя Репнина, человека, судя по всему, тонкого вкуса, – продолжала княгиня источать яд на свою золовку. – Впрочем, есть вещи, которых не разглядеть de près…** – Что вы имеете в виду? – нахмурился Владимир, ощутив вдруг странную тревогу. – Князь Михаил Александрович вторую неделю живет в этой усадьбе, – охотно объяснила Элен, наслаждаясь растерянностью, написанной на лице собеседника, – и они с Lise неразлучны. – Князь Репнин живет в доме господина Забалуева?! – на минуту утратив самообладание, воскликнул барон. Ему сразу же вспомнилась их последняя с Михаилом встреча и смущение, в которое поверг приятеля шутливый намек на сердечные обстоятельства. Неужели Репнин и Лиза?.. – Разве князь не говорил вам? Я полагала, что он ваш друг, – новый ехидный взгляд из-под длинных черных ресниц заставил Владимира взять себя в руки. – Конечно, говорил, – он постарался придать голосу как можно больше небрежной уверенности. – Мой приятель упоминал, что гостит у кого-то из наших соседей, но не назвал имени, а я не счел это важным и не стал его расспрашивать. – Может быть, он опасался соперничества? – предположила княгиня, издав язвительный смешок. – Оn dit que ma belle-sœur… *** – Елизавета Петровна – в высшей степени достойная женщина! – прервал ее Владимир, вновь закипая. – Полноте, барон! – засмеялась Элен, рукою в шелковой перчатке дотрагиваясь до его плеча – он вздрогнул от этого прикосновения и едва удержал себя, чтобы с грубостью не оттолкнуть женскую ладонь. – Вы взволнованы так, будто речь идет о вашей супруге… Кстати, не ее ли вы ищете? Я видела баронессу Корф там, – добавила она, указывая сложенным веером в направлении, противоположном тому, куда устремлен был взгляд Владимира. Он сквозь зубы поблагодарил княгиню, поцеловал, подавляя отвращение, ее пальцы и отошел, мечтая стряхнуть с себя навязчиво-сладкий запах ее духов и липкую паутину ядовитых словес. Элен смотрела, как он удаляется от нее по зале, беспрестанно оглядываясь на танцующих Лизу и князя Репнина, и в бессильной ярости кусала губы. – Ничтожество! – прошипела она, с треском ломая веер. ___________________________ * Веснушки (фр.) ** С близкого расстояния (фр.) *** Говорят, что моя золовка… (фр.)
Gata: Появлением вульгарной купчихи в доме предводителя дворянства были раздосадованы лишь дамы и барышни, мужчины же отнеслись к красавице баронессе куда более снисходительно: молодые искренне сожалели, что она не умеет танцевать, а почтенные старики, если их добродетельных супруг не оказывалось рядом, жадно и бесцеремонно разглядывали Анну в лорнеты. Иван Ксенофонтович Куроедов имел неосторожность вслух восхититься «хорошенькой мадам Корф», вызвав тем самым в Ирине Филипповне бурю праведного негодования. Сделав мужу выговор – вполголоса и с медовой улыбкой на устах, чтобы окружающие не догадались о предмете разговора, – госпожа Куроедова отправилась поделиться дурным настроением со старшей княгиней Долгорукой. Марья Алексеевна, которой весь вечер пришлось выслушивать сетования приятельниц о том же самом, ответила с неудовольствием, что выскочке оказывают слишком много чести, и куда благоразумнее было бы вовсе не обращать на нее внимания. – Со стороны госпожи Забалуевой крайне легкомысленно и невеликодушно заставлять нас терпеть общество этой parvenu, – не унималась Ирина Филипповна. – Разумеется, дорогая Марья Алексеевна, ваша дочь вольна принимать у себя кого угодно, но даме, если она дорожит своей репутацией, следует более осмотрительно подходить к выбору знакомых. – Андрей Платонович связан с семейством Корфов узами многолетней дружбы, – напомнила княгиня, – и мой зять из уважения к Ивану Ивановичу не может отказать от дома его сыну, даже если тот и женился на особе низкого происхождения. – Возможно, что Елизавета Петровна пригласила Корфа, уступив просьбам супруга, – произнесла госпожа Куроедова, всем своим видом демонстрируя, что ни на йоту в эту возможность не верит, – но разве Андрей Платонович принуждает ее к фамильярному обращению со слугами? Ипполит рассказывал, что видел однажды Лизу с управляющим господина Забалуева, не помню его имени – Шульц, как будто… Княгиня внутренне похолодела: неужели ее глупая дочь настолько потеряла осторожность, что стала открыто показываться со своим любовником?! Перед глазами Марьи Алексеевны промелькнули ужасные картины катастрофы – позор, насмешки, отвержение общества… Сама Лиза с возмутительным безразличием относилась к мнению света, но что будет со всею семьей, с карьерою Андрея, с бедной Сонечкой? Княгиня одновременно и сердилась на покойного мужа, избаловавшего своенравную от рождения старшую дочь, и возносила благодарность Небесам, что Петр Михайлович уже не узнает о позоре фамилии Долгоруких. – …оба ехали верхом и беседовали по-немецки – мой сын понимает немного этот язык, – продолжала Ирина Филипповна, – речь шла не то о покупке лошадей, не то о продаже сена… Весьма похвально, когда молодая дама проявляет подобную заботу о хозяйстве, однако зачем же обращаться со слугами, как с ровней? Ипполит никогда бы не снизошел до того, чтобы разговаривать с нашим немцем-управляющим на его языке, pourquoi donc ? Это все равно, что позволить ему сидеть с нами за одним столом, – почтенная дама состроила кислую гримасу. – Мы и так даем этим немцам много воли, не удивительно, что они стали задирать носы… Марья Алексеевна перевела дух: к счастью, болтливой госпоже Куроедовой и в голову не пришло, что Лизу могут связывать с управляющим куда более близкие отношения. Однако потрясение от пережитого только что страха было слишком велико, и княгиня поняла, что не сможет жить с этим страхом дальше. Зная, что увещевать дочь бесполезно, Долгорукая стала размышлять о других способах предотвратить позорную огласку. Весьма кстати Ирине Филипповне захотелось выпить чаю, и она, рассыпавшись в извинениях, оставила родственницу. Княгиня, сделав вид, что ей душно, вышла на террасу. Давно стемнело, вдоль дорожек парка были зажжены фонари. У попавшегося навстречу лакея Марья Алексеевна спросила, где можно найти управляющего. Парень ответил, что видел господина Шуллера только что, и если ее сиятельству угодно, он хоть сейчас его позовет. Ее сиятельству было угодно, и не прошло и пяти минут, как немец явился пред очи Марьи Алексеевны. – Вы искали меня, княгиня? – отвесил он ей поклон. Она хмыкнула, отметив про себя, что поклониться немец мог бы и ниже, но не стала отчитывать его, вспомнив, что в создавшемся по вине ее дочери щекотливом положении беспокоиться больше пристало о сохранении тайны, чем о воспитании почтительности у дерзких слуг. – Сколько мой зять платит вам в год жалованья? – осведомилась Марья Алексеевна. Управляющий удивленно приподнял брови, однако назвал сумму. – Не слишком щедро, – молвила княгиня. Карл Модестович испустил вздох сожаления. – Впрочем, если верить слухам, что ходят о вас, вы без труда умеете ваше жалованье утроить. – Стоит ли верить всем на свете слухам, ваше сиятельство? В глазах немца поблескивали лукавые искорки, и Марье Алексеевне показалось, что тот догадывается, о чем она хочет с ним говорить. Он неглуп, тем лучше. С неглупым человеком проще прийти к соглашению. – Двух тысяч будет довольно, чтобы вы навсегда уехали отсюда и не компрометировали мою дочь? – спросила она. – Не понимаю вас, ваше сиятельство, – немец с честным видом округлил глаза. – Не прикидывайтесь, вы прекрасно все понимаете! – поморщилась княгиня. – Пять тысяч?.. Управляющий молчал. – Десять, – сказала она. – Больше такой мошенник, как вы, стоить не может. – А сколько стоит ваша дочь, Марья Алексеевна? – прищурившись, спросил немец. – Наглец, – сквозь зубы процедила княгиня, с новым интересом на него взглядывая. – Впрочем, теперь я не удивляюсь, почему моя дочь выбрала вас… Господин Шуллер ухмыльнулся. – Я полагала вас здравомыслящим человеком, – Марье Алексеевне великих трудов стоило удержать свой гнев. – Не заставляйте меня обращаться с вами, как с глупцом. – Вы угрожаете мне, ваше сиятельство? – поинтересовался он вкрадчивым голосом. – Я предлагаю вам десять тысяч рублей и не советую долго раздумывать, брать эти деньги, или не брать. Потом я буду менее щедра. Ухмылку смыло с лица немца. – Я скромный человек, Марья Алексеевна, и привык довольствоваться тем, что имею, – произнес управляющий тоном, равно далеким от давешней насмешливости и от прежнего подобострастия. – Боюсь, что, погнавшись за бóльшим, я могу лишиться и этой малости. – Вы пожалеете о вашей дерзости! – рассерженно воскликнула она. – Кто знает, ваше сиятельство, кому и о чем придется жалеть? Он поклонился ей – на этот раз достаточно низко – и растворился в темноте парка.
Gata: Проклиная легкомыслие дочери, поставившее честь их семьи в зависимость от нахального немецкого проходимца, Долгорукая вернулась в танцевальную залу, где тотчас попала в объятия зятя. – Марья Алексеевна, голубушка, куда же вы пропали? – румяный и лоснящийся Андрей Платонович схватил ее руку, несколько раз поцеловал, пьяно причмокнув, и княгиня, поморщившись от прикосновения этих жирных мокрых губ, впервые по-женски посочувствовала дочери. Закралась мысль, похожая на раскаяние – не стало ли роковой ошибкой решение выдать Лизу замуж за господина Забалуева? Быть может, не нужно было противиться ее браку с Владимиром Корфом… Но разве она, мать, пеклась не о благе дочери, разве желала для нее горькой доли? И чаяниям самонадеянного красавца она столь сурово положила конец отнюдь не потому, что отец его не мог расплатиться по своим обязательствам. Ах, Иван, Иван!.. Каким он был тридцать лет назад! Густые русые кудри, лихо закрученные усы, и не беда, что ростом невысок – сколь изящно носил он шитый золотом гусарский ментик! Галантен, остроумен, а что за стихи он дарил в альбомы знакомым дамам, что за едкие сочинял эпиграммы на Бонапарта, веселя московское общество, втайне трепетавшее перед нашествием французов! Куплеты, написанные им специально для нее, Мари, девушка любила петь, аккомпанируя себе на клавикордах. «Он не пара тебе!» – сказал ей однажды отец. А кто пара – угрюмый долговязый молодой человек, не умевший складно сказать и двух слов, князь Петр Долгорукий? Свадьба была отложена из-за начавшейся войны. Тайная надежда, что постылый жених погибнет на поле боя, не оправдалась – Петр вернулся, по-прежнему нелюдимый, но в чине полковника и Георгиевским кавалером. Руку он держал на перевязи, из-за этой раны Мари его жалела, только сердце ее по-прежнему принадлежало другому. И вдруг, словно гром среди ясного неба – Иван женился! Женился на Верочке Бажениной, богатой наследнице. Мари видела Верочку в свете, та была чудо как хороша – точеный профиль, пышная копна черных волос, собранных в греческий узел, и темно-синие, почти фиолетовые глаза. Владимир Корф унаследовал волнующую красоту матери… Предательство любимого Мари переживала тяжело, впала в горячку, две недели провела между жизнью и смертью и долго еще болела потом, а когда поправилась, пошла под венец с князем Долгоруким. После свадьбы молодожены переехали в Петербург. Светская жизнь и хлопоты о первенце – маленький Андрюша рос слабым болезненным ребенком – вытеснили из души молодой княгини горечь несбывшейся любви. Муж был на хорошем счету у государя и успешно делал карьеру, поздравления с получением генеральского чина он принимал вместе с поздравлениями по случаю рождения дочери. Еще через четыре года родилась вторая дочь, Сонечка. Марья Алексеевна уважала своего супруга и даже восхищалась им, но так и не смогла его полюбить. Несколько мимолетных романов, согрев короткими вспышками страсти, не принесли ей радости, однако не оставили и сожалений. Княгиня была достаточно ловка, чтобы скрывать эти «шалости», как сама она их полушутливо-полупрезрительно называла, от мужа и от света. Она жила, как жили многие ее подруги из общества – в довольстве и благополучии, но не очень счастливо. Впрочем, и глубоко несчастною она себя не ощущала… В тридцатом году Петр Михайлович вышел в отставку и вместе с семьей поселился в имении, унаследованном от недавно скончавшегося родственника. Соседом их оказался барон Корф, с которым, как не без удивления узнала княгиня, ее муж был дружен в пору кадетской юности. Она боялась немного первой встречи, притупившаяся за шестнадцать лет боль вновь напомнила о себе, но Иван вошел – и Мари его не узнала. Он обрюзг, постарел, поредели русые кудри, уныло обвисли молодцеватые некогда усы. Барон был уже вдов и давным-давно расстался с гусарским ментиком, променяв его на сюртук сельского жителя. Дела в его поместье шли из рук вон плохо – неурожаи, воры-управляющие, – несчастья преследовали вчерашнего баловня фортуны, слово проклятие. «Бестолковый игрок», – коротко бросил о нем Петр Михайлович в разговоре с женой, однако в память о старой дружбе ссудил Корфу денег, не торопя с их возвратом, и много раз ссужал потом, до самой своей смерти, но уже не бескорыстно, взяв однажды с должника расписку об отдаче имения в случае неуплаты… Спустя неделю после переезда Долгоруких в деревню барон написал княгине письмо, умоляя о свидании, и она, сама не зная зачем, отправилась в маленький охотничий домик на границе двух поместий. Иван был жалок и нелеп в его запоздалом раскаянии, целовал ей руки, стоя на коленях, бормотал бессвязные извинения, что если бы не нужда в деньгах, он бы никогда не женился на другой, что он ни минуты не был счастлив с Верою и все готов ныне отдать, чтобы вернуть прежние дни. «Машенька, как же это могло случиться? Зачем мы не вместе, ангел мой?..» Ничтожный, слабый человек, он и деньгами покойной жены не смог распорядиться – пустил их по ветру. Марья Алексеевна с брезгливостью отняла у него руки и велела, чтобы больше он ей не писал, не искал тайных встреч. К прошлому возврата нет и не будет. Только в эту минуту почувствовала она с облегчением, что навсегда излечилась от болезни по имени Иван Корф. Повеселевшая, сбросив с души многолетний груз, она вернулась домой, прошла к мужу, изучавшему в кабинете хозяйственные книги, положила руки ему на плечи, поцеловала в голову. Родной, родной… – Пойдем в сад, Петя! Довольно тебе над расчетами корпеть, погляди – сирень цветет! Славно, что мы приехали сюда, девочкам будет хорошо в деревне, а скоро и Андрюшеньку из корпуса на каникулы отпустят… С той поры жизнь ее текла безоблачно, в заботах о муже и подрастающих детях. Андрей вышел из корпуса корнетом, Сонечка радовала успехами в живописи, и лишь одна Лиза, любимица отца, доставляла матери огорчения – и непокорством, и вечными проказами, и тем, что никак не хотела усвоить манер благовоспитанной барышни. Когда она едва не разбилась, катаясь с сыном соседа на лошадях, мать запретила ей водить дружбу с юным Корфом, опасаясь уже не только за жизнь дочери, но и за ее репутацию. Лизе сравнялось пятнадцать, а Владимир был, по выражению соседских кумушек, «демонически красив», и ни одна мать не решилась бы отпустить с ним на прогулку юную дочь. Своевольная княжна, конечно же, не вняла материнскому запрету, на уме у нее был только Корф, ни на кого из других поклонников, явившихся у нее после первых выездов в свет, Лиза и смотреть не хотела. Быть может, со временем Марья Алексеевна и смирилась бы с выбором дочери и позволила ей выйти замуж за Владимира, ибо обиды на старого барона давно не таила, а долг столь требовательно пыталась взыскать, почитая это своей обязанностью перед покойным супругом. Но чуткое материнское сердце и жизненный опыт подсказывали ей, что молодой Корф не любит Лизу, и однажды состоявшийся разговор окончательно утвердил ее в этом мнении. Сын оказался так же слаб, как и его отец… Пока дочь не натворила глупостей, Марья Алексеевна поспешила устроить ее брак с самым солидным, пусть и не самым молодым уездным кавалером, рассудив, оглядываясь на собственную жизнь, что лучше жить с нелюбимым мужем, чем любить и страдать, не встречая ответной любви. – …Что вы говорите, Андрей Платонович? – очнувшись от внезапно нахлынувших воспоминаний, спросила княгиня. – Партию в бостон? Извольте! Бог с ним, с этим немцем, если уж так по сердцу пришелся он ее взбалмошной дочери. Бог с ним, если он сумеет ее утешить и сохранит в тайне оказанную ему честь. Но если Лиза прольет хотя бы одну слезинку по вине этого проходимца, ему придется испытать всю силу и тяжесть гнева княгини Долгорукой.
Светлячок: Gata пишет: Да нет, я на своей "любимой" героине просто от души потопталас Очень уж она жалкая получилась Gata пишет: – Бедняжка! – воскликнула Элен с хорошо наигранным сочувствием. – Почему же она не сказала об этом кавалеру, приглашавшему ее на мазурку, а ответила, что не умеет танцевать? Странно, что Анну не обучали танцам. Купчихи из богатых получали хорошее образование. Я так всегда думала. А Элен противная крыска Gata пишет: – А сколько стоит ваша дочь, Марья Алексеевна? – прищурившись, спросил немец. – Наглец, – сквозь зубы процедила княгиня, с новым интересом на него взглядывая. – Впрочем, теперь я не удивляюсь, почему моя дочь выбрала вас… Я тоже Чтобы Карлуша не взял деньги должна быть архиважная причина
Gata: Светлячок пишет: Очень уж она жалкая получилась Не говори, мне самой ее даже стало жалко :) Светлячок пишет: Странно, что Анну не обучали танцам. Купчихи из богатых получали хорошее образование. Я так всегда думала Честно говоря, у меня нет информации на эту тему, знаю только, что в первой половине 19 века браки между представителями дворянского и купеческого сословия очень не поощрялись, и едва ли купеческим дочкам давали благородное образование - готовили замуж обычно за своего брата-купца, зачем лишние политесы. Разве что богатое столичное купечество могло гнаться за европейской модой, а в глубинке жили, думаю, по старому русскому укладу. Плюс сословная дискриминация, даже в мелочах - например, про чепцы я не придумала, их позволялось носить только дворянкам. Во второй половине 19 века стало намного демократичнее, сословные границы между состоятельными слоями смывались. Впрочем, поищу инфу, чтобы уж быть уверенной. Хотя именно в моем случае не вижу противоречий - мать Анны рано умерла, воспитанием неграмотная тетка занималась, так что обтесывать сударушку по-любому придется мужу :)
Gata: Вопреки опасениям мужа, Анна пребывала в отличном расположении духа, ей нравилось всё – и музыка, и шампанское, и даже дряхлая старушка, с которой она добрых полчаса беседовала по-французски, а пожилая дама все время одобрительно кивала ей и улыбалась. – Кажется, мой французский не так уж и плох, – не без гордости заявила баронесса, – и напрасно твой мусью Жак ворчит, будто я проявляю мало прилежания. Чтобы не отнимать у жены невинного удовольствия, барон умолчал, что престарелая графиня Агриппина Андреевна, будучи тугой на ухо, имеет привычку кивать в такт речам собеседника, делая вид, что всё слышит и понимает, и некоторые молодые шутники, пользуясь этим, несут в разговорах с нею всякую чушь. В позапрошлом году шаловливая Лиза, имея самое серьезное выражение лица, на трех языках сообщила почтенной старушке, что у той чепец криво сидит на рукаве, а потом, давясь от смеха, рассказывала об этом Владимиру. Она всегда была озорной и легко умела его рассмешить, подумалось ему с грустью и раскаянием, а он заставил ее страдать… Барон оглянулся, глазами ища госпожу Забалуеву в толпе гостей, но та вдруг куда-то исчезла. Воспользовавшись первой пришедшей в голову отговоркой, он оставил жену, как ни пыталась Анна его задержать, и отправился на поиски. Им овладело страстное, почти маниакальное желание немедленно, сию же минуту увидеть Лизу. Он прошел в соседнюю с танцевальной залой комнату, где гости постарше чинно пили чай – хозяйки дома не было и там. Владимир вернулся в залу, снедаемый неясным беспокойством, будто от того, найдет или не найдет он теперь Лизу, зависела вся его будущая жизнь. Внезапно путь ему преградил Ипполит Куроедов. – Как здоровье вашего батюшки, Владимир Иванович? Сбежать от человека, осведомлявшегося о здоровье его отца, было бы верхом неучтивости, к тому же барон не имел никаких причин недолюбливать Ипполита, с которым приятельствовал в детские годы, хоть впоследствии и стал презирать за нежелание поступить на военную службу. Еще прошлой зимой блестящий гвардейский офицер свысока бы посмотрел на молодого помещика. Сегодня они были равны. Завязалась непринужденная беседа. От вопросов о состоянии здоровья старого барона Ипполит перешел к рассказу о состоянии дел в собственном поместье, посетовал на дожди, едва не сгубившие сено, и выразил удовлетворение богатым урожаем ржи. – Не собираетесь ли вы продать имение, барон? – спросил он вдруг. – Быть может, сейчас, когда оно пребывает в упадке, вы и не выручите за него больших денег, однако вам все еще могут дать неплохую цену, и даже половины от того, что имение стоило в лучшие времена, вам бы хватило для уплаты долга моей теще… «Уж не приглянулось вам мое имение, господин Куроедов? – внутренне усмехнулся Владимир. – Как бы не так!» – И даже после уплаты долга у вас останутся свободные средства, которые с выгодой можно будет вложить в ценные бумаги, – продолжал Ипполит рисовать перед Корфом радужные перспективы предполагаемой сделки. – Однако не советую вам надолго откладывать решение этого вопроса, дорогой Владимир Иванович, иначе в скором времени вы рискуете остаться и без поместья, и без средств. Простите, что говорю с вами столь прямо, но поверьте, я искренне сочувствую вашим несчастьям и рад буду оказать вам помощь. – Я очень ценю ваше доброе ко мне расположение, Ипполит Иванович, – столь же церемонно, хоть и с некоторой долей иронии произнес Владимир, – и принял бы вашу помощь с радостью и благодарностью, но потеря поместья мне более не угрожает, так как несколько дней назад я вернул долг семье Долгоруких. Вероятно, княгиня не успела или позабыла сообщить вам об этом? «Хоть жаловаться всем соседям подряд на несостоятельность моего отца она не забывала никогда», – добавил он мысленно. Лицо Куроедова-младшего вытянулось от разочарования, но, будучи по природе своей незлым человеком, он лишь подосадовал, что ему не удалось за полцены приобрести обширное именье, и ни на минуту не пожалел, что хозяину этого имения улыбнулась удача. Пожав Корфу руку, он поздравил того со счастливым избавлением от финансовых неурядиц и перевел разговор на другую тему. – Не желаете ли побродить с ружьем на заре, любезный барон? Или как-нибудь затравить зайца? Владимир оживился: куроедовские борзые славились на всю округу, а охота представлялась скучающему отставному офицеру единственным достойным развлечением в деревне. Но тут к нему с поклоном приблизился один из лакеев, разносивших шампанское: – Вам записка, барин! Корф, пожав плечами, взял с подноса сложенный вчетверо листок бумаги, развернул. Записка была написана по-французски, изящным женским почерком: «Та, кого вы ищете, гуляет сейчас в саду с князем Репниным». – Что-то случилось? – озабоченно спросил Ипполит. – Пустяки, – ответил Владимир, смяв записку и сунув ее в карман. Им овладело смятение. Что это? Чья-то шутка? Но кто мог оказаться настолько прозорлив, чтобы проникнуть в самые сокровенные его мысли? Барон вскинул глаза и огляделся вокруг, поймал случайно взгляд Элен – полный сочувственной насмешки. Она! Конечно же, это она! Он имел неосторожность обнаружить при ней свое волнение, и теперь ехидная сирена задумала над ним подшутить, возможно, даже не в одиночку, а с кем-нибудь из подруг или поклонников, и теперь насмешники только и ждут, когда барон в поисках госпожи Забалуевой сломя голову бросится в сад, выставив себя им на потеху. А вдруг это не шутка? Вдруг записку прислала не Элен? Вдруг… Безумная мысль, как молния, пронзила мозг – вдруг это сама Елизавета Петровна таким необычным способом назначает ему свидание? Он хотел спросить лакея, передавшего ему записку, но тот уже растворился среди своих собратьев, сновавших с шампанским и лимонадом по зале – все казались на одно лицо, все были в одинаковых ливреях и одинаковых пудреных париках. Таинственный корреспондент позаботился о том, чтобы барон Корф его не узнал. Но прочь сомнения, подозрения, неясные догадки! Он должен увидеть все сам, не бояться правды, какой бы горькой она ни была. И если Репнин в действительности встал у него на пути, тем хуже для Репнина! Торопливо извинившись перед Ипполитом, барон выбежал на пустынную террасу. Черный сад посеребрен был лунным светом, тускло горели фонари, отвоевывая у прятавшегося в густой массе деревьев мрака узкое пространство аллей. Тихий шорох листвы, чуть слышное журчание фонтанных струй. И ни единой живой души вокруг. Но нет – в дальнем углу террасы, как будто, мелькнула чья-то тень. – Эй! – негромко окликнул Владимир, подходя ближе. Тень вынырнула из темноты, превратившись в рыжеусого немца-управляющего. – Чем могу служить, господин барон? – осведомился он почтительно-подобострастно. – Я ищу Елиза… – Владимир осекся на полуслове и быстро поправился: – Я ищу моего друга, князя Репнина. – Вашего друга, господин барон? – переспросил немец, будто не расслышав. – Да, моего друга Михаила Репнина, – повторил Корф раздраженно. – Вы видели его? – Никак нет-с, – ответствовал управляющий. – Михаил Александрович нужен мне по неотложному делу! – возвысил голос Владимир, почувствовав в интонациях господина Шуллера фальшь. – Я знаю, он спустился в сад, не так давно, а вы здесь, и вы должны были его видеть! – Никак нет, не видел-с, – развел руками Карл Модестович. Выйдя из себя, барон схватил его за отвороты сюртука – затрещала материя – и с яростью встряхнул: – Где Репнин, говори, мерзавец! – Отпустите меня, господин барон, – жалобно прохныкал немец, – вы оборвете все пуговицы на моем новом сюртуке… – Я оторву тебе голову, если ты не скажешь, куда пошел Репнин! Ну?! – рявкнул Владимир и, еще раз сильно встряхнув господина Шуллера, отпустил. Немец, обиженно пыхтя, стал одергивать на себе сюртук. – Вольно ж вам, господин барон, с кулаками бросаться на бедного человека… Ай-ай! – огорченно поцокал он языком. – Оторвалась все-таки пуговица… Порывшись во внутреннем кармане фрака, Владимир вытащил все деньги, какие там были – рублей пятьсот или шестьсот – и сунул управляющему: – Купишь себе дюжину новых сюртуков! Отвечай, где князь Репнин?! Немец тщательно пересчитал ассигнации, аккуратно сложил их и с довольным видом спрятал за пазуху. – Я человек бедный, – пробормотал он извиняющимся тоном и лицемерно вздохнул, обращаясь к ночному светилу, мутно желтевшему в лохмотьях темных облаков: – Я человек бедный, а мне не приказывали, чтобы я никого не видел… И махнул рукой, указывая на одну из дорожек, лучами разбегавшихся от круглой площадки перед террасой. – Однако позвольте заметить, господин барон, князь едва ли сейчас вам обрадуется… – Поди к черту! – оттолкнул его Владимир, сбегая по ступенькам. Пожелавший остаться неизвестным доброжелатель не солгал: Михаил Репнин был в саду, и был там не один. Звонкий задорный голос Елизаветы Петровны и вторивший ему непривычно игривый басок князя Корф услышал прежде, чем рассмотрел в полумраке фигуры любовников. В том, что они любовники, барон уже почти не сомневался – ради невинного флирта не удаляются от веселого общества в укромную темень сада. Госпожа Забалуева рассмеялась какой-то шутке своего спутника, заставив сердце ревнивого соглядатая всколыхнуться от бешенства. – Нам пора возвращаться, Михаил Александрович, – сказала она, все еще смеясь. – Наше долгое совместное отсутствие может быть замечено и истолковано самым скандальным образом. – Подождите, Елизавета Петровна! – взмолился князь. – Позвольте мне еще минуту побыть здесь, рядом с вами, всего одну минуту! Владимир, с облегчением вздохнув, смахнул ладонью выступивший на лбу холодный пот. Страхи и ревность его оказались если и не напрасны, то сильно преувеличены. Судя по всему, романтический болван Репнин до сих пор топчется на ступени робкого поклонения, не решаясь шагнуть выше, и тому, что над ним и госпожой Забалуевой сейчас вместо хрустальных, сверкающих сотнями огней люстр светит бледная луна, он обязан, скорее, живости характера спутницы, чем собственному искусству соблазнителя. Вернулась и окрепла уверенность, что свидание в саду устроено по воле Елизаветы Петровны, и обоих поклонников шаловливая молодая женщина заманила в это глухое место, вероятно, с целью заставить одного из них ревновать. Но кто тот счастливчик, ради которого предпринимались подобные хитрости, а кто – всего лишь жалкое орудие? – Минута уже истекла, князь. Идемте! Шорох шагов и шелест шелковых юбок. – Умоляю вас, Елизавета Петровна! Осталось еще несколько секунд… – Откуда вы знаете? Вы так тонко чувствуете время? – легкий смешок. – Мое сердце отбивает каждый счастливый миг, что я нахожусь подле вас, – он взял ее руку и приложил к своей груди. – Вы слышите? – Не надо, Михаил Александрович… – она сделала попытку отнять руку. – Боюсь, другой раз я не осмелюсь… я хочу, я должен вам сказать… ваши глаза сияют так ярко… – голос Репнина срывался от волнения. – Елизавета Петровна… Лиза… – Князь! – выступил из своего укрытия Владимир. – Неучтиво задерживать даму, если она хочет идти. Оба, вздрогнув от неожиданности, повернули головы. – Корф?! – в изумлении воскликнул Михаил. – Какого черта… Извините, сударыня! – сконфуженно пробормотал он, спохватившись, и отпустил, наконец, ее руку. Лиза хихикнула, нимало не смущенная. – Благодарю, Владимир Иванович, что вы пришли напомнить мне о моих обязанностях перед гостями. Вспомнился ли ей сейчас вечер свадьбы, когда их вдвоем, почти на этом же самом месте, настиг вездесущий господин Шуллер? «Каким же я был тогда глупцом! – в мыслях обругал себя Владимир. – Слепым, трусливым глупцом! Теперь уже, может быть, поздно, и у меня нет никаких на нее прав, но я не могу позволить, чтобы кто-то встал между нами, пусть даже этот другой – мой лучший друг!» – Это всецело моя вина, – произнес Репнин, усилием воли вернувший себе обычное хладнокровие. – У нас с Елизаветой Петровной вышел спор о римском боге Вулкане, и я пожелал взглянуть на его статую. – Вы убеждены, князь, что хотели взглянуть именно на Вулкана, или свет луны был настолько обманчив, что вы приняли колесо и рог изобилия за молот с наковальней? – иронически поинтересовался барон, кивая на белевшую в полутьме мраморную богиню Фортуну. – Мы остановились возле этой статуи на обратном пути, – нашлась с ответом госпожа Забалуева и добавила, насмешливо стрельнув глазами в сторону Корфа: – Чтобы поговорить о бренности всего земного. – Я плохо знаком с парком, – поддержал ее Михаил, – и если бы не любезность Елизаветы Петровны, мне бы долго пришлось бродить между статуями, отыскивая нужную. – В былые времена, князь, – уже не тая издевки, сказал Владимир, – вам бы не потребовалось двух недель для проведения рекогносцировки на незнакомой местности. – В былые времена, барон, – в тон ему ответил Репнин, – вы не считали учтивость излишней добродетелью. Елизавета Петровна шутливо погрозила обоим пальчиком: – Не вздумайте ссориться, господа! Сегодня в моем доме праздник, вы мои гости, и я требую, чтобы вы были веселы, иначе я рассержусь и ни с одним из вас не стану танцевать последний котильон! Она пошла обратно к дому, и два кавалера, внешне бесстрастные, но кипя внутри, направились следом. «Она смеется надо мною!» – думал каждый из них, полагая счастливым избранником другого. Взойдя на террасу, пажи госпожи Забалуевой, не сговариваясь, остановились, чтобы позволить Елизавете Петровне первой вернуться к обществу и не возбуждать в других гостях опасных для ее репутации подозрений. Михаил повернулся к Корфу. – Надеюсь, вы понимаете, что наш с вами разговор не окончен? – произнес он негромко и зловеще-спокойно. – Неужели, князь, вы намереваетесь нарушить ваше правило? – Владимир растянул губы в язвительной ухмылке. Дуэль? Превосходно! Рука его по-прежнему тверда, и он без колебаний всадит пулю в грудь бывшему приятелю, не вспоминая о том, что когда-то на Кавказе делил с Михаилом в бою опасность, а на биваке – фляжку с водкой и шинель. Делить с ним теперь женщину он, барон Корф, не намерен! Репнин сверкнул на него гневным взглядом и скрылся за высокой застекленной дверью в танцевальную залу.
Gata: Вечер был теплый и тихий, солнце едва уплыло за горизонт, и потемки еще не сгустились. Пахло сеном и смородиной, несколько дворовых девушек, собравшись на лужайке за амбаром, с песнями плели венки. – Иди к нам, Никита! – окликнула одна из них проходившего мимо парня. – Ему не до нас, он к Польке к своей торопится! – хохотнула другая. – Нужен он Польке, как лысому расческа! – фыркнула третья. – Полька у нас теперь фу-ты ну-ты, в курляндские помещицы метит! – А ты ей ниже кланяйся, Никита, авось, и возьмет к себе конюхом! – Я вам, зубоскалки! – погрозил кулаком парень. Девушки, притворно испугавшись, с веселым визгом бросились врассыпную. Никита подобрал оброненный одной беглянкой венок, повертел его в руках и, напялив себе на голову, подошел к бочке с застоявшейся дождевой водой. – Был бы я царь, – сказал он своему подернутому плесенью отражению, – али князь… али купец богатый… тогда бы Полька меня любила! Эх!.. Венок сорвался с его головы и плюхнулся в кадку, обдав парня веером брызг. – Не бывать мне ни купцом, ни князем… – тяжко вздохнул Никита, стряхивая с себя капли гнилой воды. – И Полька меня никогда не полюбит… А ведь какой вечер хороший был! Татьяна позвала своего Гришку в людскую – угоститься остатками вчерашнего праздничного ужина, и Никиту тоже пригласила. «Только умойтесь, – сказала им, – да рубахи почище наденьте, а то, неровен час, господину управляющему на глаза попадетесь, он грязи терпеть не может!» Никита с Гришкой умылись и даже новые лапти обули. Татьяна усадила их за чистый стол, вина вкусного налила, какого парни отродясь не пробовали, подала им пирожков да паштетов – крошечных, на один укус. «Разве это пироги?» – бурчал Гришка. А Никита ничего не говорил, ей и пил молча, благодарно улыбаясь Татьяне, и было у него на душе тепло и благостно. Потом Гришка остался у Татьяны, а Никита, чуть хмельной, побрел назад, к конюшням, да угораздило его выбрать дорогу мимо амбара, где трещотки эти собрались… Растравили, разбередили ему душу девки окаянные! Им веселье, а ему – хоть в петлю головой. Вдруг он услышал чей-то не то стон, не то всхлип, завернул за угол амбара и застыл, как вкопанный. Прямо на траве, уткнувшись лицом в колени, сидела и горько плакала Полина – та самая Полина, которая, сколько конюх ее помнил, ни одной слезинки не уронила зазря, только если искала, чем разжалобить барина или управителя. – Полька… ты чего? – почти с испугом спросил парень. – Ничего! – буркнула та. – Шел себе мимо, ну и иди! Но Никита, вместо того чтобы уйти, опустился рядом с нею на траву. – Али обидел кто? – спросил он – и едва не рассмеялся. Обидеть Полину! Да она сама вперед кого угодно плакать заставит. Разве что… – Немец треклятый?! – догадался Никита. Не поднимая головы, горничная жалобно проскулила: – Он не хочет на мне жени-и-иться… – Тьфу ты! – с досады плюнул парень. – Я уж думал – беда какая стряслась… Полина разревелась еще пуще. – Ну, ну, полно тебе, – Никита робко попытался ее обнять, но она сердито стряхнула его руку со своих плеч. – Отстань, и без тебя тошно! – Ну и не хочет жениться, ну и подумаешь… Свет, что ли, клином, на этом немце сошелся? – стал он ее уговаривать, придвинувшись ближе, но не решаясь снова обнять. – А и сошелся – тебе-то какая печаль? – огрызнулась Полина. – Тебя жалко, глупую! На что он тебе, этот черт нерусский? Ты ж и не любишь его, я знаю… – Коли взял бы замуж, полюбила бы! – Если бы, да кабы, то во рту бы выросли грибы, – проворчал Никита. – Какие грибы?! И что ты про меня знаешь? – взвилась Полина. – Что вы все про меня знаете?! Слышу, небось, как по углам шуршат – потаскуха, подстилка… А я не хочу в грязи жить, в избе с тараканами, не хочу на тюфяке соломенном спать! Я хочу вот так, – кивнула она на видневшийся невдалеке флигель, – чтобы на окнах чистые занавески, и чтобы постель чистая и мягкая, и чтобы из тарелок фарфоровых кушать… – Да разве это главное – чтобы занавески чистые? – спросил Никита. – А душа? – Что душа? Вот ты добрый, хороший, а как в навозе родился, так в навозе и помрешь! И глянь на барыню нашу – собой белешенька, в шелках-жемчугах ходит, а чем она меня лучше? Такая же потаскуха, только никто ее так не называет, потому что – барыня! – Откуда в тебе злобы столько, Полька? – сокрушенно покачал головой парень. – Ладно бы еще барыня била тебя, шпыняла – так ведь нет, подарки тебе дарит, ты вон в платье ходишь, которое она тебе купила, а говоришь про нее такое, что и повторить стыдно! – Ей, небось, не стыдно подолом вертеть! – Полина, громко шмыгнув носом, вытерла ладонью мокрую от слез щеку. – Подарки дарит… зачем мне ее подарки, когда она счастье у меня отняла? Если б она Карла Модестыча не соблазнила, он бы на мне женился! – И чего ты мелешь? – не выдержав, рассердился Никита. – Чтобы наша барыня с этим немцем… – При старом-то муже и немец мил покажется! – выпалила девка и принялась взахлеб рассказывать про сцену ревности, которую закатила ей барыня, едва узнав, что и она, Полина, имеет виды на управляющего, и про французские духи, которыми прежде от господина Шуллера пахло, а теперь не пахнет – потому, верно, что он тщательнее стал мыться… – Не бреши попусту! – оборвал ее Никита. – Мало ли что там тебе померещилось! А вот я собственными ушами слышал… – он опасливо оглянулся по сторонам и склонился к нетерпеливо подставленному уху Полины: – Елизавета Петровна едва со свадьбы не сбежала с бароном Корфом, а немец-то им и помешал, и с тех пор она его лютой ненавистью ненавидит… – Вчера ненавидела, сегодня полюбила – эка невидаль! – пожала плечами Полина. – Один любовник надоел, взяла другого, а там и третьего… и как это ладно, гладко у нее все выходит – и муж богатый и знатный, и дом в три этажа, и всяк для утехи служить ей готов… а я наглаживай ей юбки, да горшок выноси, и ни о чем мечтать не смей?! Так не бывать же этому!.. – Полина, полная гневной решимости, вскочила на ноги. – Сей же час пойду к барину да расскажу, как Елизавета Петровна с господином управляющим над честью его глумятся! Но Никита поймал ее за руку и силком усадил обратно. – Ну, куда ты бежать собралась, дуреха? – И ничего не дуреха! – обиделась та. – Дуреха ты, дуреха и есть! Даже если промеж барыней и немцем этим и было что, посуди сама, кому хозяин больше поверит – тебе али управляющему? – принялся вразумлять Полину парень. – Немцу-то все как с гуся вода, а тебя из господского дома в коровник прогонят, а то еще и высекут, чтоб не болтала лишнего! Горничная сидела, в задумчивости теребя кончик косы. – Что же мне теперь делать? – спросила она, неохотно соглашаясь с доводами Никиты. – А ничего не делай! Живи спокойно, и про немца этого чертова забудь. Мало он у тебя кровушки выпил? Полина долго молчала, отвернувшись от парня. В сгустившихся сумерках уже не различить было рисунка на платке, вплетенном в ее косу вместо ленты. О чем она думала? Никита догадывался, что не о нем, но сегодня ему почему-то не было из-за этого тоскливо. Может быть, потому, что Полина впервые сидела рядом с ним и говорила запросто, по душам, не задирая нос и не насмешничая, как обычно? И совсем не злая она и не корыстная, Полька, а глупая и несчастная. Мечтает поймать жар-птицу, того не ведая, что нету этих жар-птиц на свете, а если и водятся где-то, то не про таких, как она, девок-холопок. Парню вдруг остро – так, что в глазах защипало, – стало жаль горемычную Полину, захотелось утешить ее, приласкать, сказать все те теплые слова, что он берег для нее в сердце. Никита протянул руку и обнял девушку с твердым намерением не отпускать ее, даже если она снова его оттолкнет, но она не оттолкнула, больше того – положила голову ему на плечо. – Была бы я барыней… – проговорила она мечтательно. – Хватит тебе Лизавете Петровне завидовать! – пристыдил ее Никита. – Много ли она сама счастлива, со старым-то мужем? – В подушку по ночам плачет… – Вот видишь – плачет! Несладко, видать, тайком любить, по-воровски… Она ж как в клетке золотой живет, и некуда ей из этой клетки деваться, а у тебя, Полька, все еще впереди! Вот получим мы с тобою вольные и уедем отсюда, домишко маленький купим – я кой-каких деньжонок подкопил… Я и по плотницкому делу умею, а то и торговлишку какую можно завести… голодать не будем! – Да кто ж нам вольные даст? – спросила Полина. Барыня с той поры, как свадьба между горничной и управляющим разладилась, разговора о вольной не заводила. – Дадут! – уверенно сказал Никита, радостный, что капризная Полька не отвергает его, как в былые времена, когда она демонстративно зажимала нос от конюшенного духа. Он убежден был, что Карл Модестович его не обманет и сдержит слово – не из доброты, нет, какая там у самодура-немца доброта… Господин Шуллер имеет в этом деле свою корысть, и он, Никита, будет круглым дураком, если не воспользуется расчетливой благосклонностью управляющего. – Дай Бог нашему теляти волка поймати, – хмыкнула Полина, однако голову с Никитиного плеча не убрала.
полная версия страницы