Форум » Альманах » "Когда настанет время узнать" » Ответить
"Когда настанет время узнать"
Тоффи: Название: "Когда настанет время узнать" Рейтинг: PG-13 Жанр: Мелодрама Сюжет: по мотивам романов Рафаэля Сабатини, сериалов "Бедная Настя" (в основном) и "Одна ночь любви" (чуть-чуть) Герои: Владимир, Анна, И.И.Корф, семья Долгоруких и несколько неглавных персонажей из ОНЛ Примечание автора: спасибо Царапке и Gata Blanca за советы при написании фика
Ответов - 29, стр:
1 2 All
Тоффи: Простите, что я так долго не выкладывала продолжение. Посмотрела на дату последнего обновления, и стало очень стыдно Но всё никак не получалось, хоть я постоянно помню об этом рассказе, и при первой же предоставившейся возможности взялась за продолжение. Выкладываю сразу несколько глав. Надеюсь, вам еще интересно Алекса пишет: Мне интересно МА искренне беспокоится за барона или больше боится за сына, что он будет отвечать, если Владимир умрет? Вы очень верно подметили, Алекса. Конечно же, княгиня беспокоится в первую очередь о собственном сыне. Gata пишет: Но мне кажется, мы всё это уже читали :) Ждем новенького Еще раз приношу извинения
Тоффи: Глава XII Владимир был почти счастлив. Он сидел в кресле, обложенный подушками, под сводами маленькой уютной беседки в саду Долгоруких. Беседка была увита жимолостью и гортензией, дававшими приятную тень. Барон выглядел бледным и изможденным, что было неудивительно, если вспомнить, что он четыре недели провел, прикованный к постели. И все-таки ощущение счастья, хоть и не полное, грело его душу, свободную теперь от сжигавшего ее деспотического пламени. Выстрел, который едва не убил его месяц назад, был сделан рукой доброй судьбы, в этом Владимир теперь не сомневался. Пускай он едва выжил, но зато ему больше не придется решать проблему, которую бы он никогда не смог решить — сделать выбор между приемным отцом и родным. За те недели, что он провел между жизнью и смертью, обстоятельства изменились, ему больше не было необходимости предавать князя Долгорукого в руки властей. В душе Владимира воцарился мир — мир, который может быть известен только тому, кто пережил ужасное душевное смятение. Барон с улыбкой поглядел на стрекозу, присевшую на его плечо, и подумал, что жизнь может быть необыкновенно приятна в теплом месяце июне. Это было его третье утро, проведенное вне душных стен спальни, и в оба предыдущих Анна приходила составить ему компанию — почитать или просто поговорить. Между ними установились дружеские отношения. Владимир не возобновлял речей, когда-то столь сильно оскорбивших девушку, но теперь милосердно забытых. Он ждал ее, и это ожидание усиливало ощущение счастья от солнечного утра. Архип, верный слуга, рассказал молодому барону, что мадмуазель Анна самоотверженно ухаживала за раненым, пока он был без сознания, и лакей даже неоднократно заставал девушку в слезах, когда лихорадка особенно свирепствовала. Нечего и говорить, как приятно было Владимиру это слышать, однако он ни на минуту не забывал о том, что у него нет имени, которое бы он мог предложить девушке из благородной семьи. — Набей мне трубку, Архип, — бросил он слуге. — Вы уже выкурили одну трубку, Владимир Иваныч, — ворчливо напомнил тот. — Не ворчи, Архип, набей лучше трубку, — повторил барон приказание. — Но доктор говорил… — К черту доктора! — Владимир потерял терпение. — Трубку! — Как пошли на поправку, так и доктора к черту? — буркнул старый слуга. В ответ на эту тираду раздался серебристый смех. Корф повернулся, чтобы посмотреть, кого так развеселили слова Архипа, и увидел на пороге беседки Анну. Она стояла, чуть наклонив набок голову, в небесно-голубом шелковом платье, с толстой золотой косой, переброшенной на грудь, легкая и светлая, как это июньское утро. — Вы быстро поправляетесь, господин барон. — Ничего удивительного, ведь у меня была такая замечательная сиделка, — ответил Владимир, делая попытку встать, и улыбнулся, заметив вспыхнувший на ее щеках румянец и преисполненный упрека взгляд, брошенный на Архипа. Девушка шагнула к барону, намереваясь помешать ему встать, но он уже был на ногах, хоть и пошатываясь, но невероятно гордый, что победил слабость. — Если вы не будете себя беречь, я уйду, — сказала она. — Если вы сейчас уйдете — клянусь, я немедленно покину этот дом, и на своих ногах. Она в отчаянии посмотрела на него. — Как мне заставить вас быть благоразумным? — Подайте мне пример, потому что это верх неблагоразумия — угрожать покинуть меня, когда вы едва пришли. Анна засмеялась и присела на деревянную скамейку. Удовлетворенный, барон отвесил ей поклон и вернулся в свое кресло. Догадливый Архип неслышно исчез из беседки. — Мне нужно больше двигаться, — предварил он ее новые упреки. — Вы заботитесь обо мне, как об инвалиде, однако я не инвалид. — Но доктор… — начала она. — Доктор велит мне то же самое — больше двигаться. Если сомневаетесь, спросите у Архипа. — Архип слишком много говорит, — нахмурилась Анна. — Вы сердиты на него за то, что он мне рассказал, как вы за мной ухаживали? А я уверен, что он не поведал мне и половины того, что было на самом деле. Архип слышит вполуха и видит вполглаза. — На этот счет у меня нет сомнений, — девушка улыбнулась уголком губ. Владимир с удивлением взглянул на нее и рассмеялся. — Наконец-то наши с вами мнения совпали! — Будь ваш слуга внимательнее, он бы узнал и сообщил вам нечто еще… то, за что я у вас в долгу. Речь идет о моей репутации. — Умоляю вас, это такой пустяк, — запротестовал барон, но Анна упрямо продолжала, хоть было видно, как ей трудно говорить. — Когда в обществе узнали о моем глупом поступке… о моем побеге с молодым князем Долгоруким, на который я решилась, надеясь этим спастись от тирании Марии Алексеевны… — при этих словах Владимир бросил на нее быстрый взгляд, девушка покраснела и потупилась. — Одним слом, люди очень злы, а княгиня нарочно выезжала со мной в свет, ей нравилось видеть, как я страдаю от этих косых взглядов и насмешливого шепота за спиной… Барону стало не по себе, когда он представил, что довелось пережить Анне по вине злобной княгини. — Но потом всё изменилось, — продолжила девушка. — Спустя неделю после вашего ранения Мария Алексеевна заставила меня пойти с нею на прогулку в Летний сад. Она, очевидно, предвкушала череду новых унижений для меня, но… — Но она была сильно разочарована, не так ли? — закончил за нее Владимир. — Ужасно! — Анна невольно рассмеялась. — Она даже порвала перчатки от досады. Я никогда раньше не видела к себе столько теплоты и приязни, сколько в тот день! Все мне улыбались, дамы пожимали руку, кавалеры беспрестанно кланялись… Я была сильно удивлена такой переменой, и обратилась с вопросом к князю Воронцову, который был особенно предупредителен и составил нам с княгиней компанию в прогулке. И господин Воронцов… мне рассказал, — она прямо посмотрела Владимиру в лицо. — Что же он вам рассказал? — спросил барон. — Всё. Как вы вступились за мое доброе имя в споре с князем Долгоруким и открыли правду о том, как этот низкий человек хотел воспользоваться моей доверчивостью. Теперь эта история у всех на устах, князь заслужил всеобщее осуждение, а мою честь никто более не подвергает сомнению. Вот чем я вам обязана, Владимир Иванович. И вы считаете это пустяком? У меня нет слов, чтобы выразить вам мою благодарность, и никакой надежды когда-нибудь вас отблагодарить. Владимир мягко рассмеялся. — Мне приходилось встречаться с разными уловками, которые люди используют, чтобы сменить щекотливую тему. Одни были больше изобретательны, другие — меньше, но им всем далеко до вас, Анна. Она смотрела на него, озадаченная и заинтригованная. — Ведь вы заговорили о вашем долге передо мной, чтобы помешать мне говорить о моем перед вами. — Конечно же, нет, — слабо запротестовала она. — Конечно же, да, — возразил он. — Но как вы можете сравнивать тот пустяк, за который вы считаете себя обязанной мне, с тем, чем я обязан вам — моей жизнью? — Но это не так. — Позвольте мне думать, что это так, — Владимир посмотрел на нее умоляюще. — Это будет для меня величайшим счастьем, какое я когда-либо знал. Хотя мог бы знать и больше… — неожиданно он осекся, и она заметила, как его рука дрогнула, упав, словно у человека, близкого к желанной цели, но под влиянием внезапной мысли поборовшего свое желание. Ощутив странное волнение и, чтобы скрыть его, девушка отвернулась к низенькому столику, на котором лежали трубка и кисет с табаком. — Вы, кажется, собирались курить, когда я пришла? — С тех пор, как вы пришли, я об этом и не помышляю. — А если я попрошу вас закурить? — спросила девушка, протягивая ему трубку и кисет. — Мне нравится аромат табака. — Вам нравится аромат табака? — его брови поползли вверх. — Вы решили подшутить над человеком, которого считаете больным? Если это так, я больше никогда в жизни не прикоснусь к трубке! Анна тряхнула головой, рассмеявшись над его сомнениями. — Мне нравится аромат табачного дыма, — повторила она. — Если так, я счастлив доставить вам удовольствие, — Владимир раскурил трубку и с наслаждением выпустил под потолок беседки колечко дыма. — Через несколько дней я буду в силах отправиться в путешествие, — сказал он. — Вы собираетесь путешествовать? — спросила она. — Я хочу навестить места, где жила моя покойная мать. — Вы очень тоскуете о ней? — Тосковал бы, если бы знал ее. Но она умерла, когда мне не было и двух лет, — он замолчал, разглядывая плавающие в воздухе змейки дыма, на лицо легла тень печальной задумчивости. Другая женщина, без сомнения, засыпала бы его выражениями сочувствия. Анна подарила ему понимающее молчание. Более того — ей показалось, что сказанное им было только к прологом к некоему рассказу, который ей еще предстояло услышать. И она не ошиблась. После паузы Владимир продолжил. — Моя мать умерла с разбитым сердцем. Мой отец покинул ее за два года до ее смерти. — Бедная женщина, — произнесла Анна голосом, полным искреннего сожаления. — На небесах ее душа обрела покой, которого она не знала на земле. — А ваш… отец? — О нем чуть позже. У моей матери был друг, благороднейший человек, преданно и беззаветно любивший ее, и который, несомненно, мог бы сделать ее счастливой, будь на то Божья воля. Но ему досталось только собрать жалкие осколки ее разбитой жизни и согреть ее своей заботой. Когда же она умерла, он поклялся заменить мне родителей. Благодаря ему я получил образование и обладаю немалыми средствами… — барон замолчал и искоса взглянул на девушку. — Но зачем вам слушать эту историю, которую вы забудете назавтра же? — О нет! — воскликнула она, в порыве чувств дотрагиваясь ладонью до его руки. — Продолжайте, прошу вас! Он мягко улыбнулся и продолжал. — Мой приемный отец воспитывал меня с единственной целью — отомстить за мою мать. Он четверть века ждал, когда возмездие настигнет моего отца. Это должно было случиться месяц назад, но я колебался, и тогда он почти силой вырвал у меня страшную клятву… Анна в ужасе смотрела на него. — Это должны были сделать вы? Покарать вашего родного отца? Владимир медленно кивнул. — В какой-то момент мне показалось, что я смогу, но… — Но?.. — Я не смог. Все мое существо восстало против этого. — Иначе и не могло случиться, — тепло улыбнулась ему девушка. — Я сказал это моему приемному отцу, но не встретил в нем понимания. Он не переставал убеждать меня, что отказаться мстить за мать — это постыдная слабость. — Что же он за чудовище! — Совсем нет. Более благородного человека не найти на всем белом свете. Здравый в других вещах, он болезненно помешан лишь на одном — на мести. Двадцать пять лет он думал об одном и том же, мечтал об одном и том же, так стоит ли удивляться, что его взгляд замутился? — Тогда он достоин жалости, — тихо сказала Анна. — Самой глубокой жалости. — Да. И потому, что мне жаль его, и потому, что я помню, чем ему обязан — я колебался. Я не мог ни отказать ему, ни выполнить его требования. Выстрел князя Андрея Долгорукого избавил меня от этого мучительного выбора. — Но теперь, когда вы почти здоровы?.. — с тревогой спросила она. — Теперь, к счастью, стало поздно. Он умолк и отвел от нее взгляд — взгляд, в котором она не предполагала увидеть иного выражения, кроме иронии, а теперь полный боли и грусти, — и стал смотреть на плети гортензии, которые обвивали столб беседки. Девушка почувствовала, что в ней поднимается волна нежности к этому человеку, до сих пор бывшему для нее загадкой, но после того, как поведал свою историю, ставшего близким, почти дорогим. Его печаль смягчила ее сердце, прежде ожесточенное его же насмешливостью. — Вы рассказали мне так много, Владимир Иванович, — произнесла она, — что дали мне право задать вам еще один вопрос. Он кивком головы позволил ей продолжать. — Ваш отец… он имеет какое-то отношение к князю Долгорукому? На лице Владимира не дрогнул ни единый мускул. — Почему вы так решили? — Ваше имя — Корф, а дядюшка рассказывал, что некогда его соседями по именью были бароны Корфы… — Мое имя? — он с горечью рассмеялся. — Мое имя? Мне казалось, вы должны были понять, что у меня нет прав ни на какое имя. Но в ее глазах по-прежнему читался вопрос. – Мой отец был слишком озабочен проблемами государственного масштаба, чтобы думать о мелочах, — невесело усмехнулся Владимир, — и забыл жениться на моей матери. Приемный отец дал мне свое имя — то имя, которым он стал называться, бежав в двадцать шестом году за границу. Под этим именем удобно скрываться и даже жить в свое удовольствие, но если бы я захотел жениться на девушке благородного происхождения, мне бы пришлось лгать ей и ее семье, потому что правда навсегда закрыла бы для меня возможность счастья. А лгать любимой женщине я не могу, — он пристально посмотрел на Анну, и ее пронзила запоздалая догадка. — Вот что вы имели в виду, когда вас, истекающего кровью, принесли в наш дом, и мы все думали, что вы умрете… когда вы сказали, что это самый лучший выход… ведь вы обращались тогда ко мне, ко мне одной? — Да, именно это я имел в виду, — ответил он, не отводя взгляд. Ее веки дрогнули, а щеки стали белее мела. Он заметил, как взволнованно вздымается ее грудь, и как дрожат пальцы, теребившие кружева на манжете. — Если вы предлагаете любовь, — сказала девушка тихо, опустив глаза, — какое значение имеет все остальное? Разве имя может быть дороже чувств? Владимир вздохнул и грустно улыбнулся. — Вы еще очень юны и не знаете жизни. Со временем вы поймете, какое место отводится в обществе таким, как я. Место, которое я не имею права предложить ни одной благородной женщине. Как и не имею права говорить никому о любви. — Но мне вы сказали однажды. — В час, когда лунный свет лишил меня рассудка. Вы сделали мне тогда суровый выговор, который я заслужил, — он встал и чуть приблизился к девушке. — Благодарю, что вы сейчас вспоминаете об этом без упрека, но прошу вас — не вспоминайте больше. Пусть я останусь для вас тем самодовольным фатом, каким вы меня однажды назвали. — Поздравляю вас, господин барон, — раздался резкий насмешливый голос у входа в беседку. — Поздравляю с выздоровлением. Владимир обернулся и отвесил княгине Долгорукой учтивый поклон. — Позвольте, Мария Алексеевна, принести также поздравления и князю Андрею Петровичу, ради кого вы проявляли столь неусыпную заботу о моем здоровье.
Тоффи: Глава XIII Несколько секунд княгиня стояла неподвижно, слегка запрокинув назад голову и глядя на Владимира с выражением плохо скрытого неудовольствия. Ее губы кривила усмешка. Молодому барону ситуация показалась донельзя забавной. Этой женщине, столь мало его любившей, пришлось много дней и ночей провести в тревоге и молиться об его здоровье столь истово, как она не молилась, наверное, ни о ком и никогда. Взгляд княгини переместился на Анну, смущенную тем, что ее здесь застали, и взволнованную рассказом Владимира, а еще больше — тем, что он не успел ей рассказать из-за внезапного вторжения Марии Алексеевны. Девушка понимала, что к этой теме они больше никогда не вернутся, но даже если и вернутся, у нее нет никаких шансов победить сомнения барона. Сомнения, которые ей казались глупыми, но благодаря которым она смогла лучше его понять. Княгиня, наконец, шевельнулась и переступила порог беседки. — Что вы здесь делаете, милочка? — сухо осведомилась она. — Я гуляла в саду, Мария Алексеевна, — ответила Анна, бросив на нее быстрый взгляд, — увидела здесь господина барона и зашла, чтобы спросить, как он себя чувствует, и не нужно ли ему что-нибудь. — Ты заботишься о господине бароне больше, чем о собственной репутации, — кисло заметила княгиня. Щеки Анны вспыхнули, но она ничего не ответила, демонстрируя восхитительное самообладание. Владимир поспешил ей на помощь. — Заботясь обо мне, мадмуазель оказывает вам неоценимую услугу, Мария Алексеевна. Я уже выразил Анне Сергеевне мою признательность, надеюсь, что теперь это сделаете и вы. — Я?! — надменно удивилась княгиня. — И за что же я должна быть ей признательна? — Благодаря мадмуазель вашему сыну больше не угрожает суд за убийство, — произнес он в своей обычной манере, за которой так трудно было разобрать истинные чувства. — Благодаря мадмуазель и отчасти мне: ей — за заботу обо мне во время болезни, мне — за то, что откликнулся на эту заботу быстрым выздоровлением. Мы оба помогали князю Андрею Петровичу. — Вы шутите? — процедила княгиня сквозь зубы. — Нисколько, мадам, — ответил Владимир и указал ей на деревянную скамейку. — Вы не желаете присесть? Простите, что предлагаю это в своих собственных интересах. Доктор запрещает мне пока долго находиться на ногах. Он надеялся, что это заставит ее уйти — напрасно. — Извольте, сударь, — проворчала она, опускаясь на скамью и обращаясь к Владимиру: — Садитесь же, прошу вас! Барон с легким поклоном подчинился. — Вы говорили, как мой сын вам обоим обязан, — продолжала княгиня. — Да, он вам обязан — ссорой с отцом, быть может, непреодолимой. Князь отрекся от него, от родного сына! — Разве этому виной не его недостойное поведение? — спросила Анна, мужественно выдержав яростный взгляд княгини. — И ты смеешь рассуждать о достойном поведении, — прошипела Мария Алексеевна, — ты, маленькая бесстыдница, которая вовлекла его во все это?! — Зачем вы оскорбляете меня? — с болью и гневом воскликнула девушка, потеряв терпение. — Довольно! — прогрохотал с порога возмущенный голос старого князя. Владимир был единственный, кто заметил его приближение. Лицо Петра Михайловича, казалось, посерело и осунулось за последние недели. — Довольно, — повторил он, обращаясь к жене, — обижать бедную девочку! — Бедную девочку! — издевательски фыркнула княгиня. — Это несправедливо и неразумно, Marie, — пытался увещевать ее супруг. — А вы — вы справедливы к вашему сыну?! Старый князь побагровел. — У меня нет сына! — отрубил он. — Это распутник, пьяница и мот, который носит мое имя, но он мне не сын! Прошу вас, сударыня, больше никогда не касаться этой темы. Князь Андрей сегодня же покинет мой дом, он и так слишком долго тут задержался. Я не желаю его больше видеть. Пусть убирается, и будьте рады, что его не арестовали, не отправили по этапу! Владимир отказывался узнавать в этом суровом решительном человеке того мягкотелого господина, с которым познакомился на постоялом дворе в первые дни своего приезда в Россию. Княгиня, бледная от негодования, шумно встала, намереваясь покинуть беседку, но тут появился Архип с подносом, на котором стояла чашка с бульоном и лежало письмо. Письмо было от Ивана Ивановича, Владимир быстро сунул его в карман. Это не ускользнуло от взгляда Марии Алексеевны. — Вы не прочтете письмо сейчас? — спросила она. — Прочту, когда буду меньше занят, — беспечно отозвался молодой барон, беря протянутую слугой салфетку. — Плохой комплимент вашему корреспонденту, — усмехнулась княгиня. — Мой корреспондент комплиментов не ждет, — ответил Владимир, поднимая чашку с бульоном. — Письмо от женщины? — не унималась княгиня. Корф засмеялся. — Как это по-женски — столь скоро сделать вывод! — Сделать вывод было очень легко, почерк на конверте женский. Барон, воплощенное дружелюбие, подарил ей лучезарную улыбку между двумя глотками бульона. — У вас острый глаз, княгиня. — Как ты смогла рассмотреть почерк на конверте, Marie? — вмешался Петр Михайлович. — А количество писем? — продолжала она, оставив без ответа оба замечания. — Владимир Иванович получил их пять за последние шесть дней! — Вы — идеальная хозяйка, Мария Алексеевна, — вновь улыбнулся ей Корф. — Ничто в доме не ускользает от вашего взгляда. Князю впору завидовать вам. — Очень мило! — сердито фыркнула княгиня, покосившись на мужа и на Анну, которая незаметно держалась в стороне. — И это называется учтивостью — уходить от ответа на вопросы! — Я все еще не вполне здоров, — пожал Владимир плечами, — и ясность ума ко мне пока не вернулась. — О нет, ваш ум достаточно ясен, господин барон, — сказала она, злобно прищурившись. — Достаточно ясен для притворщика. — Притворщик? Я? — обиделся Корф. Княгиня прошествовала к выходу из беседки, не удостоив его ответом. — Пойдемте, милая, — сказала она Анне. — Не будем мешать господину барону прочесть письмо, которое жжет ему карман. Девушка встала, подчиняясь. Ей совсем не хотелось уходить, но она не могла найти предлог задержаться. — Pierre? — повернулась княгиня к мужу. Петр Михайлович, кашлянув, сказал, что должен задержаться на пару слов с господином Корфом. — На пару слов? Тогда мы вас подождем. — Нет, нет, ступайте! — заволновался князь. — Я вас догоню. Мария Алексеевна изогнула бровь. — Вы так таинственны, — усмехнулась она, переводя взгляд с одного на другого и вспоминая, что не первый раз застает их вдвоем при весьма странных обстоятельствах. Женская интуиция подсказала ей, что здесь кроется какой-то секрет, возможно, связанный с князем Андреем. — Пойдем, Аня, — кивнула она воспитаннице. Девушка послушно последовала за ней к дому. Но едва достигли крыльца, княгиня оглянулась. — Мне кажется, тут какой-то заговор, — пробормотала она. — Заговор? — эхом переспросила Анна. — Да, заговор! Они начали секретничать уже в первый день, когда барон появился в нашем доме. А эти письма, которые его лакей перехватывает, едва приносят почту, будто боится, что их кто-то прочитает! Хотела бы я знать, что за вcем этим кроется… Тем временем в беседке старый князь опустился на скамью, которую незадолго перед этим покинула его супруга. Опустился грузно, будто тело его угнетала какая-то тяжесть. — Бокал вина? — посмотрев на него, предложил Владимир. — Пожалуй! — заметно оживился Петр Михайлович, чего прежде за ним молодой барон тоже не замечал. Архип наполнил стакан и подал князю, тот осушил вино залпом и сделал нетерпеливый жест. Владимир понял и кивком головы велел слуге удалиться. На некоторое время в беседке повисло молчание. Потом Долгорукий подался вперед, оперевшись локтями о колени, и начал вполголоса: — Я не решался говорить с вами об этом, Владимир Иванович, пока ваше здоровье внушало нам всем опасение. Теперь, мне кажется, вы достаточно окрепли. — Да, благодаря заботе, которой меня окружили в вашем доме. — Это был наш долг по отношению к вам, — кивнул князь. — Итак… — он еще более понизил голос и оглянулся по сторонам. — Будьте покойны, — уверил его Владимир. — Архип нас предупредит, если кто-нибудь приблизится к беседке. — Что ж, если так – превосходно! — Долгорукий кашлянул. — Вы получали ежедневно письма. Это касательно нашего дела? — В какой-то мере, — уклончиво ответил барон. Снова повисла пауза. Владимир, слегка нахмурившись, искоса поглядывал на старого князя, постукивавшего тростью по полу беседки. — Когда вы будете в состоянии отправиться в дорогу? — спросил тот, наконец, поднимая голову. — Надеюсь, что через неделю. — Хорошо, — удовлетворенно кивнул Петр Михайлович. — Надеюсь, время еще терпит. Вы отвезете от меня письмо господину Каульбаху? Владимир задумчиво потер подбородок. — Ваш ответ на то письмо, что я вам доставил? — Да, я решил принять это предложение. — Прошу вас еще раз всё тщательно обдумать, — сказал ему Корф. — Насколько мне известно, дело не решено окончательно, и есть опасность… — Ваша информация устарела, господин барон. Владимир смотрел на него вопросительно. — Пока вы лежали в горячке, я многое успел предпринять, — продолжал князь. — События разворачиваются стремительно. Я встречался с генералом N., — он назвал имя одного из видных военных, известного своими недовольными высказываниями о нынешнем правлении. — Он рассчитывает стать при новом императоре тем, кем был господин Аракчеев при покойном Александре, или теперь господин Бенкендорф при его младшем брате. Превосходно! Имея такую цель, он не изменит нашему делу, и пойдет до конца. Корф усмехнулся уголками губ, услышав «наше дело» и вскользь удивившись, когда степенный Петр Михайлович успел заразиться пламенным воодушевлением заговорщиков. — В случае успеха этого предприятия вы ведь тоже надеетесь не остаться не вознагражденным? — произнес он, скорее утверждая, чем спрашивая. Личная выгода — только она и ничто другое двигало его родным отцом, двадцать пять лет назад и теперь, и старый князь укрепил его в этой уверенности. — Я буду откровенным с вами, Владимир Иванович. Мои дела обстояли плохо, когда мы с вами встретились первый раз, но не настолько, чтобы я решился продать душу дьяволу. Рисковать – удел молодых честолюбцев, старый человек предпочитает покой и комфорт. Поэтому я колебался, принимать ли предложение, которое вы мне привезли. Но сейчас… — Сейчас обстоятельства ухудшились, не так ли? — спросил Корф. — Хуже и быть не может! — воскликнул старый князь. — Я на пороге полного краха, я погиб, пропал. — Но как это могло случиться? Петр Михайлович помолчал какое-то время, будто собирался с силами, тяжело вздохнул и, наконец, заговорил. — Вы слышали что-нибудь о строительстве Храма Христа Спасителя в Москве? — Который так и не был построен, а архитектора обвинили в растрате и сослали? — По истечении семи лет едва удалось заложить даже фундамент, — кивнул Долгорукий. — Деньги утекали неизвестно куда. Комиссия, назначенная по высочайшему повелению, обнаружила растрату миллиона рублей. Процесс длился без малого десять лет, виновных приговорили к уплате в казну пропавшей суммы, сам архитектор Витберг был сослан в Вятку… — Вы были одним из подрядчиков? — догадался барон. — Я имел в этом деле интерес, — снова кивнул Петр Михайлович. — Но мне удалось… удалось доказать комиссии, что от меня ничего не зависело. Я верил, что все документы, подтверждающие обратное, уничтожены, однако часть из них каким-то образом оказались у этого хлыща, молодого князя Воронцова… Неожиданно на пороге беседки появился Архип. — Что случилось? — повернулся к нему Корф. — Ее сиятельство идет сюда, господин барон, — ответил тот с поклоном.
Тоффи: Глава XIV. Петр Михайлович и Владимир посмотрели на лужайку перед домом, но не заметили никаких признаков приближения княгини. Барон с недоумением перевел взгляд на слугу, и тут уловил легкий шорох платья в кустах за беседкой. Он полуобернулся к графу, многозначительно поведя головой в том направлении, откуда донесся звук, и, усмехнувшись, жестом отпустил Архипа. Князь нахмурился, рассерженный неожиданной помехой, а потом очень громко и отчетливо произнес: — Если Мария Алексеевна присоединится к нам, то сможет услышать больше, причинив себе гораздо меньше неудобств. — Не говоря о том, что сохранит чувство собственного достоинства, — негромко добавил Корф. Шелковые юбки зашелестели громче, и в беседку вплыла княгиня Долгорукая, нимало не смущенная тем, что ее застигли за таким малопочтенным занятием. Барон из вежливости встал. — Вы расположились тут со всеми удобствами, выставив шпиона, чтобы он охранял подступы к вашему убежищу, — едко заметила она. — Как предосторожность против других шпионов, — парировал князь. Она смерила его ледяным взглядом. — Что вы скрываете? — спросила она. — Мой позор, — последовал незамедлительный ответ. Помолчав, супруг предложил ей сесть. — Раз уж вы пожаловали туда, куда вас не звали, слушайте в ваше удовольствие, сударыня, — сказал он. — Возможно, это поможет вам разобраться в том, что вы называете несправедливостью по отношению к вашему сыну. — И вы обсуждаете эту проблему с посторонним человеком? — Я не намеревался сказать ничего такого, чего не мог бы повторить в вашем присутствии. Она фыркнула, с шумом подобрала юбки и опустилась на скамью. Владимир вернулся в свое кресло, а князь примостился на стуле. — Я узнал, — продолжал он рассказ, частично повторяясь, чтобы жена лучше его поняла, — что князь Воронцов собирается снова раздуть историю с недостроенным храмом. — Он обнаружил, что вы украли больше остальных? — презрительно бросила Мария Алексеевна. — Хуже, сударыня. Он обнаружил, что я не мешал остальным воровать, будучи ими за это щедро вознагражденным. Если это откроется, меня ожидают суд, бесчестье и нищета. Глаза княгини расширились от ужаса. Разумеется, история со скандальной растратой на строительстве не являлась для нее секретом, и вместе с супругом она пережила немало неприятных минут, когда несколько лет назад завершился громкий процесс над архитектором и подрядчиками. — Если я буду уничтожен, — обронил князь, тяжело глядя на супругу, — а мне, похоже, этого не избежать, то моей гибелью я буду обязан собственному сыну. — Как так? — к Марии Алексеевне вернулся дар речи. — Разве не Андрея вы должны благодарить за то, что не были разоблачены полгода назад? Что еще, как не дружба нашего сына с князем Воронцовым, спасло вас тогда? — Почему же он не потрудился сохранить эту дружбу? — разбушевался Долгорукий. — Ему трудно было удержаться в рамках благопристойного поведения, которые Воронцов установил для членов своего кружка, — осклабился он. — Верно, их шалости казались ему слишком невинными, если он вывалялся в такой грязи, что даже этот распутник отвернулся от него, чтобы сохранить свою репутацию. Он пытался заключить фиктивный брак с девушкой благородной крови; он предательским выстрелом в спину пытался убить человека, сохранившего его никчемную жизнь. Князь Андрей умудрился пасть так низко, что даже Воронцов ополчился против него и поклялся уничтожить. А для того, чтобы покончить с ним, Воронцов первым делом возьмется за меня. Теперь вам понятно, сударыня? А вам, господин барон? Корфу было понятно. Последние кусочки мозаики встали, наконец-то, на свое место, и он видел теперь всю картину целиком и так отчетливо, как, наверное, не видел ее сам Петр Михайлович. Из слов княгини можно было сделать вывод, что и для нее не осталось ничего неясного. — Болван! — выкрикнула она мужу в лицо. — Тупой, слепой, самовлюбленный болван! Какая глупость — возлагать на сына ответственность за ваш крах! Это Андрей должен вас обвинять, что вы вложили оружие в руки его врага! — Сударыня! — прорычал князь, наливаясь яростью, вскакивая и пинком ноги отшвыривая стул. — Известно ли вам, кто я? — Вы и сами этого не знаете. Боже мой! Да существовал ли когда-нибудь на свете больший эгоист и самодур?! — она вскочила на ноги и повернулась к Владимиру. — А вы, барон? Вы во всем этом тоже имеете свой интерес, правда, я пока не знаю, какой именно. — Ее злые глаза сверлили его, как пара буравчиков. — Зачем вы вмешиваетесь не в свое дело? Какую цель вы преследуете? Отвечайте, я хочу знать! — потребовала она. — Какой помощи ожидает от вас мой муж, если посвятил вас во все подробности? Или… — она внезапно осеклась, и на ее лице промелькнула коварная улыбка. — Возможно, он намеревается запродать себя самозваным великим князьям из-за границы, а вы — торговый агент, который уполномочен заключить эту сделку? Не в этом ли кроется решение загадки? Корф, внешне невозмутимый, но с адом в душе, махнул рукой. — Вы торопитесь с выводами, Мария Алексеевна, и выводы эти, к сожалению, безосновательны. Князь расстроен, так сильно расстроен, что ему безразлично, с кем говорить о своих неприятностях. Что в этом странного? Она скорчила кислую гримасу. — Вы мастер на всяческие увертки, сударь. Но именно в вашей уклончивости — как и на лице князя Петра — я нашла ответ на мой вопрос. Я ткнула пальцем наугад, а оказалось, что попала в цель. Попробуйте-ка мне возразить! Возражения и не помогли бы: в глазах Долгорукого, словно в зеркале, предательски отразились охватившие его испуг и смятение. Он был, как Корфу однажды уже представился случай заметить, самым никудышным притворщиком из тех, кто когда-либо позволял вовлечь себя в заговор. — Ложь! Ложь! — неистовствовал он, впрочем, не очень убедительно. — Вы бредите! По-вашему, я настолько безумен, что готов усугубить свое и без того бедственное положение, ввязавшись в какой-то заговор? Вы полагаете, что я на это способен? Какую выгоду это мне принесет? — Вот я и попрошу Андрея помочь мне в этом разобраться, — сказала она. — Андрея? — взревел князь. — Вы сообщите этому мерзавцу о ваших подозрениях?! Вы снабдите его новым оружием против меня? Она расхохоталась. — Вы больше ничего не отрицаете, верно? Вы изобличили сами себя! — и она ринулась в наступление, пылая жарким гневом, порожденным в ней слепой материнской страстью: — Андрей — мой сын! Он мой сын, слышите, и я не позволю принести его в жертву вашим безрассудствам! Мы найдем на вас управу! — и она удалилась с победным видом. — О Господи, — простонал Петр Михйалович, тяжело падая на стул. Владимир обратился за помощью к своей трубке. — Мне кажется, — его голос звучал так холодно, что почти привел князя в чувство, — теперь вы получили лишнее подтверждение, что вам не следует ускорять события. — Но если так — на что мне надеяться? Проклятье! В любом случае я — конченый человек. — Нет, нет, — успокоил его Корф. — Допустим даже, что князь Воронцов решительно настроен против вас. Однако это вовсе не значит, что он сумеет собрать все необходимые доказательства. На сегодняшний день многие из этих доказательств утрачены, а другие не имеют прежней силы. Не спешите предаваться отчаянию. — Возможно, — раздумчиво протянул Петр Михайлович, заметно приободряясь. — Очень вероятно. — И, обладая удивительной способностью мгновенно восстанавливать душевные и физические силы, свойственной людям, которые строят умозаключения почти на пустом на месте, а потому с готовностью меняют свое мнение, добавил увереннее: — Черт побери! Может быть, я зря беспокоюсь. В конце концов, слух о том, что князь Воронцов объявил мне войну, может оказаться только слухом, а, кроме того, вы что-то говорили о доказательствах, которые еще требуется собрать… Из-за одного этого не стоит впадать в панику. Ей-ей! Мое письмо к господину Каульбаху никоим образом не сможет мне навредить. Решено, барон! Мы вернемся к этому разговору, когда вы будете готовы отправиться в путешествие. Но Владимир подумал, что княгиня Долгорукая с ее ненаглядным сыном за этот срок успеют подстроить какую-нибудь подлую каверзу, способную стать серьезной помехой в его путешествии, и был недалек от истины. Пока он убаюкивал тревоги старого князя в садовой беседке, княгиня заперлась с Андреем в своем будуаре. Тот облачился в дорожное платье, намереваясь покинуть страну: он был прекрасно осведомлен о настроениях в обществе, а в его планы отнюдь не входило бросать вызов целому городу и сносить оскорбительное пренебрежение там, где еще вчера он считался желанным гостем. Он стоял перед матерью — высокий, стройный, с мрачным лицом и капризно выпяченными губами, а та, сидя в кресле возле туалетного столика, пересказывала сыну детали недавнего происшествия, не забыв упомянуть об опасениях Петра Михайловича впасть в бесчестье и нужду. Андрей выругался сквозь зубы, когда услышал, что опасность исходит от князя Воронцова. — Крах твоего отца одновременно станет и нашим крахом — твоим и моим; он пусти по ветру и мое состояние. Андрей со смехом передернул плечами. — Какая мне польза от того, сумеет он или нет сохранить жалкие крохи своего богатства, если он поклялся, что мне ни копейки не достанется из этих денег после его смерти? — Ты его единственный сын, — напомнила она. — Через полгода, через год он остынет, и снова вернет твое имя в завещание. Но если Воронцов осуществит свою угрозу, мы с тобой пойдем по миру. — Воронцов ненавидит меня, — прошипел Андрей и снова выругался. — Проклятый попугай! Он решил принести меня в жертву своим извращенным понятиям о чести. Чего еще добивается этот грязный мошенник, как не нового доказательства своей правоты в глазах всех, кого уже тошнит и от него самого, и от его интриг? — он в ярости сорвал очки и взмахнул ими в воздухе. — Но я знаю способ заставить его замолчать. — Какой? — встрепенулась мать с пробудившейся безумной надеждой. — Убью его на дуэли, — заявил Андрей. — Я затею с ним ссору, что будет нетрудно сделать: застану его врасплох и влеплю пощечину. Ему придется принять мой вызов! — Угомонись, глупец! Он использует историю с нападением на Корфа, как предлог уклониться от встречи с тобой, да еще и велит своим лакеям тебя поколотить, если ты приблизишься к нему с недобрыми намерениями. — Он не осмелится. — Его поддержит весь Петербург — после того, как ты выстрелил Корфу в спину. Какую же ты совершил глупость, Андрей! Он отвернулся, обхватив руками голову, не меньше матери сожалея о своей выходке. — Спасти нас может тот человек, из-за кого на тебя обрушилось столько несчастий — сам барон Корф! Я более чем уверена, что он связан с заговорщиками, — сказала княгиня. — Я тоже в этом уверен. — И ты? — И я, и поручик Писарев, который подозревает его с первого момента их встречи на почтовой станции. Этот Писарев — продувная бестия, он берет деньги от меня, помимо жалованья, которое получает в ведомстве Бенкендорфа, и в случае поимки Корфа его ожидает двойное вознаграждение. — А как он узнал, что Корф — заговорщик? — Довольно просто. Недавно в Петербурге появился некий господин Рязанов, весьма подозрительный человек. Скорее всего, он не тот, за кого себя выдает. Корф встречался с ним, а сейчас они поддерживают оживленную переписку. — Знаю, — кивнула княгиня. — Одно из этих писем доставили ему только что. Я шутливо поинтересовалась, кто пишет ему так часто, но без успеха. Он дьявольски хитер. — Хитер или нет, — заявил ее сын, — но когда-нибудь он все равно покинет наш дом, и, выследив его, мы заполучим требуемые доказательства. Только как это нам поможет? — Ты спрашиваешь, как? Если существует некий заговор, то мы, владея всеми нитями этого заговора, сможем обратиться к графу Бенкендорфу с просьбой охладить рвение Воронцова. — Но это равносильно обвинению моего отца в связи с заговорщиками. Из огня да в полымя! Какой нам от этого прок? — Нельзя же быть таким глупцом, Андрей! — в досаде воскликнула Мария Алексеевна. — Неужели ты думаешь, что мы не найдем способа разоблачить заговор Корфов, не вмешивая в это твоего отца? Петр так осторожен и так труслив, что не даст впутать себя ни в одно предприятие, чреватое для него опасностью. Молодой князь широкими шагами мерил комнату, в задумчивости опустив голову и сцепив пальцы рук за спиной. — Все это необходимо обдумать, — произнес он. — Это может сослужить нам службу, а еще я очень рассчитываю на Писарева. Он уверен, что тогда на станции Корф его одурачил и имел при себе компрометирующие бумаги, но припрятал их так ловко, что ни на нем, ни в его вещах ничего не обнаружили. Кроме того, он обошелся с поручиком несколько грубо, и теперь Писарев жаждет его крови, желая исправить свою оплошность, а заодно и отомстить за нанесенные побои, и лучшего орудия для осуществления нашего плана нам не найти. — Используй его с умом, Андрей, — посоветовала мать и добавила. — Тебе лучше не покидать город. — Конечно, — сразу согласился он. — Я подыскал себе жилье неподалеку, когда мой возлюбленный отец решил, что я не должен больше осквернять эти священные стены моим присутствием. Возможно, после того, как я помогу ему выбраться из трясины, он вернет мне каплю своего расположения. Хотя, думаю, я великолепно смог бы прожить и без его родительской любви. — Да, — проговорила она, поднимая на него глаза, — ты сын своего отца. Ты настоящий сын своего отца. Потому он и ненавидит тебя так сильно, что видит в тебе все те пороки, которых не замечает в себе. — Милая матушка! — усмехнулся Андрей, низко кланяясь. Она сердито нахмурилась. Делая окружающих предметом своих жестоким насмешек и получая от этого несказанное удовольствие, она терпеть не могла, когда кто-то насмехался над ней самой. Сын вновь поклонился, намереваясь уйти, но она его задержала. — А все-таки жаль, что нам придется пожертвовать Корф. Этот ядовитый хлыщ мог бы нам пригодиться. В глазах Андрея читался вопрос. — Он мог бы жениться на Анне и навсегда избавить меня от общества этой бледнолицей куклы. — Мог бы на ней жениться? — переспросил молодой князь бесцветным голосом. — Они просто созданы друг для друга. — Что вы такое говорите, матушка? — Говорю то, что знаю. Да они и не скрывают этого. Час назад я спугнула двух голубков, нежно ворковавших в беседке. Андрей попытался улыбнуться, но вымучил лишь жалкое подобие улыбки, перекосившей его лицо. Его внезапная бледность не ускользнула от цепкого материнского взгляда. — Вот как! — покачала она головой. — Ты до сих пор не выбросил эту блажь из головы? — Какую блажь? — Ту самую блажь, которая очень дорого тебе обошлась. О Боже! Если ты так сильно привязан к этой девчонке, я только удивляюсь, почему ты не захотел жениться на ней, как полагается, когда все было в твоих руках? Побледнев еще сильнее, Андрей стиснул кулаки. — Я сам себе удивляюсь, — бросил он с жаром и, громко хлопнув дверью, выскочил вон, оставив мать разгневанной и обескураженной.
Gata: Тоффи, что я вижу! Наконец-то с продолжением Развитие событий мне известно, но все равно любопытно, как вы всё это изложите в формате БН. Вы идеально угадали с характерами, кроме разве что Андрея - в сериале он не был таким харизматичным негодяем :) Впрочем, кто бы говорил - если посчитать всех моих персонажей off-character...
Роза: Тоффи , мы уже успели соскучиться Спасибо за продолжение
Алекса: Ура, продолжение Я уже не надеялась что-то прочитать от Тоффи в этом году. Какие коварные МА и Андрей. Если к ним присоединиться Писарев, Владимиру будет нелегко. Анечка мне очень нравится
Тоффи: Извините, что я снова так надолго пропала. Спасибо за отзывы! Глава XV. Спускаясь после разговора с матерью по широкой лестнице, ведущей на первый этаж, Андрей заметил внизу хрупкую девичью фигурку. — Анна!!! — крикнул он громко, не заботясь о приличиях, и сбежал к ней по ступенькам. Услышав, что ее зовут, девушка остановилась. За прошедший месяц они не обменялись не единым словом. Не видя его, она почти полностью смогла выбросить его из мыслей, занятых теперь другим человеком. Она любила его когда-то (или думала, что любила), но он сам задул огонек этой любви. Сначала ей казалось, что убитая любовь воскресла каким-то непостижимым образом под маской ненависти, но в этот момент осознала, что никакой любви больше нет, она умерла, и от прежнего чувства не осталось даже слабого отголоска ненависти. Андрей стал ей неприятным, но это было безмолвное отчуждение, выражающееся в ледяном равнодушии и желании держаться от него подальше. Неземное спокойствие, написанное на ее прекрасном лице и неподвижных линиях хрупкой фигуры, заставили Долгорукого остановиться, и его пылающий взор потемнел, встретив безразличную холодность в ее голубых глазах. Более тактичный и тонко чувствующий человек в подобных бы обстоятельствах поклонился бы и не стал задерживать девушку, но князь быстро оправился от замешательства и, сделав шаг в сторону, распахнул дверь в комнату направо от лестницы. — Уделите мне минуту вашего времени, Анна, прежде чем я покину этот дом, — произнес он тоном, в котором слышались просьба и приказ. Она молча размышляла, и по ее лицу невозможно было догадаться о том, что творится у нее на душе, но потом кивнула и вошла в открытую Андреем дверь. Это была большая солнечная комната с цветочным узором на стенах, с изящной мебелью, с огромными французскими окнами, выходившими в сад. Две трети сверкающего паркетного пола накрывал бледно-зеленый ковер с бордюром из ярких роз. Посреди комнаты стоял большой рояль, а на его крышке — несколько нотных тетрадей, книги и фарфоровая ваза с роскошным букетом, который распространял вокруг сладкий аромат. Кресла были обиты дорогими гобеленами с вытканными розами. Здесь Анна любила иногда уединиться, тайком от вездесущей Марии Алексеевны. Андрей осторожно прикрыл дверь. Анна присела на стул с высокой спинкой возле рояля, в выжидательной позе сложив руки на коленях. Он приблизился к ней и встал рядом, элегантно облокотившись на рояль. Свет, падавший из окна, выгодно подчеркивал его стройную фигуру и мундир, который был ему так к лицу. Князь мог даже показаться привлекательным, но только не девушке, которая в нем разочаровалась. — Я хотел попрощаться с вами, Анна, — сказал он. — Сегодня я навсегда покидаю Петербург. — Я рада, — произнесла она ровным и сухим голосом, — что вы теперь свободны и можете поступать, как вам заблагорассудится. — Вы рады, — повторил он, немного нахмурившись и ближе придвигаясь к ней. — А почему вы рады? Почему? Вы радуетесь за барона Корфа? Не отрицайте этого! Она бесстрашно посмотрела на него. — Я не меньше рада и за вас. Он впился взглядом в ее зрачки, пытаясь прочесть в их глубине самые сокровенные мысли, но девушка спокойно выдержала этот взгляд. Ни одна черточка на ее прекрасном лице не пошевельнулась. — Я должен вам верить? — спросил он. — Почему нет? Я не желаю вам зла. — Но очень желаете моего отсутствия? — он криво усмехнулся. — Вы этого хотите, правда? Вы бы предпочли, чтобы я исчез? Вы об этом думаете, да? — Я об этом вообще не думала, — ответила она. Он тихо и зло рассмеялся. — Всё так безнадежно? Вы хотите сказать, что в ваших мыслях для меня больше нет места? — Вы ничего не сделали для того, чтобы я думала о вас хорошо, поэтому я не хочу думать о вас совсем. — Вот как! — протянул он с издевкой. — Вы не хотите думать о человеке, который вас любит, Анна? Ее бледные щеки вспыхнули. — Нам больше не о чем говорить, — сказала она, поднимаясь. — Нет! — крикнул он, бросившись между ней и дверью. — Нам есть, о чем говорить! — Я согласилась поговорить с вами наедине только для того, чтобы попрощаться, — напомнила она. Он отбросил угрозы и стал умолять: — Я хочу, чтобы вы простили меня, ведь мы с вами расстаемся навеки. Я хочу, чтобы ты простила мне всё зло, которое я тебе причинил, Анечка! Его мягкий голос был полон раскаяния. Он опустился на колени и с мольбой простер к ней руки: — Я не встану, пока ты не скажешь, что прощаешь меня! — Если это всё, о чем вы просите, я охотно вас прощаю, — ответила она с прежним спокойствием. — Слишком охотно! — воскликнул он. — Слишком охотно, чтобы быть искренним! Мне не нужно такое прощение! — Кающимся грешникам не подобает вести себя так настойчиво, Андрей Петрович. Но хорошо, я прощаю вас от всего сердца. — Это правда? — воскликнул он, пытаясь схватить ее руку, но она отняла ее и спрятала за спину. — Вы больше не сердитесь на меня? Она ответила ему холодным взглядом, который уменьшил его радость. — За что я должна на вас сердиться? — За то, что я сделал, за то, что пытался сделать. — А вы сами понимаете, что сделали? — спросила она. — Сказать вам, Андрей? Вы излечили меня от наивности. Я думала, что, если сбегу с вами, избавлюсь от многих бед, а вы помогли мне понять, что я могла попасть в еще большую беду. Вы причинили мне боль, но это была целительная боль. Как же после этого я могу на вас сердиться? Он медленно встал с коленей и угрюмо посмотрел на нее из-под насупленных бровей, в его глазах за тонкими стеклами очков бушевало пламя гнева. — Нет, — сказал он глубоким проникновенным голосом, — нет! Я причинил вам боль, я знаю. И заслужил жестокие слова, которые вы сейчас бросили мне в лицо. Но я желаю загладить мою вину. Аня, я люблю тебя и хочу искупить мой грех! Она грустно улыбнулась. — Сейчас поздно об этом говорить. — Почему? — спросил он страстно, сжимая ее руки. — Почему поздно? — Позвольте мне уйти, — девушка пыталась вырваться. — Я хочу, чтобы ты стала моей женой, Аня! Моей законной женой! Она посмотрела на него и засмеялась холодным презрительным смехом. — Однажды вы уже просили меня об этом, Андрей Петрович, однако не воспользовались возможностью, которую подарила вам моя глупость. И я благодарю Бога, и вас тоже, за то, что вы не воспользовались этой возможностью. — Не говори так! — взмолился он, не отпуская ее руки. — Не говори так! Я люблю тебя, милая, неужели ты мне не веришь? — Вы делаете мне больно. Позвольте мне пройти! Какие-то мгновения он стоял неподвижно, продолжая сжимать ее запястья, и в его глазах, устремленных на нее, плескались мольба и бешенство. Потом, издав горлом нечленораздельный звук, он неожиданно рывком привлек ее к себе. Девушка испугалась. — Отпустите меня! — воскликнула она дрожащим голосом. — Я люблю тебя, Аня! Ты нужна мне! — твердил он исступленно, покрывая ее глаза, щеки и губы жаркими поцелуями. Вне себя от стыда и отвращения, она безуспешно пыталась вырваться из его объятий. — Негодяй! — собрав последние силы, она высвободила одну руку и слепо принялась хлестать ладонью по этому ненавистному лицу, приговаривая с каждой новой пощечиной: — Трус! Подлец! Животное! Задыхаясь, они отскочили друг от друга. Девушка прижалась к стене, пытаясь унять бешено колотившееся сердце. Андрей смотрел на нее, поправляя очки, съехавшие набок во время борьбы. — Отлично, — произнес он. — Вы презираете меня? Вы не хотите выходить за меня замуж? Вы отвергаете меня, а почему? Почему? — Потому, что не вижу для себя чести в таком союзе, — ответила она с удивительным самообладанием. — Уходите. Но он не двинулся с места. — Ты любила меня, — настаивал он. — И ты бы продолжала меня любить, если бы не этот мерзавец Корф, который втерся к тебе в доверие! — Вы не прибавите себе уважения, отзываясь подобным образом о бароне Корфе за его спиной. Впрочем, наносить удары в спину — это как раз в ваших правилах. Стрела язвительной насмешки достигла цели, причинив такую мучительную боль, которую способна причинить только горькая правда. Князь вздрогнул и побледнел, но скоро взял себя в руки. — А вам известно, кто этот Корф на самом деле? — спросил он. — Он — подлый заговорщик, и одного моего слова будет достаточно, чтобы отправить его на виселицу! Анна смерила его неприязненным взглядом. — Я не настолько глупа, чтобы поверить в ваши выдумки! — бросила она презрительно. — Спросите его, — посоветовал Андрей и засмеялся. Уже уходя, он задержался на пороге и добавил с мерзкой улыбкой. — Вашего ненаглядного Корфа повесят! Передайте ему поклон от меня, — он распахнул дверь и удалился, оставив девушку наедине с ее сомнениями и страхом. Она спрашивала себя, было ли в его словах что-то больше, чем простая угроза, и не хотел ли он ее просто запугать? Сначала она хотела бежать к Владимиру, чтобы тот развеял ее сомнения, но вовремя опомнилась. На каком основании она стала бы требовать у него объяснений по такому важному и секретному делу? Она представила себе, как он надменно поднимет брови, окинув ее недоуменным взглядом. Как наяву, перед ней мелькнула его улыбка и прозвучала одна из тех шуток, которые он имел обыкновение отпускать, когда хотел избежать прямого ответа. Она слишком хорошо понимала, что разговор с ним не рассеет мрак в ее душе и не снимет груз с ее сердца, а потому убаюкала свои страхи, предоставив событиям развиваться, как Бог рассудит. На следующий день Владимир почувствовал себя совсем здоровым, а потому, не имея больше причины задерживаться в особняке Долгоруких, решил перебраться в свою съемную квартиру. Но до отъезда между ним и лордом Остермором состоялся еще один крамольный разговор — в той же самой библиотеке, где они беседовали первый раз. Князю не терпелось вернуться к обсуждению темы, затронутой ими накануне, и Корфу вновь пришлось взывать к его осторожности и просить оттянуть время. — Письмо, что вы предлагаете мне отвезти, очень опасный документ, — убеждал он князя, — и я не вижу необходимости снабжать его таким количеством подробных деталей. — А вам известен способ обойтись без этих деталей? — На этот вопрос я смогу вам ответить, когда буду в состоянии судить о настоящем положении дел. Во всяком случае, будьте уверены, что я не покину Россию, не посоветовавшись с вами. Вы еще успеете вручить мне письмо, если до тех пор не передумаете. — Будь по-вашему, — сдался Петр Михайлович. — В конце концов, здесь письмо будет сохраннее, чем в кармане вашего сюртука, — и он постучал по крышке секретера. — Однако прочтите то, что я пишу его высочеству, и скажите, не следует ли мне что-нибудь изменить, — он потянул на себя один из ящиков секретера и, вытащив его целиком, засунул руку в образовавшееся отверстие, нащупывая потайную пружину. Раздался легкий щелчок, и он извлек на поверхность два документа: тонкий листок папиросной бумаги — письмо Каульбаха и другой, из более плотной бумаги — его ответ на это послание. Князь вручил письмо Владимиру, и тот пробежал его глазами: оно было составлено в самых неосторожных выражениях и каждая строчка в нем дышала изменой, выдавая принадлежность Долгорукого к заговору. Посерьезнев, Корф вернул документ князю. — Мне кажется, что разумнее было бы немедленно уничтожить это письмо. Вы напишите другое — позже, когда придет время отправить его. Но Петр Михайлович никогда не прислушивался к разумным советам. — Ерунда! Здесь оно будет в целости и сохранности. Об этом тайнике никто не знает, — он спрятал свое письмо вместе с письмом Каульбаха, захлопнул потайную дверцу и водворил ящик на прежнее место. Владимир распрощался с князем, дав слово извещать его обо всем, что удастся узнать, и покинул особняк Долгоруких. Князь Андрей тем временем трудился, не покладая рук, чтобы поскорее затянуть петлю на шее своего заклятого врага, как и пригрозил Анне при расставании. Он поселился неподалеку от отцовского дома, и в первый же вечер зазвал к себе поручика Писарева, желая заполучить свежие новости по интересующему его делу. Но Писарев имел мало что мог сообщить, хотя и рассчитывал в ближайшем будущем обзавестись более полной информацией. Его глаза возбужденно сверкали, как будто охота за уликами против человека, которому столь усердно мостили дорогу к виселице, была презанятной игрой. Андрей же ничуть не сомневался, что в скором времени Корф сам предоставит в их руки неоспоримые доказательства своей изменнической деятельности. — Именно поэтому, а еще уступая вашей настоятельной просьбе, я позволил господину Рязанову гулять на свободе. Но у меня могут возникнуть серьезные неприятности, если граф Бенкендорф захочет выяснить, почему я до сих пор не доложил ему… — Смею вас уверить, что ваши услуги не останутся без вознаграждения, — успокоил его Долгорукий. — Кроме того, ни одной живой душе в Петербурге не известно о пребывании Рязанова. Где же вам померещилась опасность? — Правда, — согласился Писарев, потирая подбородок. — Будь иначе, меня бы уже вызвали к шефу Третьего отделения и выдали ордер на его арест. — Вам недолго осталось ждать, — сказал Андрей. — Корф стремительно поправляется, и со дня на день съедет из дома моего отца. Надо только дождаться, когда он скомпрометирует себя встречами с этим вашим Рязановым, вы тем временем запасетесь ордером на арест и, подкараулив, схватите их обоих. Поручик ухмыльнулся. — Я не спущу глаз с этого прыткого барончика. Я сделаюсь его тенью! Пусть не надеется, что я забыл, как он меня одурачил, и как я две недели хромал после его пинка. — В недалеком будущем он будет пинать ногами воздух — на виселице, — злорадно подмигнул Андрей.
Тоффи: Глава XVI. Через пять дней Владимир, к которому уже полностью вернулись прежние силы, вышагивал в вечерних сумерках вдоль набережной, направляясь к дому, где снимал комнаты его приемный отец. На узеньком мостике околачивались трое или четверо запоздалых гуляк, но Владимиру и помыслить не мог, что они держат под наблюдением дверь и окна Ивана Ивановича. Он свернул за угол и неожиданно налетел на человека, шедшего навстречу. Бормоча извинения, незнакомец отшатнулся к стене, уступая Корфу дорогу, но тот остановился перед ним. — Господин Писарев! — произнес он любезно. — Что за встреча! Как вы поживаете? Должно быть, охотитесь за ночными прохожими? Пытаясь скрыть испуг, поручик оскалил зубы в кривой ухмылке. — Вы не можете простить мне мою оплошность, — проговорил он. Корф лучезарно улыбнулся в ответ. — Из вашего поведения я заключаю, что христианские добродетели отнюдь не чужды вам, в отличие от меня, и вы уже простили мне мою грубость. Поручик всплеснул руками, мнимо сокрушаясь. — Вы были правы, барон, вы были правы. Человек моей профессии часто рискует оказаться в подобной ситуации. Я пострадал за свою ошибку. Владимир продолжал улыбаться, но озорные огоньки в его глазах потухли, и жандармский поручик заметил две жесткие складки, залегшие по углам его рта. — Ваша вкрадчивость, — произнес барон, — напоминает мне повадки хищного зверя, распластавшегося по земле перед прыжком. В чью же спину вы намереваетесь запустить ваши когти — вы и ваши приятели на перекрестке? — осведомился он, указывая на четыре тени, маячившие поодаль. — Мои друзья? — переспросил Писарев, мнимо удивленный. — Нет, клянусь честью! С чего вы взяли? Они мне совсем не друзья. Я их знать не знаю. — Нет? Значит, я ошибся. Но они так похожи на ваших помощников, которые вам помогали меня обыскивать тогда на станции… Доброй ночи, поручик. И он, спокойный и непринужденный, свернул на Морскую улицу. Писарев смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду, а потом выругался сквозь зубы и подозвал к себе одного из людей, от знакомства с которыми только что открестился. — Такие проделки в его духе, черт побери! Отправиться к сообщнику прямо у нас на глазах! Какое дьявольское хладнокровие! Ну, ничего, скоро он станет таким холодным, что холоднее и не бывает. Прервав разговор с самим собой, он обратился к подручному с вопросом: — Рязанов дома? — Так точно, господин поручик, — отрапортовал переодетый унтер, — два часа, как вернулся. — Тогда у нас есть шанс схватить их обоих — последний шанс, может быть. Игра закончена. Наш барончик что-то заподозрил. Писарева душил бессильный гнев. Их план еще не достаточно созрел, но медлить дальше, как того требовал трезвый расчет, значило бы позволить мнимому Рязанову вместе с сообщником ускользнуть из расставленных силков. — Будь что будет! — проворчал он. — Покончим с этим делом сегодня же. Больше ждать я не могу. Дадим господам устроиться со всеми удобствами, а потом войдем и немного их развеселим, — и он подозвал остальных. Тем временем Владимир поднимался по лестнице, томимый дурными предчувствиями. В последнем письме, полученном им еще в доме Долгоруких, Иван Иванович извещал его, что должен уехать на несколько дней, чтобы кое с кем повидаться. Приемный отец встретил его с распростертыми объятиями, но неподдельное счастье, озарившее его лицо, и свет, вспыхнувший в поблекших старческих глазах, вместо того, чтобы обрадовать гостя, лишь усугубили его печаль. Владимир вздохнул украдкой, пока старый барон обнимал его и тормошил. — Ты побледнел, мой мальчик, — заметил Иван Иванович, приглядевшись к приемному сыну. — Побледнел и похудел, — добавил он и с гневом обрушился на тех, кто довел Владимира до этого состояния — на князя Андрея и на все семейство Долгоруких. — Оставьте их, — сказал Владимир, садясь в кресло. — Князь Андрей уже наказан: весь Петербург считает его головорезом, только чудом избежавшим каторги. Меня лишь поражает его медлительность. На его месте я бы уехал из России на год или два. — Почему ты пощадил его? — Потому что я не мог убить своего брата. Иван Иванович изумленно воззрился на него. — Я думал, что ты тверже, Володя, — произнес он со вздохом, потирая лоб рукой. — Я думал, что воспитал тебя сильным человеком. Не понимаю! А как старый князь? — Что именно вас интересует? — Ты больше не беседовал с ним о предложении Каульбаха? — Зачем, если возможность упущена? Предать его сейчас значит предать и других заговорщиков, ибо он уже вступил в сношения с ними. — Как так? Генерал N. ни словом об этом не обмолвился. — Я слышал это от самого князя, а его я уже успел узнать. На первом же допросе из него вытрясут все, что есть у него на уме. Он совершенно не умеет притворяться. Конечно, он недалекий человек, настолько недалекий, что даже не сознает собственной глупости. — Что же теперь делать? — спросил Иван Иванович, нахмурившись. — Нам с вами лучше уехать. — И оставить все, как есть? — он покачал головой, горько улыбаясь. — Ты бы смог уехать ни с чем, Володя? Не выполнив того, что привело тебя сюда? Ты позволил бы этому человеку спокойно жить дальше? Юноша задумался: имеет ли смысл отстаивать свои убеждения и откровенно рассказывать приемному отцу о своих чувствах. Он знал, что не будет понят и не сможет побороть фанатизм старого барона, и, если скажет ему всю правду о том, как не нравилось ему его поручение, и как он обрадовался счастливому стечению обстоятельств, помешавших довести это дело до конца, он только понапрасну ранит Ивана Ивановича в самое больное место. — От моего желания ничего не зависит, — произнес он медленно и устало. — Это мой долг. Но здесь, в России, нам больше нечего делать. Кроме того, ваше пребывание здесь становится опасным. — Опасным? — За вами следят. — Я давно к этому привык, — беззаботно отозвался Иван Иванович. — За мной следят всю мою жизнь. — Но на этот раз шпионы подосланы Третьим отделением. Я насчитал, по меньшей мере, четырех человек, а кроме того, едва не споткнулся о поручика Писарева — самого настойчивого человека из всех, с кем мне когда-либо приходилось иметь дело. Именно он обыскивал меня на почтовой станции, и с тех пор приглядывает за мной, хотя пока это и не доставляло мне особых хлопот. Но теперь он заинтересовался вами, и потому, чем скорее мы покинем Россию, тем лучше это скажется на нашем самочувствии. Но Иван Иванович опять покачал головой. На его бледном аскетическом лице не промелькнуло ни тени беспокойства. — Я не могу уехать с пустыми руками после стольких лет ожидания! — отрезал он. В дверь постучали, и на пороге появился испуганный слуга. — Иван Иванович, — сообщил он зловещим шепотом, — вас хотят видеть какие-то люди. Владимир повернулся в своем кресле. — Они, конечно же, не назвали себя? — спросил он также тихо. Слуга молча кивнул. Владимир выругался сквозь зубы. Иван Иванович встал. — Передайте им, что я занят, — произнес он невозмутимо, — и никого не принимаю. Узнайте, что им нужно, и, если дело срочное, попросите их прийти завтра. — Дело сверхсрочное, господин Рязанов, — раздался мягкий голос поручика Писарева, который неожиданно вырос за спиной слуги; фигуры четырех его помощников маячили в прихожей. — Это совершенно бесцеремонное вторжение, сударь! — с возмущением заявил Иван Иванович. — Никита, покажи господам дверь. Поручик ловким жестом выдернул из кармана бумагу: — Я имею приказ на ваш арест, господин Рязанов, подписанный его высокопревосходительством графом Бенкендорфом. Владимир двинулся к нему, сжав кулаки, но Писарев проворно отскочил назад и выставил перед собой пистолет. — Ни шагу дальше, сэр, иначе вы об этом пожалеете, — предупредил он и громко позвал: — Эй! Журкин! Семенов! Рослые помощники, отодвинув Никиту, вошли в комнату. Владимир повернулся к Ивану Ивановичу, желая что-то сказать, но Писарев его опередил. — Господин Рязанов, — заговорил он, — вы понимаете, что мы — простые слуги закона. Мне жаль, что мы доставляем вам столько неудобств, но мы не хозяева сами себе и лишь выполняем то, что нам приказали. Я верю, что вы не окажете сопротивления и благоразумно подчинитесь приказу. Вместо ответа Иван Иванович выдвинул ящик письменного стола, возле которого стоял, и выхватил пистолет, но ничего больше предпринять не успел: раздался грохот выстрела, и старый барон повалился на стол, роняя с него какие-то бумаги и книги, а потом безжизненно скатился на пол. Жандарм, напуганный видом пистолета в руке Ивана Ивановича, поспешил нажать на курок. Владимир бросился к приемному отцу. Вне себя от горя и отчаяния, он с помощью Никиты приподнял голову Ивана Ивановича, в то время как поручик на все корки бранил помощника, который пытался оправдаться тем, что он действовал исключительно в интересах своего начальника, которого «господин Рязанов» собирался убить. Поручик приблизился к Владимиру. — Мне очень жаль… — начал он. — Оставьте ваши сожаления при себе, — огрызнулся барон; глаза его жутко мерцали на мертвенно-бледном лице. — Вы убили его! — Этот идиот заплатит за все, если господин Рязанов умрет, — сказал Писарев. — Лучше пошлите кого-нибудь из ваших молодчиков за доктором, и велите им поторопиться. Поручик с готовностью повиновался. Сожаления, выраженные им по поводу случившегося, были самыми искренними, так как смерть Ивана Ивановича совсем не входила в его планы. С помощью Никиты, преданного хозяину душой и телом, а теперь рыдавшего, как ребенок, Владимир расстегнул на раненом жилет и сорочку и увидел отверстие от пули, пробившей правую сторону груди. Старого барона осторожно подняли; Писарев вызвался было помочь, но Владимир брезгливо отстранил его. Вдвоем со слугой они перенесли Ивана Ивановича в соседнюю комнату, спальню, и положили там на кровать. Они сделали то малое, что было в их силах: взбили подушки, чтобы раненому было удобно лежать, и попытались остановить кровотечение. Время тянулось бесконечно медленно, и сходившему с ума Владимиру показалось, что миновала целая вечность, пока доктор, наконец, явился. В прихожей его встретил Писарев и в двух словах рассказал о случившемся, после чего доктор вошел в спальню и приблизился к кровати. Владимир и Никита посторонились, уступая ему место. Доктор склонился над раненым, пощупал его пульс, исследовал края раны, определяя направление и местонахождение пули. — Скверно, очень скверно, — пробормотал он. — Он будет жить? — с волнением спросил Владимир. Доктор поджал губы и посмотрел на него поверх своих очков. — Он будет жить… — Слава Богу! — выдохнул Владимир. — … не более часа, — закончил доктор. Если бы он знал, как страстно хотелось Владимиру ударить его в этот момент! Он вновь повернулся к пациенту, продолжая осмотр. Повисла тишина, лишь изредка нарушаемая неразборчивым бормотанием доктора. Владимир застыл рядом, терзаемый страданиями, дотоле ему неизвестными, а оттого еще более мучительными. Раненый негромко застонал, и Владимир бросился к нему. Глаза Ивана Ивановича открылись; поведя ими вокруг, он посмотрел на доктора, на слугу, на приемного сына и слабо улыбнулся последнему. Лекарь потянул Владимира за рукав, увлекая его в сторону. — Я не могу извлечь пулю, — сказал он. — Но это уже и не поможет. — Он мрачно покачал головой. — Легкое прострелено. Еще час, от силы — полтора… Больше я ничего не могу сделать. Владимир молча кивнул, поникнув головой, и жестом отпустил доктора, который вышел вместе с Никитой. Когда слуга вернулся, молодой барон стоял на коленях у постели, держа руку приемного отца в своей, а тот говорил тихим хриплым голосом, временами кашляя и хватая ртом воздух. — Не печалься… не печалься, Володя, — шептал он. — Я старый человек. Мне недолго оставалось жить. И я рад… рад, что все закончилось именно так. Хуже было бы, если бы они схватили меня. Они отнеслись бы ко мне без всякой жалости. Так будет лучше, Володя. Лучше … и проще. Юноша сжал его руку. — Ты будешь немного скучать по мне, Володя, — проговорил старик. — Мы были добрыми друзьями… Мы были с тобой добрыми друзьями на протяжении многих лет. — Отец! — воскликнул Владимир с рыданием в голосе. Иван Иванович слабо улыбнулся. — Я надеюсь, что был тебе отцом не только на словах, Володя. А ты был мне хорошим сыном — у меня не могло быть лучшего сына, чем ты. Никита протянул стакан с укрепляющей микстурой, рекомендованной доктором. Иван Иванович жадно выпил ее и удовлетворенно вздохнул, возвращая стакан. — Сколько мне осталось, Володя? — спросил он. — Недолго, отец, — последовал грустный ответ. — Хорошо. Я доволен. Я счастлив, Володя. Поверь мне, я счастлив. Чем была моя жизнь? Всего лишь бессмысленной погоней за призраком, — он говорил задумчиво, будто обернулся на краю могилы, чтобы бросить беспристрастный взгляд назад, на прожитые им годы. Никогда еще его рассуждения не бывали настолько здравы, как в этот час освобождения от химер фанатизма, когда многие вещи впервые предстали перед ним в их истинном свете. Он тяжело вздохнул. — Это Божья кара, — произнес он, глядя на Владимира с неизбывной тоской. — Ты помнишь тот наш ночной разговор в твоей квартире — первый наш разговор в Петербурге, когда мы обсуждали дело, ради которого приехали в Россию, к которому я принуждал тебя? Помнишь, как ты упрекал меня за то, что я толкаю тебя на совершение поступка, казавшегося тебе бесчестным и отвратительным? — Я помню, — ответил молодой барон с внутренним содроганием, боясь, что Иван Иванович заставит его сейчас принести страшную клятву. — Ты был прав, Володя; ты был прав, а я — нет. Я очень сильно заблуждался. Мне следовало оставить правосудие в руках Господа, он один может вершить его. Вся жизнь Петра Долгорукого была сплошным наказанием, и конец его будет тем же наказанием. Теперь я это понимаю. Человек не мог бы совершить такое зло, Володя, расплата за которое не настигла бы его еще в этой жизни. Долгорукий расплачивается за свои грехи, и я должен был удовольствоваться этим. Кроме того, он — твой родной отец, и не тебе поднимать на него руку. Ты почувствовал это, и я рад — рад, потому что не обманулся в твоем благородстве. Сможешь ли ты простить меня? — Нет, нет, отец! Не говорите о прощении. — Но я нуждаюсь в прощении, как никто другой. — Только не в моем. Не в моем! Мне не за что вас прощать! Я в огромном долгу перед вами и надеялся вернуть этот долг, лелея вашу старость, как вы когда-то лелеяли меня в младенчестве. — Как это было бы мило, Володя, — вздохнул Иван Иванович, улыбаясь приемному сыну и нетвердой рукой проводя по его лицу. — Это было бы очень мило. И так мило слышать, что ты питал такие намерения. — Его тело пронизала дрожь; он закашлялся, и на его губах выступила кровавая пена. Владимир осторожно вытер ее и попросил Никиту, в скорбной позе застывшего неподалеку, подать укрепляющий настой. — Это конец, — тихо промолвил старый барон. — Господь был бесконечно добр ко мне, и это — его последняя милость. Ведь я мог висеть с петлей на шее на глазах любопытной толпы, вместо того чтобы лежать на этих мягких подушках, рядом с тобой и Никитой, двумя моими верными друзьями. Услышав, что хозяин упомянул его имя, Никита, потеряв самообладание, с рыданиями упал на колени. Иван Иванович протянул руку и погладил его по голове: — Ты останешься с Владимиром Ивановичем, Никита. Ты найдешь в нем доброго хозяина, если будешь служить ему так же преданно, как служил мне. Внезапно он встрепенулся, припомнив нечто важное, и знаком велел Никите отойти. — Достань из комода шкатулку, Володя, — прошептал он, когда слуга не мог их слышать. — В ней находятся бумаги, касающиеся тебя: свидетельства о твоем рождении и о смерти матери. Я привез их с собой, чтобы удостоверить твою личность, доказать твое происхождение, когда пробьет час нашей мести Долгорукому. Эти документы больше не потребуются тебе. Сожги их. Они должны быть уничтожены. Владимир понимающе кивнул. Иван Иванович, задыхаясь, откинулся на подушки. Последовал новый приступ кашля, и Никита инстинктивно метнулся к постели умирающего. Когда припадок прошел, старый барон еще раз посмотрел на Владимира, который, обнимая, поддерживал его, чтобы облегчить ему дыхание. — Ты мой наследник, Володя, — пробормотал он угасающим голосом. — Все, что я имею, достанется тебе. Я привел свои дела в порядок, прежде чем поехал в Россию. Тьма… тьма сгущается… Ты не снял нагар со свечей, Никита… Они горят очень слабо… Вдруг он подался вперед, рванувшись из рук Владимира, как будто увидев кого-то в складках балдахина у изножья кровати. Глаза его расширились, и первоначальное изумление, отразившееся на его землисто бледном лице, уступило место ликующей радости. — Вера! — крикнул он в полный голос. — Ве… — и, не договорив до конца, но бесконечно счастливый, покинул этот мир.
полная версия страницы