Форум » Альманах » Мелодрамы от Gata » Ответить
Мелодрамы от Gata
Gata: В этой темке я предлагаю моим дорогим читателям короткие рассказы - любовные истории со счастливым финалом. У меня их, конечно, не так много, как юморесок, но кое-что имеется в загашнике, и может быть, еще напишу :)
Gata: Название: «Иезуит» Жанр: мелодрама, классика Герои: Владимир, Анна В дверь тихо постучали. Я отвернулся от окна, вынул изо рта погасшую трубку (погруженный в размышления, я не заметил, когда она перестала дымить) и ответил: – Войдите! Думал ли я, что сама судьба явилась ко мне тем пасмурным осенним утром – с голубой лентой в пышной русой косе, в простом домашнем платье из светлого шелка? Конечно же, нет! На столе лежало письмо от Катрин, которое я намеревался прочесть, покончив с важными делами, дабы ничто не мешало мне насладиться игривым слогом пылкой моей аманты и помечтать о скорой с ней встрече. – Вы звали меня, Владимир Иванович? – Да, мне нужно с тобой поговорить. Сядь, – я предложил вошедшей стул, она примостилась на самом краешке. Мой отец, барон Иван Иванович Корф, скончался, оставив мне в наследство ворох просроченных векселей, обветшалое родовое гнездо и ее, Анну. Хрупкая белокурая девушка, читавшая в подлиннике Шекспира и Гете и непринужденно извлекавшая из рояльных клавиш самые сложные пассажи Бетховена, стала моей собственностью между столовым сервизом севрского фарфора, двумя сотнями десятин леса и сворой борзых. Много лет назад взяв на воспитание осиротевшую малютку из деревни, холя и лелея ее, как родную дочь, отец за все это время почему-то ни разу не подумал о том, чтобы дать ей свободу. Каждое лето, когда я приезжал из корпуса на каникулы, он с гордостью рассказывал мне о новых успехах воспитанницы, которая под его покровительством прилежно занималась музыкой, иностранными языками и рисованием, – всем тем, что составляло досуг барышень, желавших прослыть образованными. Она была, кажется, хорошенькой, но не припомню, чтобы когда-нибудь это волновало мое воображение. В детстве я верховодил компанией дворовых мальчишек, и в одну из наших пиратских вылазок в сад к соседям, князьям Долгоруким, мы взяли с собой Анну. Она больше мешала нам, чем помогала, пугалась и плакала, а на обратном пути умудрилась свалиться в какой-то овраг и повредить ногу. Я получил от отца нахлобучку и больше не делал попыток подружиться с названой сестрой, хотя и вражды к ней не испытывал. Мне она представлялась, несмотря на ее успехи в музыке и живописи, никчемным существом, достойным только жалости. Повзрослев, я изменил разбойничьим привычкам. Теперь мне нравилось лакомиться сливами и грушами, не добывая их тайком, перебравшись через чужую ограду, а принимая из ручек очаровательных юных особ, чьи улыбки приятно кружили мою голову и подогревали тщеславие. Однако пуще амурных побед меня влекла военная слава. Без особых сожалений покинув уездных прелестниц, я отправился на Кавказ, отец же тем временем открыл в Анне новый талант – сценический, и принялся пестовать его с небывалым воодушевлением. Спустя два года я вернулся под родительский кров с георгиевским крестом и в чине ротмистра. Возвращение мое совпало с очередной премьерой в крепостном театре – «Ромео и Джульеттой», но я знал, что в тот вечер отец гордился мною не меньше, чем воспитанницей, сорвавшей бурные аплодисменты наших соседей-помещиков. После Кавказа меня оставили служить в столице, и я мог чаще видеться с отцом. В каждую новую нашу встречу я замечал с болью, как он слабеет, сдаваясь тяжелому сердечному недугу. Вскоре отца не стало. Оплакав его, я приступил к разбору дел, которые оказались, к счастью, не в столь унылом состоянии, как пытался меня уверить пройдоха-управляющий, и при должном радении всего через пару лет я мог освободить именье от бремени долгов. Мог. Но хотел ли? Сказать «прости» военным парадам, блеску оружия и веселым офицерским попойкам, дни напролет проводить за хозяйственными расчетами, а в седло садиться только для того, чтобы объехать поля или нанести визит соседу? Стоило моему воображению нарисовать сию безрадостную картину, как все внутри меня взбунтовалось, и я почти уже решился продать поместье, но в последний момент вспомнил об Анне. Я не знал, что с нею делать. Будь она моей сестрой, я бы увез ее в столицу и стал заботиться о ней, как подобает брату, но теперь мне следовало считаться с обстоятельствами, о щекотливости которых сам бы я, может, и забыл, однако отлично помнили любезные наши соседи и доброжелатели. Юной барышне, какому бы сословию она ни принадлежала, невозможно было без ущерба для репутации проживать под одною крышей с холостым молодым человеком. Выдать ее замуж? За кого? Получившая утонченное воспитание, она не нашла бы счастья в союзе с человеком грубым и малообразованным, а дворянин не захотел бы взять в жены девушку неблагородного происхождения. Отпустить ее на сцену? Я слишком хорошо знал театральные нравы, чтобы желать такой доли для названой сестры. Предложить ее в компаньонки какой-нибудь почтенной петербургской даме? Постепенно я начинал склоняться к последнему, но потом подумал, что прежде чем принимать какое-то решение, я должен поинтересоваться мнением самой Анны, и отправил за нею лакея. Она явилась тотчас, и теперь сидела напротив меня, бледная, потупив глаза и нервно теребя пальчиками кружевную оборку на юбке. Первым делом я сообщил ей, что подписал вольную грамоту, и после выполнения мелких формальностей с ее крепостным положением будет покончено. Анна тихо поблагодарила, по-прежнему с опущенной головой. Я не ждал, что она кинется целовать мне руки, но эта ее сдержанность, сродни равнодушию, немного меня обидела, и потому я продолжил разговор более сухим, чем начинал его, тоном: – Отец говорил, что ты мечтаешь стать актрисой? – Да, – ответила она, помолчав. – И ты не представляешь твою жизнь вне сцены? – спросил я, размышляя, как деликатнее поведать ей об опасностях, которые поджидают юную жрицу Мельпомены по другую сторону кулис. Снова долгая пауза и – чуть слышно: – Да… – Если ты твердо решила посвятить себя театру, я готов тебе помочь сделать первые шаги на этом поприще, – без особого удовольствия произнес я. – Дядя моего приятеля Репнина служит директором императорских театров. Да ты знакома с ним – князь Сергей Степанович Оболенский, он был на премьере «Ромео и Джульетты» и остался, кажется, в восторге от твоей игры. – Спасибо, вы очень добры… – Будь я действительно добр, я бы запретил тебе и думать о сцене! – вырвалось у меня. – Дядюшка не мог желать мне дурного… – робко промолвила Анна. – Боюсь, что отец имел излишне романтические представления о том мире, к вступлению в который тебя готовил. Прости, – добавил я мягче, видя, что моя резкость ее пугает. – Я не собираюсь тебя ни отговаривать, ни принуждать к чему-либо, но хочу, насколько это в моих силах, оградить от неприятных сюрпризов в будущем. Кто предупрежден, тот вооружен, – попытался я пошутить, но она не улыбнулась, лишь еще ниже поникла головой. Я сел напротив и взял ее безвольные руки в свои. – Пойми, Аня, жизнь актрисы – это не только цветы и овации, и столичный театр – это не домашние подмостки. Это очень жестокий мир, способный раздавить бедную девушку, не имеющую защитника. Наверное, мой отец собирался покровительствовать тебе и на большой сцене, я тоже тебя не оставлю, но мое покровительство… – я замялся, подыскивая слова, и в конце концов махнул рукой на экивоки. – Мое покровительство может обернуться непоправимым вредом для твоей репутации. Анна, густо покраснев, отняла у меня руки, а я представил себе злую и насмешливую улыбку Катрин. Она, конечно же, не поверит в бескорыстность моей заботы о начинающей актрисе, будет дуться несколько дней, тая причины своего дурного настроения, как бывало уже не раз, а потом устроит одну из великолепных истерик, что так пикантно освежают чувства любовников, успевших слегка надоесть друг другу. Однако я хотел быть уверен, что не лишаю названую сестру единственной отрады. – Ты можешь подумать, что я против твоего поступления на сцену, что я боюсь лишних хлопот – отнюдь; мне бы удалось, наверное, найти способ помочь тебе через третьих лиц, к счастью, свет состоит не из одних злобных клеветников… но скажи мне, Аня: театр – это мечта твоя или моего отца? – Я всем обязана дядюшке… Ее голос звучал как-то обреченно, и во мне шевельнулось неясное чувство, весьма похожее на то, которое я испытывал к Анне в детстве, полагая ее существом слабым и никчемным. С той поры, похоже, ничего не изменилось. Она по-прежнему всего боится и не умеет за себя постоять. И ей не выжить в мире, полном зависти, интриг, низменных страстей. Отдать ее в театр – все равно что бросить овечку на алтарь кровожадному чудовищу. – Ты говоришь со мною, будто я – это мой отец. Я прекрасно знаю, что ты признательна ему не только на словах, не нужно меня в этом уверять. Но неужели ты думаешь, что оскорбишь его память, если откажешься следовать по пути, который он для тебя выбрал? – Что же мне делать? – едва выговорила она. Я встал и принялся мерить шагами комнату. – Разве тебе плохо в этом доме? – Благодарю, я всем довольна. – Тогда – оставайся. Я скоро уеду в Петербург, ты будешь здесь полноправной хозяйкой. Управляющего я сменю, и слугам накажу слушаться тебя во всем. – Хорошо… я останусь… – Останешься, потому что я тебя об этом прошу? Здравый рассудок подсказывал мне оставить бедняжку в покое, дать ей свыкнуться с новым положением и не терзать ее вопросами, на которые она пока не в состоянии дать ответ, но мною овладел непонятный азарт, мне захотелось пробудить в этом робком забитом создании чувство собственного достоинства, желание сопротивляться – ведь не совсем же были они подавлены отцовским воспитанием! – Ты больше не крепостная и не должна слепо подчиняться ничьей воле. Я прошу тебя остаться, потому что мне кажется, так будет лучше для тебя. Но докажи мне, что твое призвание – не пяльцы, а сцена, и я тебя отпущу. Ее губы задрожали, словно она собиралась заплакать, однако слез не последовало. – Может быть, ты боишься, что я не отдам тебе вольную, если ты пойдешь мне наперекор? – продолжал я притворно-ласковым тоном, сам дивясь собственному иезуитству. – Почему ты не хочешь быть откровенной? Посмотри на меня! – грозно возвысил я голос. Она, вздрогнув, подчинилась. Я увидел, наконец, ее глаза и обомлел. Мне приходилось слышать, что такое случается не только на страницах сентиментальных романов – по крайней мере, некоторые из моих приятелей клялись, что именно так у них и было; я со скептической ухмылкой внимал этим рассказам, полагая их сильно приукрашенными романтической чушью. Что греха таить, я избалован был вниманием легкомысленных красавиц и оттого неизбежно циничен. Пожимая в вихре бала какую-нибудь нежную ручку, я гадал лишь о том, когда допущен буду ее хозяйкой в сад заветных наслаждений, и редко ошибался в своих расчетах больше чем на один-два дня. Последнее мое увлечение, Катрин, избавила меня и от этих хлопот, прислав однажды записку: «Все говорят, господин барон, что вы большой проказник. Желаю удостовериться в сем нынче вечером». Я не верил, что это может случиться со мной, но оно случилось. Вселенная вдруг взорвалась, рассыпавшись на мельчайшие осколки, неумолимый вихрь закружил, завертел меня, увлекая в пасть черной бездны, казалось, еще миг – и тьма восторжествует, но потом из хаоса, из кромешного мрака вспыхнули мне эти глаза, осколки вселенной собрались в них и засияли, как звезды фантастической мозаики, и в их ослепительно-ярком свете я все понял раз и навсегда. Не знаю, что Анна прочитала в моем взгляде. Сильно побледнев, она отпрянула от меня, но я схватил ее за руку. – Не уходи, – взмолился я, – пожалуйста, не уходи! Она снова покорилась, но на лице у нее был написан такой панический ужас, что я невольно разжал пальцы, сжимавшие ее запястье. – Ведь ты не уедешь, ты останешься здесь? – Д-да, – сдавленно прошептала она. Я осторожно, едва касаясь, провел ладонью по ее волосам, которые от страха, казалось, тоже похолодели. – Почему ты меня боишься? Разве я чем-нибудь обидел тебя? – Нет… – Что мне сделать, чтобы ты перестала меня бояться? Я погладил пальцами пушистый завиток волос у нее на виске, она не уклонилась от моей ласки, но в глазах ее по-прежнему плескался ужас. Признаюсь, я избрал не самый лучший способ попытаться развеять ее страхи – в тот день я все делал неправильно, будто какой-то бес меня подталкивал к фатальным поступкам, – я наклонился и поцеловал ее. Поцеловал, как не целовал ни одну женщину на свете – трепетно, с благоговением, и хоть это был не совсем братский поцелуй, в голове моей тогда не промелькнуло ни одной плотской мысли. Губы Анны были холодны и неподвижны, словно у мраморной статуи. Я отстранился, намереваясь просить у нее прощения за свою несдержанность, но замер, потрясенный выражением ее глаз. Слезы обиды, отвращение… и немая покорность судьбе. – Мой поцелуй был тебе противен? – спросил я, с трудом проглотив комок в горле. – Почему же ты не оттолкнула меня, почему терпела? Я мог бы не задавать этот вопрос. Страх владел всем ее существом, страхом напоен был самый воздух вокруг, сгустившийся до такой степени, что у меня заболело в груди. Чистая белая лилия, чей стебель подтачиваем изнутри отвратительной гнилью. Отец, отец! Что же ты наделал?! Зачем взлелеял в прекраснейшей из женщин рабскую душу? – Вижу, что поспешил дать тебе вольную. Для птички, всю жизнь проведшей в неволе, воздух свободы может оказаться смертелен, – я с треском разорвал гербовую бумагу, которую подписал прошлым утром. Она слабо ахнула и схватилась за спинку стула, чтобы не упасть. И… снова ничего не сказала. Как далеко может завести ее страх? – Мой отец был слишком расточителен, осыпая тебя благодеяниями и ничего не требуя взамен. От любой вещи должен быть толк, даже если это просто красивая игрушка. Я искоса взглянул на нее. Бедняжка была на грани обморока. Зачем я продолжал мучить ее? Зачем продолжал мучить себя? – В столичный театр ты, разумеется, не пойдешь. Будешь играть здесь, как играла при моем отце, только я пересмотрю твой репертуар. Нынешний чересчур целомудрен. Возможно, я прикажу тебе по вечерам развлекать меня и моих друзей восточными танцами. Ты слышишь меня? – Да… – раздался тихий полустон-полувсхлип. – Ты должна называть меня барином. – Да, барин… Я подошел к ней сзади и по-хозяйски положил руки на плечи, съежившиеся от моего грубого прикосновения. – Умница! Я не обижу тебя, если ты и впредь будешь такой же послушной. А теперь поцелуй своего доброго барина и ступай к себе. Вечером я тебя позову. Все в том же полуобморочном состоянии, закрыв глаза, она приподнялась на цыпочках и коснулась ледяными губами моей щеки. – Не так, – недовольно проронил я. Вся дрожа, она поцеловала меня в губы. – Маленькая ханжа, – дал я волю напускному раздражению. – Не вздумай и ночью быть такой же холодной, иначе я велю пороть тебя на конюшне, как лентяйку, не желающую выполнять своих обязанностей. Ты будешь любить меня, и любить так, чтобы я не заподозрил, будто ты притворяешься! А если б на моем месте оказался кто-то другой, подумал я с болью, – какой-нибудь мерзкий старый прелюбодей, чьи слова были бы не только словами, – она бы и ему с такой же тихой безропотностью отвечала: «Да, барин»? А если… Звук пощечины оборвал мои мысли. Еще не веря, но уже готовый обрадоваться, я взглянул ей в лицо. Гнев растворил без следа слезы страха, заставив ее глаза сверкать, как сапфиры. – Вы животное! – бросила она мне с непередаваемым презрением, повергая мою душу в состояние мученического восторга. – Счастье, что ваш батюшка умер и уже никогда не узнает, какое взрастил чудовище. А теперь – можете хоть насмерть забить меня на конюшне, я и с последним вздохом крикну вам, что я вас ненавижу! Она ушла, а я в полном изнеможении рухнул в кресло, сжал руками голову. Можно ли описать мои чувства? Счастье, испытанное мною в момент, когда Анна отряхнула с себя вериги рабского страха, сплеталось с горечью понимания, что она потеряна для меня, быть может, навсегда. Не решившись сразу продолжить тяжелый разговор, я пришел к ней следующим утром. Она встретила мои извинения, стоя ко мне спиной, и ни словом, ни движением не дала понять, что хотя бы услышала их. Я приходил и на другой день, и на третий, и через неделю: я пытался то смягчить ее суровость нежными речами, то растопить страстью, то клялся быть навеки ее рабом, то угрожал никогда не отдавать ей вольную, – я был близок к отчаянию, но Анна так ни разу ко мне и не повернулась. Сон и аппетит покинули меня, я почернел, осунулся. Моя старая нянька вздыхала и плакала украдкой, глядя на мои страдания. Однажды я услышал, как она бранит Анну: «Ишь ты, девка безродная, а чванлива, будто сама-царевна! То ли я не знаю, что ты с малолетства по Владимиру Иванычу сохнешь? Чего ж теперь-то ты душу ему мотаешь, окаянная?!» Я велел Антиповне не обижать девушку. Старуха надулась и не захотела потом отвечать на мои расспросы об Анне. «Глаза-то Господь дает, небось, чтобы зреть…» – буркнула она сердито. Кому-то дает, с грустью думал я, а у кого-то отнимает. Слепец, в разноцветной круговерти парадов и кутежей, в бессмысленной погоне за мишурой мнимых радостей я не сумел рассмотреть и оценить подлинное сокровище, которое было у меня в руках. Пролетел месяц. Мне пора было возвращаться на службу. В последний вечер перед отъездом я положил на столик в комнате Анны толстый пакет. – Здесь ваша вольная, деньги и рекомендательные письма к нескольким влиятельным особам в Петербурге. Надеюсь, что гордость не воспрепятствует вам ими воспользоваться. Простите меня за все, и да хранит вас Бог! Прямая тонкая спина не шевельнулась. Я постоял несколько минут, мысленно прощаясь с моей любовью, а потом вышел и тихонько притворил дверь. Кого мне было винить, кроме самого себя? Чтобы заснуть, той ночью я малодушно напился, а наутро с тупой болью в голове и грузом неизбывной тоски на сердце спустился во двор, где толпилось десятка два челядинцев, вышедших меня проводить. Я старался держаться бодро, не желая, чтобы прислуга мне сочувствовала, или пуще того – насмехалась. Денщик подвел моего коня, я потрепал гнедого по шее и вскочил в седло. Антиповна смахнула слезу концом пухового платка, я улыбнулся старой няньке на прощание и собирался уже дать коню шпоры, когда на крыльце вдруг произошло какое-то движение, и маленькая фигурка, тенью проскользнув между рослых баб и мужиков, подбежала ко мне. – Не уезжай… В следующую секунду я был на земле. – Что ты сказала? – Не уезжай, – повторила она тихо, измученным голосом. – Больше всего на свете я хотел бы сказать тебе «да», – я бережно взял ее лицо в свои руки, безотрывно глядя в любимые глаза. – Но я должен уехать. Служба. – Тогда… – она робко мне улыбнулась. – Тогда возвращайся скорее! Еще ни одно обещание я не давал с таким легким сердцем и ни одно так страстно не стремился исполнить, как это, однако мой путь домой занял значительно больше времени, чем я рассчитывал. Полковник и слышать не хотел об отставке «одного из лучших офицеров» и долго не хотел давать моему прошению ход, но я проявил недюжинное упорство, и он, наконец, уступил. Друзья и знакомые встретили мое решение кто с пониманием, кто с осуждением; я был признателен первым и не стал обижаться на вторых, над словами же Катрин, переданными мне любезными сплетниками: «Я всегда знала, что Корф плохо кончит!» – от души посмеялся. Хотя, может быть, в чем-то она была и права. Прежний Владимир Корф, бесшабашный прожигатель жизни, охотник до шумных пирушек и куртуазных развлечений, действительно умер. А для нового все только начиналось.
Роза: Gata , я всё-таки этот рассказ выклянчила Gata пишет: Вселенная вдруг взорвалась, рассыпавшись на мельчайшие осколки, неумолимый вихрь закружил, завертел меня, увлекая в пасть черной бездны, казалось, еще миг – и тьма восторжествует, но потом из хаоса, из кромешного мрака вспыхнули мне эти глаза, осколки вселенной собрались в них и засияли, как звезды фантастической мозаики, и в их ослепительно-ярком свете я все понял раз и навсегда. кхе, кхе... Даже Гата иногда увлекается "черной бездной" Но все равно, это моя любимая вованна И Вовка тут что надо , и Анна его любит , чего хоть убей, в сериале я не увидела. Спасибо, Гата
Самсон: Gata Спасибо преогромное. Перечитала с удовольствием А "После танца" ббудет?
Царапка: Приятный рассказ. На мой вкус, единственная любящая и счастливая пара Владимир и Анна у Гаты :)))
Gata: Спасибо за отзывы! Я стала гораздо толерантнее к главной БН-парочке в последнее время и даже испытываю к ним нечто вроде слабой симпатии ))) Сама себе удивляюсь, право слово )))))))) Роза пишет: кхе, кхе... Даже Гата иногда увлекается "черной бездной" Не иногда, а довольно часто. Особенно про вованну - каноническую пару так и тянет описывать в канонических выражениях :) Самсон пишет: А "После танца" ббудет? Можно и "После танца" Царапка пишет: На мой вкус, единственная любящая и счастливая пара Владимир и Анна у Гаты Садо-мазо, как и в других моих некомедиях про эту парочку, но значительно более мягкое садо-мазо, чем у некоторых других авторов (не будем показывать пальцем )
Царапка: Здесь вроде нет садо-мазо :))) небольшой психологический эксперемент, не более.
Gata: Царапка, не тонкий ты человек :)))
Царапка: И не романтик :)))
Роза: Gata пишет: Особенно про вованну - каноническую пару так и тянет описывать в канонических выражениях Для них мне и "черной бездны" не жалко Gata пишет: Можно и "После танца" Я - за! Только давайте договоримся без диспутов про моральный облик героини Царапка пишет: небольшой психологический эксперемент, не более. Именно. За это я Гате и благодарна. Нет этой ужасной истории с танцами, унижениями-принуждениями, когда герой ведет себя мерзавцем.
Gata: Царапка пишет: И не романтик :))) Гыыыыыы, "Иезуит" - это не романтика ))))) Роза пишет: Нет этой ужасной истории с танцами, унижениями-принуждениями, когда герой ведет себя мерзавцем. В "После танца" будет ))))) Правда, опять в смягченном варианте - мой Вовка почему-то всегда раскаивается раньше, чем успевает довести черное дело до конца
Gata: Название: "После танца" Жанр: мелодрама, классика Герои: Владимир, Анна Удаляющийся стук копыт стих в морозной тишине вместе с несущимся ему вслед отчаянным криком: «Миша!» Девушка долго еще стояла в воротах усадьбы, с безумной надеждой вглядываясь в темноту: вдруг сжалится, вдруг вернется? «Не вернется!» – отвечала ей зимняя ночь. Путаясь в полах длинной шубы, Анна медленно побрела назад, по заснеженной дорожке – к дому. Между белыми колоннами прохаживалась ухмыляющаяся Полина. Но разве может злорадная насмешка ранить сильнее этого стука копыт, что до сих пор звучит в ушах и отдается болью в каждой клеточке тела? Ничего не видя перед собой, девушка пересекла полутемную прихожую и рывком распахнула дверь в столовую. Метнулись на сквозняке огоньки свечей. Барон сидел за столом, опустив голову на скрещенные руки, и, кажется, дремал, но на звук шагов повернулся: – Зачем ты пришла? Она не знала, зачем. Ноги сами принесли ее в эту комнату, где всё напоминало ей о пережитом унижении, где самый воздух был напоен стыдом и болью. И этот человек, что глядел сейчас на нее тяжелым, мутным взглядом – зритель и дирижер отвратительного спектакля… Он растоптал ее, уничтожил, вырвал из ее груди сердце и швырнул на мороз, под копыта коню, уносящему Михаила… Празднуйте победу, барин! Что же не видно торжества в ваших глазах? – Я жду ваших новых распоряжений, Владимир Иваныч. – Ступай к себе! – поморщился он. – Я вам больше не нужна, барин? – Анна горько рассмеялась. – Конечно, не нужна! Вы добились, чего хотели – князь Репнин презирает меня, мы никогда с ним больше не увидимся… Вы довольны? – Ты так сильно любила его? – в надменном лице барона что-то дрогнуло. – Я люблю его, – ответила Анна. – Только вам этого не понять, потому что вы никогда никого не любили! – Ты не смеешь судить о моих чувствах! – на его скулах заиграли желваки. И снова это странное выражение в глазах… будь перед нею другой, не Владимир, она бы подумала, что это страдание. Но барон Корф – что он может знать о боли? И об этой леденящей пустоте зимней ночи за окном и в душе? – У вас нет никаких чувств! – бесстрашно бросила ему Анна. Смелости ей придавало отчаяние, а еще – уверенность, что Владимир не сможет причинить ей большее зло, чем уже причинил. – У вас нет никаких чувств, кроме зависти и злобы! Вы мните, что, открыв Михаилу правду о моем положении, восстановили справедливость? О нет! Вы просто позавидовали счастью вашего лучшего друга, а злоба подсказала вам, как разрушить это счастье! – Замолчи! – прохрипел Владимир, бледнея. – Простите, барин, я забыла, что рабыня не смеет возвышать голос, – с ироническим смирением проговорила Анна. – Рабыне дозволено лишь безмолвно повиноваться… Так приказывайте, хозяин! Что я должна сделать? Почистить ваши сапоги, или, – она королевским движением сбросила с себя шубу и тряхнула рыжим париком, – еще сплясать? Глаза Владимира почернели, как давеча в библиотеке, когда он сжег вольную и объявил Анне ее приговор. Какую новую пытку изобретет его жестокий ум для наказания ослушницы, посмевшей мечтать о свободе и счастье? Страха не было, Анна впала в состояние, близкое к мученическому экстазу: прикажи Владимир ее убить – и смерть бы она приняла с восторгом. Барон в бешенстве кусал губы – не оттого ли, что прочитал ее мысли и понял свое бессилие? Анна ожидала яростной вспышки гнева, казалось, еще секунда – и хозяин начнет крушить всё вокруг, кликнет дворовых – тащить строптивую холопку на конюшню, хлестать кнутом, спустить живьем кожу… Но Владимир внезапно успокоился – перестали раздуваться ноздри, распрямились конвульсивно сжатые пальцы. – Спляши, – кивнул он Анне, расслабленно откидываясь на спинку стула. – Но прежде сними это, – указал он на блестящие полоски ткани, едва прикрывавшие ее тело, – чтобы они не мешали тебе танцевать, а мне – наслаждаться твоим танцем. Девушка вздрогнула, инстинктивно прижав руки к груди. Сердечко, втоптанное в мерзлую землю, вдруг ожило и заколотилось где-то под горлом, выплеснув на щеки краску стыда. Анна готова была ко всему – к боли, к крови, только не к новому позору. Она еще не забыла обжигающего черным огнем взгляда Владимира, когда в бесстыдном наряде восточной танцовщицы она извивалась посреди комнаты, боясь хоть на шаг приблизиться к хозяину, чтобы не сгореть в этом мрачном огне. Предстать теперь перед ним обнаженной?! Нет, нет, лучше умереть! Последние слова вырвались у нее вслух. – Зачем же убивать такую красивую рабыню? – цинично усмехнулся Владимир. – Я не изверг, вид рубцов от кнута на твоей белой коже не доставит мне никакого удовольствия. Я хочу видеть твое прекрасное тело не привязанным к столбу на конюшне, а здесь, при свете свечей, одетым лишь в золото волос… – Разве недостаточно вы меня унизили? – Анна уже умоляла, но барон был неумолим. – Ты сама сказала, что участь рабыни – безмолвно угождать своему хозяину. Ну же, раздевайся! – бросил он повелительно. – Или ты хочешь, чтобы я сорвал с тебя эти тряпки? Он сделал движение, чтобы встать, но Анна жалобно вскрикнула и попятилась: – Нет, не надо! Я… я сама… – ей невыносима была одна даже мысль, что его руки могут к ней прикоснуться. Бежать она и не помышляла; некуда бежать, негде искать спасения… остается одно – испить чашу унижения до дна. Не смея взглянуть Владимиру в глаза, но всею кожей чувствуя его жадное любопытство, она медленно потянула завязки… Дрожащие пальцы никак не хотели слушаться. Крепко зажмурившись, Анна, как в омут головой, рванула с себя последнее покрывало, исчерпав этим движением остатки сил. Словно механическая кукла, в которой лопнула какая-то пружина, она пошатнулась и рухнула бы на пол, если бы ее не подхватили сильные руки. Она не понимала, чьи это были руки, и чей срывающийся голос раздавался у нее в ушах: «Прости меня, Анечка! Милая моя, хорошая, прости меня, я сошел с ума…» Совсем рядом жарко пылал камин, но ее колотил сильный озноб. – Тебе холодно? – барон сорвал с себя сюртук и укутал в него девушку. Гладя ее по вздрагивающим плечам, он продолжал бормотать бессвязные слова извинения, но бедняжка их уже не слышала, потому что с облегчением разрыдалась, уткнувшись лицом в грудь человека, чьих прикосновений страшилась больше ударов кнута. Поток слез иссяк не скоро. Вместе со слезами из сердца девушки уходили холод и боль, накопившиеся там за этот страшный вечер, за всю ее коротенькую несчастливую жизнь, и на смену им приходило ощущение тепла и покоя, никогда прежде ею не испытываемое. Ни добрые глаза ее заботливого опекуна Ивана Иваныча, ни ласковые объятья Михаила не дарили ей столько безмятежной легкости, сколько эти руки, подхватившие ее на краю пропасти, к которой сами и подтолкнули… но это уже не имело значения, ничто не имело значения, кроме тепла и покоя, и уверенности, что всё плохое осталось далеко позади. Она подняла голову и встретила виноватый взгляд Владимира. Это был так странно – видеть виновато-заискивающее выражение на его обычно надменном лице, слышать виноватые нотки в суровом голосе… странно… и приятно. – Прости меня, – повторил он умоляюще. – Я знаю, что не имею права просить у тебя прощения… я причинил тебе слишком много боли… но поверь, мне самому было еще больнее… Она поверила. Она видела эту боль в его глазах, замаскированную циничной насмешливостью, видела, но раньше не понимала. Отказывалась верить. И это было так давно – тысячу лет назад, всего несколько минут назад… Он снял с ее головы тяжелый парик и провел ладонью по светлым шелковистым волосам, по влажной от слез щеке, осторожно подушечками пальцев коснулся розовых губ. – Ты – самая прекрасная женщина на свете! И ты заслуживаешь счастья… но я не могу отпустить тебя, прости… не могу… Анна прикрыла глаза и потерлась щекой о его ладонь. Она не хотела, чтобы он ее отпускал. Даже если ей вновь суждено было пережить боль – не хотела. Раньше ей казалось, что счастье – это свобода выбирать, теперь она мечтала, чтобы выбрали за нее. Глубокий бархатный голос произнес бы повелительно: «Идем!» И она бы пошла, не раздумывая, хоть на край света… Владимир выбрал за нее. Его поцелуй пах дорогим табаком и бренди и чем-то еще запретно-сладким, чего она не знала до сегодняшнего вечера, но о чем могли ей рассказать только эти губы, так часто кривившиеся в презрительной усмешке, так нежно ласкавшие сейчас ее лицо и шею. Едва сознавая, что делает, Анна скользнула руками вверх по груди обнимавшего ее мужчины, приподнялась на цыпочках, вся отдаваясь этому поцелую, спеша узнать то новое, на пороге чего она стояла. Наброшенный сюртук упал с ее плеч, и волна блаженства разлилась по всему телу от того места, где горячие ладони Владимира коснулись ее голой спины. Мир вокруг словно заволокло туманной дымкой. В тумане в этом, в хмельном сне Анна чувствовала, как Владимир подхватил ее на руки, как куда-то несет, опускает на кровать, освобождает от остатков одежды… Прохладный шелк простыней и тяжесть накрывшего ее мужского тела, горячечный шепот: «Анечка… любимая…» «Любимая…» Чаяла ли она, безродная холопка, услышать это слово из уст надменного барона? Полно, да не наваждение ли это? Анна вдруг испугалась, что сейчас проснется и обнаружит себя на засыпанной снегом аллее под холодным, беззвездным, равнодушным небом. Она открыла глаза и увидела склонившееся над нею лицо Владимира. – Если ты не хочешь, ничего не будет, – прошептал он, слегка отстраняясь. Ничего не будет? Ни этих сильных ласковых рук, прогнавших холод из ее тела и души, ни теплых серых глаз, ни страстных слов, от которых кружится голова и сердце бьется томительно и жарко? На задворках сознания мелькнула виноватая мысль: «Михаил!», – но губы уже шептали другое имя, а руки сами обвили шею далекого, непонятного, но ставшего вдруг самым близким и родным человека, и мир вокруг, и она сама, Анна, перестали существовать, вновь погрузившись в розовый туман, в котором было всё: пьянящий восторг, мучительно-сладостная боль и острое, болезненное наслаждение, и – яркой вспышкой – понимание того, что она не жила раньше, что вся ее прежняя жизнь была лишь ожиданием этого прекрасного, ослепительного мига…
Gata: …Ее разбудил луч солнца, заглянувшего в комнату сквозь неплотно задернутые портьеры. Девушка сладко потянулась, улыбаясь приятным ночным видениям, во власти которых еще находилась, полусонным взглядом обвела незнакомую комнату, нахмурилась, не понимая… и вдруг всё вспомнила. Барон спал рядом, уткнувшись лицом в подушку, рука его по-хозяйски лежала на груди Анны. Девушка вдруг осознала всю глубину своего падения, и стыд и ужас охватили ее, окончательно развеяв пленительные грезы. То, что казалось волнующе-прекрасным под покровом ночи, при свете дня предстало грязным и отвратительным. Осторожно, чтобы не разбудить хозяина, Анна выбралась из-под его руки и из-под одеяла и беспомощно оглянулась вокруг, ища, чем прикрыть наготу. Обрывок блестящей ткани – ее вчерашнего туалета – валялся на ковре возле кровати. Другой обрывок и прозрачное покрывало остались там, внизу… Полина, наверное, нашла их, убирая в столовой, и обо всем догадалась. Полина, которая совсем не умеет держать язык за зубами, и теперь последний мальчишка на кухне знает о позоре Анны. Знает и презирает… Девушка прижала ладони к пылающим щекам. В висках билось одно: «Падшая!» Она покосилась на спящего Владимира. Господи! Ведь и он, и он будет думать так же! А что еще мог он подумать о ней, кричавшей ему в лицо о любви к другому мужчине, и так легко забывшей об этой любви в его объятьях? Падшая женщина, достойная только презрения. Запутавшаяся в своих чувствах, желаниях, страхах. Должно быть, Владимир уже вчера презирал ее, когда она ответила на его поцелуй, когда он принес ее сюда, обмякшую и покорную, и положил на эту постель, когда спрашивал, чего она хочет, не сомневаясь в ее ответе – ведь она сама ему отдалась… Веки барона дрогнули. Нет, она не сможет посмотреть ему в глаза, не вынесет его презрения – теперь, когда она этого презрения заслуживает! В панике схватив брошенный на спинке кресла халат, Анна завернулась в него и выбежала вон. В коридоре, к счастью, никого не было, хотя по шуму внизу девушка догадалась, что дом давно проснулся. Она не помнила, как добралась до своей комнаты. Тяжело дыша, захлопнула за собою дверь и прислонилась к ней спиной. Здесь ее убежище и последнее пристанище, и она не покинет его ни за никакие блага мира. Умрет тихо, в одиночестве, без пищи и воды, и не услышит, как будут судачить о ее позоре люди, как Михаил брезгливо пожмет плечами: «Что возьмешь с дворовой девки! Благородная барышня не допустила бы себя до такого…» Но ей, кем бы она сама себя сейчас ни чувствовала, почему-то не было больно при мысли о том, что Михаил присоединится к общему хору осуждения. Горьковатый аромат табака щекотал ноздри, напоминая, что существует нечто гораздо более болезненное. Почему ее преследует этот запах? Почему не дает забыть?.. Случайно она поймала свое отражение в зеркале – маленькая жалкая фигурка, закутанная в атласный халат. В халат Владимира. Она хотела сорвать его с себя и сжечь, но камин давно погас, или вовсе не был топлен – зловредная Полина, наверное, отговорила лакея нести сюда дрова… зачем топить в комнате, обитательница которой ночует в барской спальне? Поискав, но так и не найдя, чем развести огонь, Анна опустилась на ковер у холодного камина и заплакала от бессилия, от невозможности что-нибудь изменить. Даже если она сожжет халат Владимира, даже если сдерет с себя кожу, ей не стереть из памяти сладких мгновений этой ночи и до самой смерти возвращаться к ним в греховных помыслах, сгорая от стыда и все-таки ни о чем не жалея. Девушка ежилась от холода и в немой тоске смотрела на дверь, будто ожидая, что она вот-вот отворится, и войдет Владимир. Но зачем тешить себя несбыточными надеждами? Гордый барон никогда не унизится до того, чтобы смиренно молить о возвращении крепостную девку, сбежавшую из его постели. Он не придет за ней, и не подхватит на руки, не осушит поцелуями ее слез… Почему она убежала? Кого испугалась – жестокого хозяина? Но разве не видела она страдания в его глазах, не чувствовала его нежности, не слышала любовных признаний? В упоительном сумраке ночи растаяли без следа прежние печали. Почему она решила, что утром всё будет иначе? Неужели стыд страшнее этого пронзительного плача ветра в холодной каминной трубе и такого же холодного и пронзительного чувства одиночества? Однако и вернуться назад невозможно, потому что, вернись она к Владимиру сейчас, он станет презирать ее за эту трусость еще вернее, чем за вчерашнюю податливость… Закрытая дверь. А за дверью – коридор. Всего двадцать шагов, и… Нет-нет, прочь предательские мысли! Надо и в этом ужасном, унизительном положении сохранить хоть капельку гордости. Анна пошла к двери с намерением закрыть ее на задвижку, но вместо этого распахнула настежь и выбежала из комнаты. В конце коридора мелькнула чья-то тень… нет, показалось… но даже если бы кто-то из слуг попался навстречу, если бы увидели ее такой – босой, растрепанной, в волочащемся по полу халате хозяина – ей было все равно, она больше не могла оставаться в своей пустой холодной спальне. Ни минуты не могла. Барон лежал в той же позе, в какой она его покинула – на правом боку, уткнувшись лицом в подушку, и дышал по-прежнему ровно. Анна мысленно возблагодарила Бога: значит, не придется искать оправданий своему бегству, а потом… будь что будет! Она скинула халат, скользнула обратно под одеяло и тотчас очутилась в кольце сильных рук. – Где ты была? Девушка испуганно вздрогнула. Он не спал! Он не спал, а она не знает, что ему сказать, как объяснить… чтобы он понял, что она вернулась не из-за боязни утратить барскую милость, а потому что больше не мыслит себя отдельно от него, потому что наконец-то поняла свое сердце… и потому что смертельно боится холода. Но Владимир вопреки ее опасениям не выглядел сердитым. Нащупав под одеялом ее ледяные ступни, он взял их в свои ладони и мягко стал поглаживать, согревая. – Зачем ты ходила босиком? Ты можешь простудиться и заболеть. Анна прикрыла глаза, всем своим существом впитывая блаженное тепло и мечтая, чтобы это ощущение длилось вечно. – Я не нашел тебя рядом и испугался, что мне всё приснилось, – рука Владимира двинулась вверх по ее ноге от щиколотки к бедру. – Но все-таки пошел тебя искать, увидел, что ты идешь обратно, и решил подождать… – он лукаво улыбнулся, – что будет дальше. Вот чья тень мелькнула в конце коридора! Владимир приподнял голову девушки за подбородок и вынудил ее посмотреть ему в глаза. – Довольно нам играть друг с другом, Аня! Тебе ведь хорошо со мной, я это чувствую… Она кивнула, покраснев. – Тогда почему ты ушла? И почему вернулась? – Мне было… стыдно… – всхлипнула она. – А потом… потом стало страшно… что ты не придешь за мной… – Глупенькая! – рассмеялся он с облегчением. – Я бы пришел за тобой и вернул хоть с другого конца земли… Но мне важно было, понимаешь, мне было очень важно, чтобы ты вернулась сама! – и добавил другим, серьезным тоном: – Я люблю тебя. – Люблю тебя, – эхом отозвалась она. – Обещай мне, – потребовал он, через несколько минут оторвавшись от ее губ, – обещай, что ты никогда больше не заставишь меня просыпаться в пустой постели! – Обещаю, – прошептала Анна, кладя голову ему на плечо. Конец. P.S. Эпилог можете дописать по своему вкусу: например, за поздним завтраком или даже ужином барон Корф вручил Анне вольную вместе с кольцом, рукой и сердцем, всё перечисленное было принято с восторгом, и на другой же день возлюбленные обвенчались, и жили долго и счастливо, и нарожали пятнадцать детей, и умерли в один день.
Самсон: Gata Спасибо за этот подарок
Царапка: Gata пишет: "Иезуит" - это не романтика ))))) я всё равно не знаю, что это такое :))) но герои в "Иезуите" на себя мало похожи. Насчёт "После танца" моё мнение давно известно, и разницы с предыдущей редакцией я не заметила
Gata: Царапка пишет: разницы с предыдущей редакцией я не заметила А я ничего и не редактировала :)
Царапка: Gata пишет: В "После танца" будет ))))) Правда, опять в смягченном варианте - я поняла это так :))) Но по сравнению с сериальным этот вариант лично я назвала бы как угодно, но не смягчённым
Алекса: Gata , Гаточка, мне очень понравился "Иезуит". Очень, очень Я уже люблю всех героев этой истории. Утащила к себе в копьютер. Обязательно буду еще возвращаться к нему. Gata пишет: "Иезуит" - это не романтика А по мне - самая, что ни на есть романтика Gata пишет: Я увидел, наконец, ее глаза и обомлел. Владимир влюбился с первого взгляда Разве это не романтично? Второй рассказ я еще не прочила. Чуть позже
Царапка: Да, кстати, "После танца" случайно не романтика?
Gata: Алекса пишет: Гаточка, мне очень понравился "Иезуит". Очень, очень Я уже люблю всех героев этой истории. Утащила к себе в копьютер. Обязательно буду еще возвращаться к нему. Алекса, мне приятно, что тебе понравилось, а еще больше приятно, что ты находишь эту историю романтичной. В моем представлении романтический герой не может быть жесток к своей возлюбленной. Хотя, если вспомнить персонажей Шиллера... Царапка пишет: Да, кстати, "После танца" случайно не романтика? Всё им разжуйте и в рот положите! Сами думайте :)
Царапка: Gata пишет: В моем представлении романтический герой не может быть жесток к своей возлюбленной. но здесь жестокость ведь понарошку, вроде как зуб вырвать! Gata пишет: Всё им разжуйте и в рот положите! Сами думайте :) Баба яга Царапка против! Не в смысле подумать, а в смысле, что рассказ романтичный.
полная версия страницы