Форум » Альманах » Мелодрамы от Gata » Ответить
Мелодрамы от Gata
Gata: В этой темке я предлагаю моим дорогим читателям короткие рассказы - любовные истории со счастливым финалом. У меня их, конечно, не так много, как юморесок, но кое-что имеется в загашнике, и может быть, еще напишу :)
Gata: Царапка пишет: но здесь жестокость ведь понарошку, вроде как зуб вырвать! Без наркоза :) Царапка пишет: Царапка против! Не в смысле подумать, а в смысле, что рассказ романтичный. Царапка, так я, навроде, ничего и не говорила. Или ты решила заполнить паузы на свой вкус?
Царапка: Gata пишет: Без наркоза :) его тогда ещё не изобрели. Gata пишет: ничего и не говорила ты предложила подумать, а я представила выводы.
Gata: Царапка пишет: ты предложила подумать, а я представила выводы. Царапка так любит поспорить, что готова это делать даже сама с собой )))) Царапка пишет: его тогда ещё не изобрели Кого - его?
Царапка: Gata пишет: Кого - его? наркоз. Не, серьёзно, в Иезуите Владимир причинял Анне боль в осознанно-медицинских целях, не вижу ни садо, ни мазо.
Алекса: Gata пишет: В моем представлении романтический герой не может быть жесток к своей возлюбленной. В Иезуите Владимир не был жесток. Он не унижал Анну. Сказал жестокие слова, но он так не думал и не чувствовал в этот момент. Просто хотел вывести Анну на эмоции, ради нее самой. А в БН Владимир со злостью и садистким упорством донимал Анну. Я считаю, что Иезуит - чистая романтика "После танца", это наверно что-то эротическое. Но мне больше первый рассказ понравился
Роза: Алекса пишет: Иезуит - чистая романтика Я тоже так считаю
Царапка: Автор один не согласен :)))
Роза: Царапка пишет: Автор один не согласен :))) У автора очень романтичное представление о романтизме
Gata: Роза пишет: У автора очень романтичное представление о романтизме Ага ))) Мне самой Вова в этом рассказе мало симпатичен - он был расчетливо и намеренно жесток со слабым существом. Сюжет навеян чеховским рассказом "Размазня". Тут, Аня, правда, далеко не размазня - у нее есть характер, пусть и незаметный с первого взгляда, что свидетельствует о том, что в театральном мире она смогла бы постоять за себя. И Вовина жестокость совершенно неуместна - он просто влюбился в девицу, а ни черта про нее не понял, и решил испытать на прочность. Чтобы сделать ее достойной себя ))) А если бы она оказалась недостойной - разлюбил бы?
Царапка: Я его вижу совершенно иначе - как врача. я вспоминаю семейную историю. Когда папа погиб, мама отправила брату телеграмму - "приезжай, мне очень плохо". Он приехал, узнал всё, увидел - мама стоит у окна со мной на руках (мне было меньше трёх лет), и говорит ему: "Держи Динку, а я в окно". Он ей: "Зачем мне твоя Динка? Прыгай вместе с ней!". Жестоко? Пожалуй. Но мама перестала думать о самоубийстве.
Роза: Царапка пишет: Я его вижу совершенно иначе - как врача. Тут я с тобой полностью согласна. И не только потому, что прочитала то, что под катом.
Gata: Аня не давала Вове поводов ее лечить :) Но я не хочу навязывать читателям свое видение ситуации - если вы находите рассказ романтичным, пусть он таким для вас и будет Мы с Розой с прошлой осени об "Иезуите" дискуссии ведем, и так и не сошлись во мнениях. Но я довольна результатом моего труда: "Иезуит" - доказательство того, что я, не вынося эту пару на дух, могу написать о ней съедобно и даже вкусно для ее поклонников и не только поклонников )))
Царапка: Ну, здесь от первочальной пары остались имена и социальное положение :)))
Роза: Gata пишет: Мы с Розой с прошлой осени об "Иезуите" дискуссии ведем, и так и не сошлись во мнениях. Да, тут мы никак не можем договориться Gata пишет: если вы находите рассказ романтичным, пусть он таким для вас и будет
Gata: Название: «Когда отступает зима» Жанр: мелодрама Сюжет: история, случившаяся однажды зимой спустя три года после достопамятной ссоры В.И.Корфа и П.М.Долгорукого * * * Стояло тихое январское утро. Солнце плавало в морозной дымке, поднявшись над черным лесом; ночная метель улеглась, и белый покой полей, дремавших под снежным одеялом, нарушало лишь хриплое карканье воронья да негромкий шепот ветра. Возле придорожного трактира остановился всадник на вороном коне. Спешился, бросив поводья подбежавшему мальчишке. Незнакомец был высок и красив, с военной выправкой и уверенными движениями человека, привыкшего командовать. Наметанный глаз трактирного служки мгновенно распознал в нем важного господина, офицера – тут будет чем поживиться, если, конечно, его благородие не проигрался в пух и прах и не едет в деревню к родным за деньгами. – Конь ваш расковался, барин, – заметил парнишка, указывая на правую переднюю ногу вороного жеребца. – Прикажете сбегать в деревню за кузнецом? Тут недалече… – Сбегай, – коротко кивнул приезжий. Поймав на лету брошенную ему монетку – серебряную! – мальчишка услужливо распахнул дверь перед гостем, и тот, слегка нагнув голову, чтобы не удариться о низкую притолоку, шагнул в теплое и шумное чрево трактира. Несмотря на ранний час, там было многолюдно. Словно из-под земли вырос трактирщик и, угодливо кланяясь, проводил нового посетителя на лучшее место, рядом с теплой печью. – Чего изволите, ваше благородие? – Водки, – помолчав, ответил офицер. – И легкую закуску. Через пять минут на столе появились пузатый графинчик, грибочки, икра, стопка румяных блинов. – Самовар вот-вот поспеет, – частил трактирщик, про себя считая звезды и просветы на эполетах приезжего – как будто, майор. Офицер выпил рюмку водки, прикрыл глаза и откинулся на спинку стула, ощущая, как блаженное тепло разливается по телу, озябшему на январском ветру. – Mein Gott! – раздался позади удивленный возглас. – Господин барон?! Незнакомец лениво повернул голову. Из-за соседнего столика на него испуганно таращился рыжеусый человек лет около сорока, в сером добротном сюртуке. Выражение сонного безразличия исчезло с лица офицера. – Вот так встреча, – пробормотал он. – Вы ли это, Карл Модестович? Тот, кого назвали Карлом Модестовичем, сидел, застыв, с ножом в одной руке и с вилкой – в другой, а на тарелке перед ним стыло великолепное жаркое, которому он воздавал должное, пока в поле его зрения не попал человек за соседним столом. – Владимир Иванович? – икнув, спросил он. – Позвольте-с… Но вы же убиты! – Убит? – брови барона в изумлении полезли на лоб. – Да уж больше двух лет, как в поминание вас записали… – Ничего не понимаю! Уж не вы ли сами выдумали подобную чушь, господин Шуллер? С вас станется, – брезгливо отозвался офицер. – Как можно-с! – заблеял немец, энергично тряся головой, от чего крахмальная салфетка, заткнутая за воротник, сорвалась и упала в тарелку с жарким. – Сослуживец ваш, штабс-капитан Писарев… – Писарев? – нахмурясь, переспросил барон. – Так это он сообщил о моей смерти? – А уж как госпожа баронесса убивалась, – запричитал Карл Модестович, – все хотела съездить к вам на могилку, да господин Писарев рассказал, что и могилки-то нет, что вас взяли в плен горцы, пытали, а потом сбросили в ущелье… – Подождите, – поморщился Владимир. – Какая баронесса? Какие горцы?! Я никогда не был в плену! С чего Писарев взял… – он быстро налил себе еще водки, выпил, задумчиво пожевал соленый рыжик. – Вот что, Карл Модестович, садись-ка сюда, – он приглашающим жестом отодвинул второй стул, – и расскажи мне все по порядку! Немец не заставил себя долго упрашивать и поведал барону следующую историю. Вскоре после отъезда Владимира Корфа на Кавказ в семействе Долгоруких разразился громкий скандал, едва не окончившийся разводом старого князя и княгини. Причиной скандала стала незаконнорожденная дочь Петра Михайловича, которую тот вопреки желанию супруги ввел в дом – бывшая крепостная баронов Корфов, актриса Анна Платонова. Но со временем в доме Долгоруких восстановился мир, была сыграна пышная свадьба княжны Елизаветы Петровны и князя Репнина, князь Андрей, получив повышение по службе, отправился с дипломатической миссией за границу… и вдруг пришло известие о гибели Корфа. Княжна Анна Петровна впала в горячку и две недели провела между жизнью и смертью, а когда сознание к ней вернулось, объявила, что она законная супруга покойного барона. Родные поначалу приняли слова Анны за бред, но священник, тайно обвенчавший ее с Владимиром, всё подтвердил и показал запись в приходской книге. Оправившись от болезни, молодая баронесса, сколько ни отговаривал ее отец, переехала в усадьбу Корфов, пребывавшую в запустении без хозяев, и с той поры ведет жизнь затворницы, всецело посвятив себя служению памяти погибшего мужа. Услышь Владимир эту историю от кого-то другого, он бы, возможно, поверил и растрогался. Но верить мошеннику, им, бароном Корфом, изгнанному из поместья за воровство и грязные плутни?! Управляющий печально закатывал глаза, прикладывал руки к груди, очевидно, рассчитывая вызвать у собеседника сочувствие к бедняжке, заживо похоронившей себя в четырех стенах, но эти исполненные драматизма жесты и голос казались Владимиру такими же фальшивыми, как и горе якобы оплакивавшей его Анны. «И до чего же складно врешь, Карл Модестович! Страдает, говоришь ты? Винит себя в моей гибели? Однако же угрызения совести не помешали ей объявить себя хозяйкой дома, где жил мужчина, которому она поклялась в верности у алтаря, а потом безжалостно вычеркнула из своей жизни в угоду одной ей понятным соображениям!» Три года пролетело с того зимнего вечера, когда они с Анной, обвенчавшись, вернулись домой, чтобы рано поутру уехать навстречу новой жизни. Три года. А все живо в памяти, будто случилось вчера: искаженное яростью лицо старого князя Долгорукого, голоса, срывающиеся на крик, ужасные обвинения… и после всего – слова Анны, что венчание было ошибкой, что она ничего более не желает знать о бароне Корфе, жестоком и бездушном человеке, обидчике немощных стариков. «Я уезжаю в Петербург, поступлю на сцену. Прощайте!» И обручальное кольцо, с прощальным звоном покатившееся по столу… Он все три года хранил на груди это кольцо, которое Анна так недолго носила на руке. Анна… Каково это – жить в доме погибшего по ее вине человека? Прикасаться к вещам, хранившим его прикосновения? А выезжая в свет, слышать шепотки за спиной: «Бывшая-то крепостная барона Корфа! Ловка, ловка! Вскружила хозяину голову, свела под венец, а потом и в могилу…» Владимир заскрипел зубами. Какое ему дело до того, о чем шуршат по углам досужие сплетники?! И не было дела – раньше, когда он думал, что будет счастлив с Анной... Он знал, что соседи его не любят, и от души их всех презирая, втайне этой нелюбовью гордился. Упрекали его в непомерной заносчивости или порицали за насмешливое пренебрежение мнением общества, сплетничали о его амурных похождениях или перечисляли имена дуэльных соперников, – в каждом слове сквозила откровенная зависть, и в слухах, разносимых по гостиным уездных помещиков, он неизменно представал героем. Его осуждали и им же восхищались; кто из них, всю жизнь продремавших в ватных халатах, нежившихся у камина или попивавших кофе у окна, отважился бы вступить в борьбу со всемогущим графом Бенкендорфом – и рискнуть одержать над ним победу, стреляться на дуэли с наследником престола из-за первой придворной красавицы, а потом вдруг взять и жениться на своей же крепостной! Как, должно быть, теперь злорадствуют прежние зоилы, смакуя подробности его скандальной женитьбы и гибели! И он уже не герой, бросивший вызов обществу, а жертва – наивный дурак, ставший добычей коварной простолюдинки… Нет, не простолюдинки – дочери князя Долгорукого. «Вот странная прихоть судьбы, – усмехнулся он мрачно. – Князь Петр Михайлович столь настойчиво желал видеть меня своим зятем, что, в конце концов, добился желаемого…» – Покушайте, Владимир Иванович, – отвлек его от невеселых размышлений вкрадчивый голос управляющего. – А то уж пятую рюмку пьете, и все без закуски… так и захмелеть недолго… Рассвирепев, Владимир едва не треснул кулаком по столу – не хватало еще, чтобы этот прощелыга, немец треклятый, его, русского дворянина, жалел! Но опомнился, опустил руку. – И раньше не спрашивал вашего совета, Карл Модестович, – буркнул он, – и впредь не собираюсь! Повертел на пальце фамильный перстень, любуясь игрой алмазных граней, исподлобья оглядел обеденный зал, а потом придвинул к себе тарелку с блинами и принялся за еду. Немец вздохнул с явным облегчением и украдкой погладил усы. Буря миновала. На протяжении своего рассказа он с тревогой следил за сумрачным выражением на лице бывшего хозяина и искренно недоумевал: он поведал всё, как было, без обману, разве только чуть сгустил краски, описывая тоску и одиночество баронессы – но ведь она и вправду не живет, а медленно угасает, бродит по комнатам, как тень, часами просиживает в библиотеке наедине с портретом Владимира, никуда не выезжает, кроме церкви… Какому бы мужскому самолюбию не польстило такое постоянство? Это ли не счастье – вернуться с того света и узнать, что любимая женщина до сих пор помнит и верна, когда вокруг полным-полно куда более легкомысленных вдовушек? Тут бы радоваться, а барон всё недоволен… Или, терялся в догадках управляющий, Владимир Иванович уже пожалел, что взял в жены бывшую крепостную? Не зря ведь три года назад уехал, ни единой душе не сообщив о своей женитьбе, будто бегством спасался! Потому и рассердился, когда узнал, что Анна хозяйничает в родовом гнезде баронов Корфов. Рассердился и наверняка захочет установить свой порядок: Анну, скорее всего, отошлет к отцу, князю Долгорукому, а его, Карла Модестовича, вышвырнет на улицу, как проделывал это не раз. Но если прежде уходить было просто досадно, ведь уходил немец без денег и без рекомендаций, хоть и сознавал в глубине души, что наказан по заслугам, то теперь оказаться не у дел было бы обидно втройне: последние годы он трудился почти честно, берег и преумножал барское добро… Только не оценит, верно, молодой хозяин нынешних его заслуг, припомнит былые грешки. – Ну что, Карл Модестович, много у вдовы-то моей наворовал? – поинтересовался Владимир, будто подслушав мысли управляющего. – Помилуйте, господин барон! – молитвенно воздел руки немец. – Как можно-с! Если только самую малость, – пробормотал он стыдливо. – Но Анну Петровну не обижал, нет-нет! Она и жалованье мне положила вдвое против того, что я у покойного вашего батюшки получал… А расходные книги все в порядке, хоть сейчас едемте смотреть! – Да я и не сомневаюсь, что в порядке, – ухмыльнулся Владимир, промокая салфеткой жирные губы. – Ты, Карл Модестович, не в обиду тебе будет сказано, прохвост с талантом! – Зачем же вы меня обижаете, господин барон! – неподдельно огорчился немец. – Именье ваше процветает, да и не с руки мне, Владимир Иванович, рисковать, я теперь человек семейный, местом своим дорожу… – Неужто женился, Карл Модестович? – весело изумился Корф. – И на ком же? – На горничной вашей бывшей, Полине. В экономках она теперь, – улыбнулся немец широкой улыбкой по-настоящему счастливого человека. – Прошлой зимою сыночек у нас родился, Анна Петровна самолично крестили-с… «Нет, никогда мне не понять ее… – думал Владимир с тоской. – Врагов, что преследовали ее своей завистью и злобой и даже пытались убить – простила, позволила жить в одном с нею доме, а мне не смогла извинить пустяка – неучтивого разговора с этим старым ханжой!» Он резко встал из-за стола и повелительно кивнул управляющему: – Едем! Немец послушно засеменил следом, с сожалением покосившись на так и не доеденное жаркое. Бросив мальчишке, подведшего ему подкованного коня, еще одну монетку, Владимир вскочил в седло. По пути к усадьбе он, чтобы отвлечься от причинявших боль мыслей об Анне, стал размышлять, как могло случиться, что до сих пор никто не усомнился в правдивости слухов о его смерти? Перебирая в памяти кавказские события, барон понял, что сам много способствовал распространению этих слухов. В одном бою Владимир был тяжело ранен. Полковой лекарь, извлекший из его тела пулю, не скрывал удивления – как известный своим бесстрашием офицер оказался раненным в спину? Тот бой был страшен, горцы наступали со всех сторон, грохот ружейных выстрелов мешался с конским ржанием и стонами раненых, в пороховом дыму не разобрать было, где свой, где враг… Чья же рука направила проклятую пулю? Уж не решил ли штабс-капитан Писарев, проигравший Владимиру в карты крупную сумму, таким образом избавить себя от бремени долга? Спросить было не у кого – Писарев больше не вернулся в полк, был убит на дуэли в Петербурге. Корф, оправившись после ранения, уехал в отдаленный гарнизон, писем из дому не получал и сам никому не писал. Даже лучшему другу, Михаилу Репнину, за три года не удосужился послать весточки. Стоило ли удивляться, что друзья и знакомые так легко вычеркнули Владимира из списка живых? …Дворовые окружили воскресшего хозяина, приветствуя его изумленными и радостными возгласами; многие, не стесняясь, плакали. – Да расступитесь же, дайте барину с коня сойти! – благодушно ворчал управляющий. На душе у Владимира потеплело. Как сильно, оказывается, любили его эти простые люди, которым он был далеко не самым добрым хозяином! Тревожный взгляд его между тем бродил по двору, ища и не находя… – Барыня в доме, – шепнул хозяину на ухо Карл Модестович. Владимир, тщетно стараясь унять биение сердца, взбежал по ступенькам крыльца. Анна стояла на пороге библиотеки, прислонившись к косяку и сжав на груди маленькие руки. В голубых ее глазах, как будто выцветших за три года, плескались страх и неверие… и ничего, хотя б отдаленно похожего на радость. Владимир замер в нескольких шагах от жены, не решаясь приблизиться к ней, и вдруг увидел через приоткрытую дверь свой портрет в раме, затянутой черным крепом. Осторожно, стараясь не коснуться Анны, он вошел в библиотеку. Тяжелые портьеры на окнах были полуспущены, создавая мягкий полумрак. Под портретом на низком столике стояли в вазе свежие цветы, пахло чуть сладковатым дымком от недавно потушенных свечей. «Сколько почестей мертвецу, – с горечью усмехнулся он, – и ни капли сострадания к живому…» Не оборачиваясь, он спросил глухо: – Жить с моим портретом оказалось легче, чем со мной? Анна тихонько всхлипнула и ничего не ответила. Владимир долго молчал, потом протянул руку и стал срывать черный креп с рамы. Раздвинул портьеры, впуская в комнату солнечный свет, и, наконец, оглянулся… Анны на пороге уже не было. Барон упал в кресло и прикрыл ладонью глаза. Теперь ему казалось странным, что когда-то он мог любить зиму с ее белоснежной нарядностью и бодрящим морозцем, еловым запахом Рождества и веселыми забавами. Праздник остался в далеком прошлом, полузабытом сне, а наяву – унылое безмолвие и стылая тоска одиночества. Зима разлучила их с Анной, зима же и свела – на несколько коротких мгновений позволила встретиться двум взглядам, чтобы развести теперь уже навек… Очнулся барон от какого-то шума. С трудом заставил себя подняться и выглянул в прихожую. Два лакея стаскивали по лестнице тяжелый кованый сундук, вслед за ними шла Анна, одетая по-дорожному, со скорбно-сосредоточенным выражением на бледном, без кровинки лице. Возле лестницы, съежившиеся и напуганные, стояли Карл Модестович с Полиной. «Сбегает! Как тогда, как всегда… – пронзило Владимира жгучей обидой. – Даже не попытавшись понять!» Он хотел было уйти обратно в библиотеку и захлопнуть дверь – пусть Анна поступает, как хочет, он не будет умолять ее остаться, как не стал умолять тогда… но что-то надломилось в нем, вдруг треснула непробиваемая броня гордыни, впустив в сердце раскаяние и чувство вины. «А сам ты хоть раз пытался ее понять? Не дать ей уйти, сжать в объятиях, сказать о любви – о той, в которую вы оба верили? Нет, ты сбежал, как трус, на войну, потому что погибнуть легче, чем признать себя виноватым и просить прощения… Простит ли она тебя – теперь?» Из-под короткой шубки Анны виднелся подол черного платья. – У вас есть хоть один не траурный наряд? – спросил барон. Она покачала головой, не поднимая глаз. – Есть! – встрепенулась Полина. – Когда Анна Петровна велела все старые платья сжечь, я два приберегла, уж больно красивые были! Да чай, теперь-то уж вышли из моды… – Не беда, – с улыбкой ответил Владимир и повернулся к жене. – Прошу вас сменить эти черные одежды, довольно носить траур по тому, кто не достоин вашей печали… – Если вы настаиваете… – нежный ее голос дрожал от еле сдерживаемых слез. – Я вас прошу, – произнес барон как можно мягче. – А потом, если вы пожелаете, мы отправимся с визитом… – К кому? – спросила она, искренно недоумевая. – Я должен засвидетельствовать почтение моему тестю Петру Михайловичу и принести ему извинения за былую неучтивость. Баронесса неуверенно улыбнулась. – Отец… будет рад… – А расходные книги когда прикажете смотреть, господин барон? – полюбопытствовал управляющий. – Поди к черту, Карл Модестович, – отмахнулся Владимир, не сводя взгляда с жены. Он не видел, как немец с Полиной, весело перемигнувшись, на цыпочках покинули прихожую, как ушли лакеи, бросив тяжелый сундук, – он неотрывно смотрел в глаза Анны, вспыхнувшие робкими огоньками радости, и знал, что больше никогда не позволит этой радости померкнуть, не даст вернуться проклятой зиме. Для них двоих, переживших три года холода и одиночества, наступила долгожданная весна.
Алекса: Gata пишет: «Сбегает! Как тогда, как всегда… – пронзило Владимира жгучей обидой. – Даже не попытавшись понять!» Хоть и люблю Аню, но тут автор прав Gata пишет: он неотрывно смотрел в глаза Анны, вспыхнувшие робкими огоньками радости, и знал, что больше никогда не позволит этой радости померкнуть, не даст вернуться проклятой зиме. Для них двоих, переживших три года холода и одиночества, наступила долгожданная весна. Какая красота Мне очень понравилось. Люблю читать про счастливых Владимира и Анну. Спасибо, Гата После "Аромата дождя" мне нужна была такая пироженка
Царапка: Для меня две большие разницы - порвать помолвку и оставить мужа на всю жизнь соломенным вдовцом. Серьёзность при вступлении в брак скорее означают намерение в дальнейшем оставаться с мужем, а не убегать. Другое дело - легко вышла замуж, легко и из замужа.
Самсон: Еще одна трогательная Вованна от Гаты Gata пишет: «Нет, никогда мне не понять ее… – думал Владимир с тоской. Женская душа вообще загадка, особенно для мужчин Gata пишет: «А сам ты хоть раз пытался ее понять? Не дать ей уйти, сжать в объятиях, сказать о любви – о той, в которую вы оба верили? Нет, ты сбежал, как трус, на войну, потому что погибнуть легче, чем признать себя виноватым и просить прощения… Простит ли она тебя – теперь?» Вот, вот. Наконец-то задумался над вопросом "Что нужно женщине, чтобы она не сбегала)))))"
Роза: Самсон пишет: Вот, вот. Наконец-то задумался над вопросом "Что нужно женщине, чтобы она не сбегала Точно, точно Они оба тут ёжики Гата, спасибо, отличная история
Царапка: Мне помудревший Владимир здесь симпатичен, Анна, которой удобнее жить с портетом, чем с человеком - нет. И пара - так-себе, я не верю в хлопок одной ладонью.
полная версия страницы