Форум » Альманах » "Грабеж", мелодрама (часть 1) » Ответить
"Грабеж", мелодрама (часть 1)
Gata: Название: "Грабеж" Жанр: в общем, мелодрама Сюжет: БН-классика, альтернатива, пейринги преимущественно вне канона, но характеры узнаваемы От автора: у этого произведения была сложная судьба, многие страницы обильно политы кровью автора, боровшегося за свое право подавать героев по личному усмотрению. Но на сегодняшний день, имхо - это лучшее из того, что я написала за все годы в фэндоме, ваш право с этим не согласиться :) Вторая редакция.
Ответов - 47, стр:
1 2 3 All
Gata: Светлячок пишет: Где взять положительных?! Только в Третьем отделении ))))))
Gata: Андрей Платонович долго сморкался в огромный клетчатый платок, кряхтел и тер лысину, будто намеревался поговорить о каком-то щекотливом деле и не знал, как к этому разговору приступить. Управляющий терпеливо ждал, стоя посреди кабинета. – Вы говорите, Карл Модестович, рожь-то уже посеяли? – Так точно-с, посеяли, – ответил немец, не моргнув глазом, хоть отвечал на этот вопрос пятый раз – ровно столько, сколько хозяин его задавал. Андрей Платонович поерзал в скрипучем кресле, буркнул: – Экая рухлядь! Выбросить, да новое купить, есть в Петербурге один знатный мебельщик… Надо с супругой посоветоваться, с Елизаветой Петровной, у нее тонкий вкус, да-с… и не без пользы – ведь ежели обустройством дома заняться, оно и не до капризов станет… Карл Модестович насторожился. – Вот ведь беда какая – невзлюбила вас Елизавета Петровна, – сокрушенно вздохнул хозяин. – Я уж к ней и так, и этак, уговаривал, упрашивал… что второго такого золотого человека, как господин Шуллер, и не найти… нет-с, слушать ничего не хочет, требует, чтобы расчет я вам дал немедленно… – Андрей Платонович виновато развел руками. – Ума не приложу, чем вы супруге моей не угодили? Управляющий отлично помнил, чем именно не угодил он молодой хозяйке, и не удивлялся женской злопамятности, удивлялся лишь самому себе, как мог он, не будучи ни наивным, ни неопытным, полагать, будто госпожа Забалуева простит ему вмешательство в ее планы. Но ни досады, ни обиды он не испытывал. Его увольняют? Что ж, так тому и быть! Довольно с него русского бездорожья и русского беспорядка, чванливых господ и капризных хозяек, перед которыми он пресмыкался восемнадцать лет. Мошенничал, воровал, хитрил, вился ужом… Пора стать хозяином самому себе. Перед мысленным взором Карла Модестовича промелькнула чистенькая мыза, стадо белых коров, пасущихся на изумрудно-зеленом лугу, маленькое озерцо посреди ухоженного садика, и над всем этим акварельно-голубое небо, – благостную эту картину он видел в одной из Остзейских губерний, где случилось ему побывать года три назад, и где с тех пор он мечтал поселиться на склоне лет. – Когда прикажете отбыть-с? – спросил он, глядя за окно на корявые, едва начинающие зеленеть деревья, а видя уютный домик с красной черепичной крышей, возле которого растут желтые и розовые мальвы. – Как отбыть? Куда?! – испугался Андрей Платонович. – Что вы такое удумали, Карл Модестович, голубчик… да как же я без вас? – Но вы мне только что сказали-с… – Сказал, ну и сказал! Не к тому сказал, чтобы вас прогнать, а к тому, чтобы вы Елизавете Петровне поменьше на глаза попадались. Она вспыльчива, да отходчива, через неделю и не вспомнит, почему сердилась… Немец испытал едва ли не разочарование. Как мираж, растаяла курляндская акварель – домик с черепичной крышей, мальвы и озерцо, остались за окном лишь голые деревья русской усадьбы, в которой провел он последние несколько лет и, может быть, проведет еще не год. В усадьбе, где, как оказалось, ничего не изменилось – хозяин по-прежнему остался хозяином, лишь сделав вид, что попал под каблук своенравной молодой жене. Карлу Модестовичу подумалось, что супружеская жизнь господина Забалуева, верно, была совсем не сладкой, коли тот принужден был пускаться в подобные хитрости. Однако не за тем ведь одним позвал его хозяин, чтобы посетовать на капризы жены? Хозяин между тем повел себя очень странно. Зачем-то на цыпочках прокрался к двери, воровато выглянул в коридор, потом закрыл дверь на ключ и, так же на цыпочках вернувшись в свое кресло, пальцем поманил к себе Карла Модестовича. Немец навострил уши, приготовясь услышать нечто из ряда вон выходящее… хоть и начинал догадываться, о чем пойдет речь. – В прах проигрался, в дым, вдрызг, – всхлипывал Андрей Платонович, некрасиво дрожа подбородком – казалось, вот-вот расплачется. – И начинал-то не горячась, семпелем*… сорвал банчишко – раз, другой… а тут вокруг меня гнут**, и я стал гнуть… Бережливые немцы и талера не бросят ради прихоти, и для Карла Модестовича всегда была загадкой эта нелепая и безрассудная широта души, что позволяла русским ставить на карту и с легкостью проигрывать целые состояния. Разориться и пустить себе пулю в лоб – что может быть нелепее? Управляющий покосился на своего хозяина – тот причитал слишком громко для человека, решившего свести счеты с жизнью. – Триста тысяч! – стонал Андрей Платонович. – Я пропал, погиб… А если имение заложить? – встрепенулся он. – По прежней закладной еще не заплачено-с, – хмуро напомнил управляющий. Хозяин проигрывал не первый раз. Каждую зиму в Петербурге за карточным столом он оставлял доходы со своего именья, брал взаймы у ростовщиков под бешеные проценты, запутавшись в долгах, заложил половину крестьян, а потом и всё поместье, но каким-то непостижимым чудом ему удавалось скрывать от соседей и петербургских знакомых истинное плачевное состояние своих дел и даже слыть богатым человеком. Немало этому способствовал ловкий управляющий, всеми правдами и неправдами добывавший для хозяина деньги, но в этот раз не помогли бы и барыши, полученные от «строительства» мельницы. Андрей Платонович совсем приуныл. – А приданое вашей супруги? – спросил его управляющий. – Еще зимою проиграл… – безнадежно махнул рукою хозяин. Карл Модестович почему-то ничуть не удивился. – Но княгиня Долгорукая, кроме денег, будто бы, за дочерью именье давали? – Под Тамбовом именьице, – кивнул Андрей Платонович. – Да оно на жену записано, без ее ведома ни продать, ни заложить… – Можно-с и без ведома, – протянул управляющий, делая рукою в воздухе неопределенный жест. – Подпись подделать?! – ахнул господин Забалуев. – Чтобы подпись подделать, человека надо искать, в сем деле искусного, да платить ему потом за молчание… А вот когда б вы сами Елизавете Петровне промеж других бумаг дали купчую подписать… Андрей Платонович оживился было, но тут же снова сник. – Раскроется ведь рано или поздно, – испустил он тяжкий вздох. – А мне скандала допускать никак не можно… – Тогда-с одно остается, – недолго подумав, сказал немец, – перезаложить ваше имение. На господина Забалуева жалко было смотреть. – А без этого не обойтись? – спросил он робко. – Leider!*** – вздохнул немец с потаенным злорадством. – Разве что в долг опять взять, так ведь без заклада тоже не дадут-с… да и огласки при сем не избежать… – Нет-нет, никакой огласки! – всполошился Андрей Платонович. Закладывая в позапрошлом году имение в Опекунский совет, он щедро подкупил секретаря и капитана-исправника, чтобы держали языки за зубами. Придется подкупать и теперь... Окончательно павший духом господин Забалуев на всё был согласен, даже и на то, что возвращать новую ссуду придется в куда более короткий срок и с куда более высокими процентами. Где взять на это денег, он не думал – лишь бы теперь долг заплатить. Карл Модестович не стал напоминать столь трепетно берегущему свою репутацию предводителю дворянства, что в случае неуплаты тот лишится и поместья, и уважения соседей. «Если хозяин не печется о собственном имении, то мне и подавно не пристало», – рассуждал немец сам с собой, неторопливо вышагивая по двору и жмурясь от яркого солнца, похожий в эту минуту на вальяжного кота. Досада в нем постепенно уступала место более приятным мыслям – нельзя ли будет и на перезалоге нагреть руки. Внезапно слуха его достигли громкий визг и шум потасовки. Нахмурившись, он свернул за угол дома и застал там возмутительную сцену. Полина и Татьяна таскали друг друга за волосы, царапались, кусались и сыпали отнюдь не поэтической бранью. Грозный окрик управляющего обрушился на них, как ушат холодной воды. Красные и взъерошенные, драчуньи отскочили в разные стороны, у Татьяны алела на щеке тройная царапина – след ногтей, передник Полины обвис рваными клочьями. – Что вы тут учинили?! – свирепо вращая глазами, напустился на девушек немец. – Я не виновата, Карл Модестович! – плаксиво заныла Полина. – Я мимо шла, а эта оглашенная как налетит… – А зачем ты Никите голову морочишь?! – петушилась Татьяна; обычно смирная и беззлобная, сейчас она пылала от ярости. – Да на что мне этот лошадник неумытый? – презрительно оттопырила губу горничная, поправляя на себе обрывки фартука. – Его, небось, неделю в бане надо веником хлестать, чтоб навозный дух выпарить! – А ты хоть белешенька ходишь, всё равно все знают, что ты потаскуха! – не осталась в долгу Татьяна. Справедливого упрека Полина вынести не смогла и снова вцепилась Татьяне в волосы. Управляющему надоело наблюдать за сей баталией, и он позвал мелькнувшего невдалеке холопа: – Гришка! Тот подбежал, топоча разбитыми сапогами. – Веди их на конюшню, – велел ему немец, кивнув на вошедших в раж товарок, – и всыпь обеим столько розог, чтобы полмесяца ни присесть, ни прилечь не могли! Татьяна с Полиной враз притихли, а потом разразились плачем и стенаниями, умоляя господина управляющего их пощадить. Карл Модестович вспомнил, что собирался эту ночь провести с Полиной, а после порки на конюшне девка едва ли будет пригодна для утех… Он хотел было отменить приказ, но одернул себя – нельзя, холопов в строгости нужно держать, иначе выйдут из повиновения. Давеча и так уж зубы скалили, чего прежде и за его спиной себе не позволяли. Он покосился на шмыгавшую носом Полину. Жалко девку, изуродует ее розга… шепнуть разве Гришке, чтобы бил вполсилы? Из открытого окна гостиной донеслись звуки фортепиано. Все невольно повернули головы в ту сторону. – Елизавета Петровна музицируют… – пробормотала Полина. Внезапно глаза ее вспыхнули надеждой и, прежде чем Карл Модестович и другие успели что-либо сообразить, она подбежала к окну и бухнулась на колени с душераздирающим воплем: – Смилуйтесь, барыня! ___________________________________________ * семпель – простая неудвоенная ставка ** гнуть – удваивать ставку *** Увы! (нем.)
Ифиль: Эх, не завладеть Забе Лизиным сердечком!
Gata: Ифиль пишет: Эх, не завладеть Забе Лизиным сердечком! Его больше интересует кошелек :)
Gata: Буйный май врывался в распахнутое окно ароматом цветущих яблонь, щебетом птиц и каким-то по-особенному ярким солнечным светом. Мурлыча под нос модный в столице романс, Лиза завязывала перед зеркалом ленты на шляпке. Из зеркала на нее смотрело задорное лицо со смеющимися карими глазами и легкой россыпью веснушек на щеках и маленьком аккуратном носике. Веснушки упрямо проступали сквозь слой пудры, лишая лицо мраморной аристократической бледности, но Лизу, впрочем, это мало огорчало. Она проснулась с упоительным ощущением огромного, невероятного, всеобъемлющего счастья. Сладкий предутренний сон был тому виною, или распевшиеся в саду соловьи, но Лиза твердо знала, что сегодня с ней непременно должно случиться что-то очень хорошее и радостное, что изменит всю ее жизнь. Горничная Полина передала ей записку от супруга: Андрей Платонович сообщал, что отбывает по делам в уездный город, и ждать его обратно просил не раньше вечера. Лиза не сразу смогла решить, как ей распорядиться внезапно свалившейся на нее свободой. Со времени возвращения в поместье она редко оставалась одна, все дни были заполнены визитами – к родственникам, к друзьям, к знакомым, несколько приемов было дано и в доме самого предводителя, куда вереницей тянулись уездные помещики, чтобы засвидетельствовать почтение и попутно похлопотать о своих делах. И вот она на целый день предоставлена самой себе. Сидя на подушках в постели и потягивая из чашечки горячий шоколад, Лиза лениво размышляла, не велеть ли заложить карету и не отправиться в родительский дом, повидать Сонечку. Они с младшей сестрой с детства были очень дружны, но из-за суеты, связанной с бесконечными приемами и скорой Сонечкиной свадьбой (свадьбу их брата Андрея с племянницей графа N. пышно отпраздновали перед самой Масленицей, в Петербурге), сестрам так и не удалось поговорить по душам. Лиза прикрыла глаза, пытаясь вспомнить давешний сон. Внезапно ее пронзило, как молнией – Владимир! Как вышло, что за минувшую зиму она ни разу не вспомнила о нем? Нет, запретила себе вспоминать. Загнала воспоминания на самое дно души, утопила в море светских развлечений, кружилась на балах до изнеможения – чтобы не страдать, пила шампанское – чтобы не иссохнуть от тоски… и только здесь, вдали от каменной столицы, в погожее майское утро, напомнившее ей беззаботные годы девичества, она позволила, наконец, потаенным мыслям вырваться наружу. Владимир! Душу вдруг затопила такая томительная нежность, на сердце стало так нестерпимо горячо, что она больше ни минуты не сомневалась, что ей делать дальше. Полина, боготворившая молодую хозяйку после того, как та спасла ее от порки на конюшне, и старавшаяся услужить – не за страх, от души, – помогла Елизавете Петровне одеться и, если и удивилась, что барыня отправляется на прогулку пешком и одна, удивление свое оставила при себе. Лизе вспомнился день приезда. Она спустилась в гостиную поиграть на рояле, но не успела взять и двух аккордов, как со двора донеслись громкие крики. Выглянув в окно, она увидела стоявшую на коленях всклокоченную и оборванную Полину, с мольбою простиравшую к ней руки, а чуть поодаль – ненавистного немца и двух других дворовых. Заподозрив, что управляющий учинил расправу над провинившимися холопами прямо у нее под окнами нарочно, с целью досадить, госпожа Забалуева разразилась гневной тирадой, но Полина так жалобно скулила, что она ни в чем не виновата, что хозяйка смягчилась, велела немцу отпустить девку и сердито захлопнула окно. Играть на рояле ей расхотелось, но и с претензиями к супругу она не пошла, понимая их бессмысленность. Давеча Андрей Платонович клятвенно ее заверил, что немедленно рассчитает немца, а немец как ни в чем не бывало разгуливал по усадьбе… «Старый обманщик!» – с раздражением подумала она о муже. Но, к чести управляющего, за три недели, что минули со дня скандального происшествия, он ни разу не попался Елизавете Петровне на глаза и, когда бы она ни посмотрела в окно – вечером, во время приема гостей, или рано поутру – во дворе было пусто и тихо. Поправив выбившиеся из-под шляпки светлые локоны и кокетливо расположив их на лбу и вдоль щек, Лиза набросила на плечи поданную горничной бледно-лиловую, в тон банту на шляпке, атласную накидку, и, последний раз кинув взгляд на свое отражение в зеркале, выпорхнула вон. По извилистой тропинке она спустилась к реке. Голубая лента воды убегала вдаль, теряясь в зеленоватой дымке лесов. Берега соединял деревянный мост, шаткий с виду, но на удивление прочный, отзывавшийся тысячеголосым скрипом, когда по нему проезжал экипаж или тяжело груженная телега. Отсюда до поместья Корфов было рукой подать. Знакомые с детства места! Подхватив мешавшие юбки, Лиза вприпрыжку побежала вдоль берега реки, не боясь, что ее кто-нибудь увидит. На душе у нее пели ангелы. Пусть она совершает глупость, пусть нарушает все мыслимые и немыслимые приличия, но в этот чудесный майский день, наполненный дурманящей свежестью и живой музыкой природы, когда хочется думать только о счастье, разве имели значение какие-то приличия? Она не пустила лакея Корфов доложить о ней молодому хозяину, сказав, что хочет сделать Владимиру Ивановичу сюрприз. Со сладким замиранием сердца толкнула дверь в библиотеку… – Лиза?! – ошеломленно воскликнул Владимир, поднимаясь ей навстречу и поспешно убирая в ящик стола какую-то бумагу. Смеясь и плача одновременно, она бросилась к нему, прильнула, уткнувшись носом в жесткую ткань его сюртука, и так замерла на несколько минут, наслаждаясь его близостью, слушая глухое биение его сердца, потом запрокинула лицо, ожидая поцелуя… но Владимир не шевельнулся. – Ты не рад меня видеть? – спросила она, чуть отстраняясь. Владимир пришел в себя. – Конечно, рад, Лизонька! Но это было так неожиданно… – бормотал он, помогая ей снять накидку и сесть в кресло. – Почему ты здесь? Ты приехала с мужем? – Не хочу говорить о моем муже! – тряхнула головой Лиза. – Его нет дома, но, даже если бы он и был там, мне бы не потребовалось ни сопровождения, ни позволения его, чтобы прийти к тебе! – Прийти? Ты пришла пешком?! – барон был потрясен. – Ты же знаешь, я не езжу верхом, – напомнила она. – Помню, – кивнул он. – С тех пор, как десять лет назад упала с лошади, и твоя матушка запретила тебе приближаться к конюшне… – А тебе – ко мне! – со смехом подхватила Лиза. – Она думала, что я чуть не свернула шею по твоей вине. – Но ведь так оно и было – ты вздумала скакать на моей лошади, с мужским седлом, а я не смог тебя отговорить. Если бы с тобой что-то случилось… – Я всего лишь порвала платье и оцарапала лицо, – перебила его Лиза и снова хихикнула. – Маменька была сильно удивлена, что я подчинилась ее запрету, но я только сделала вид, что подчинилась, а на самом деле мне просто стыдно было признаться, что я стала бояться лошадей! Оба рассмеялись детским воспоминаниям. – Однако тебе не следовало приходить сюда одной, – посерьезнел Владимир. – А что мне было делать? – грустно улыбнулась она. – Ни ты, ни твой отец не спешили явиться к нам с визитом… – в ее голосе прозвучала нескрываемая обида. – Мой отец нездоров, а я после Кавказа живу затворником… – Прости, я забыла, что ты был ранен… – виновато прошептала Лиза, осторожно дотрагиваясь до его руки, которую он до сих пор держал неуверенно. Барон чуть заметно поморщился. – Ты мог хотя бы написать, – сказала она робко. – Неужели же тебе совсем не хотелось меня увидеть? – Разве так важно, что я хотел? Я не имел права тебя компрометировать. – Если я сама не боюсь себя скомпрометировать, почему этого должен бояться ты? – Лиза, милая Лиза, – покачал он головой, нежным движением ладони касаясь ее щеки. – Всё такая же безрассудная… – Все так же люблю тебя! – пылко ответила она. – А ты… ты меня любишь? – спросила она с тревогой, пытаясь поймать его ускользающий взгляд. – Ты замужем, Лиза! – сказал он, отворачиваясь. – Господин Забалуев мне не муж! – Ты носишь его фамилию, живешь с ним под одной крышей, спишь в одной постели, и говоришь, что он тебе не муж? – злая ирония в голосе Владимира кольнула Лизу в самое сердце. Зачем он так с ней? Разве не чувствует он, не понимает, как сильно она его любит? Что она скорее бы умерла, чем позволила кому-то обнять ее так, как обнимал он, что ее губы хранят только его поцелуи, что для него одного она берегла себя, избегая соблазнов столичной жизни… Зачем же он так холоден и избегает смотреть ей в лицо? Зачем обижает ее? «Он оскорблен! – вдруг догадалась она. – Он слишком горд, и не хочет ко мне прикасаться, думая, что я была с господином Забалуевым…» В другую причину холодности Владимира она упорно отказывалась верить. Но как объяснить ему, какие найти слова? Решение взросло из самого сердца, оно зрело там, пока она бежала сюда берегом реки. Пусть волею обстоятельств она не смогла доказать любовь к Владимиру, став его женой, она докажет это, став его любовницей. Она снова обняла его и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала – крепко, до головокружения. – Я пришла к тебе – вся… я твоя… Володя… Но он решительно снял ее руки со своих плеч. – Нет, Лиза! Мы не должны… – Но почему? Почему?! – вскричала она в отчаянии. Поколебавшись, Владимир выдвинул ящик стола, достал оттуда спрятанную бумагу и протянул Лизе: – Прочти! Она прочитала, и у нее потемнело в глазах…
Ифиль: Gata пишет: Лиза прикрыла глаза, пытаясь вспомнить давешний сон. Внезапно ее пронзило, как молнией – Владимир! Как вышло, что за минувшую зиму она ни разу не вспомнила о нем? Опа... Gata пишет: – Прочти! Она прочитала, и у нее потемнело в глазах… Опа.. А по подробнее?
Gata: Ифиль пишет: Опа.. А по подробнее? Читайте дальше :) * * * Проводив хозяина в город, Карл Модестович полдня занимался бухгалтерией. Гремел костяшками счетов, что-то черкал в своей тетрадке, страницы которой были испещрены длинными колонками цифр с буквенными пометками, непосвященному человеку показавшимися бы китайской грамотой. Записи велись в два столбца, причем цифры в правом столбце отличались от цифр в левом на некую сумму, увеличивающуюся от страницы к странице, и чем круглее становилась эта сумма, тем шире сияла улыбка на физиономии управляющего. Покончив с черновыми расчетами, он открыл большую хозяйственную книгу и аккуратным почерком перенес в нее цифры из той графы своей тетрадки, где записи особенно трудно было разобрать из-за многочисленных исправлений. Зато в хозяйственной книге не было ни единой помарки: слева – доходы, справа – расходы, – четко, правильно, красиво; управляющий каждой страницей готов был отчитаться перед барином за каждую потраченную копейку. – Ausgezeichnet! – удовлетворенно произнес Карл Модестович, захлопывая толстую книгу и откидываясь на спинку стула. Сладко потянулся и посмотрел за окно – солнце давно перевалило зенит, деревья зеленели на фоне голубого неба, почти как на пасторали из его мечты. На душе сделалось тепло и лениво. Кликнуть, что ли, Полину? После достопамятной потасовки с прачкой, едва не закончившейся для обеих поркой на конюшне, Полина дулась на управляющего целую неделю, отказываясь от свиданий под предлогом неотложных поручений, якобы данных ей барыней. Дешевенькие бусы и цветастый платок сделали свое дело – девка оттаяла и снова стала ласковой, хоть ее любовник и подозревал, что дулась она притворно, в надежде выманить подарки, которыми он изредка ее баловал. – А Танька-то с тех пор с Гришкой слюбилась, – весело щебетала Полина, вертясь в новом платке перед зеркалом над умывальным столиком в чистой и скромно обставленной спальне во флигеле управляющего; единственной роскошью в этой комнате был индийский ковер, перекочевавший туда из барского дома, из пустующей гостевой спальни. – Он ее чуть не высек, а она, ишь, к нему прилепилась, и конюха своего забыла… – Сдался тебе этот конюх! – поморщился немец. – А вы, никак, ревнуете, Карл Модестович? – игриво засмеялась Полина, запрыгивая к нему на колени и проворно принимаясь расстегивать пуговицы на его жилетке. Он сорвал с нее сарафан и грубо опрокинул на кровать, девка радостно взвизгнула, болтая в воздухе ногами. Всё стало, как прежде, только отчего-то немцу казалось, что он напрасно помирился с любвеобильной горничной. Нет, сегодня он, пожалуй, не будет звать Полину. Спрятав тетрадку с личной бухгалтерией, Карл Модестович повязал галстук и надел сюртук, велел на конюшне седлать гнедого, с белыми «чулками» жеребца по кличке Тоби, своего любимца, и отправился в питейное заведение, куда наведывался раз в месяц, иногда чаще – отдохнуть от однообразных буден в усадьбе, выпить водки (скучая о кружке доброго баварского пива), поговорить о погоде и о видах на урожай с управляющим Буяновых, тоже немцем, или сыграть с ним «по маленькой» в штосс. Кабак держал бывший холоп из вотчины Забалуева, Демьян Копейкин, разбогатевший на торговле по оброку и выкупивший вольную для себя и всей своей семьи за цену вдвое больше той, что поступила в доход к бывшему хозяину. Демьян не только, не чинясь, заплатил грабительские комиссионные, заломленные господином Шуллером за посредничество, но еще и остался благодарен и всякий раз, когда немец заглядывал к нему в заведение, выставлял рюмку самой лучшей водки. Заведение никогда не пустовало. Звон стаканов, табачный дым, неумолчный гул голосов, – что-то одновременно отталкивающее и притягательное было в этом деревенском русском кабаке, куда и зимой и летом несли мужики трудовую копейку, заработанную потом и кровью, куда не брезговали заглядывать и немцы, много лет с удовольствием хлебавшие русские щи, не вспоминая о вассер-супе. Карл Модестович прошел через темные сени, спустился по трем ступенькам в общий зал, где было немногим светлее, пробрался к стойке, за которой суетился кабатчик Демьян, коренастый чернобородый мужик с хитрым прищуром глаз. – Давненько у нас не были-с, Карл Модестыч! – приветствовал он немца, ловким движением выуживая откуда-то прозрачный графинчик водки и наливая в дорогую рюмку, какие держал для солидных посетителей. Карл Модестович осведомился о своем приятеле, буяновском управляющем. – Никак нет-с, нынче не приходили, – ответил Демьян. – А ведь я за вами посылать хотел, Карл Модестыч… тут такое дело-с… – пробормотал он, кивая в глубину зала. Немец посмотрел в ту сторону, куда указывал ему кабатчик, и замер в остолбенении. За одним из столиков сидела его хозяйка, госпожа Забалуева, без перчаток, в съехавшей с головы шляпке, и, вертя в руках стакан с остатками вина, громко смеялась сальным шуткам какого-то подвыпившего парня. – Уж второй час сидят-с, – низким голосом гудел за его спиной Демьян. – Пожаловали, вина спросили-с… я было замялся, а они ножками топать, кулачком по столу… неси, мол, да поживее! как им отказать-то? никак невозможно-с… а тут мужичье пьяное… боюсь, как бы греха не стряслось… Поставив рюмку водки, которую так и не донес до рта, обратно на стойку, Карл Модестович решительно направился к хозяйке, отодвинул парня, уже норовившего обнять ее за талию, и отвесил учтивый поклон. Елизавета Петровна ничуть не удивилась его появлению. – Вас опять прислал за мной господин Забалуев? – спросила она весело. – Так ступайте обратно и скажите, что я к нему возвращаться не хочу. Не-хо-чу! – повторила она заплетающимся языком, глаза у нее лихорадочно блестели, на щеках играл нездоровый румянец, и управляющий с потрясением понял, что хозяйка его изрядно пьяна. Он покосился по сторонам, соображая, что предпринять. Послать Демьянова сынишку в усадьбу, за коляской? Надвигается вечер, пока мальчишка добежит, пока в усадьбе закладывают экипаж, пока приедут сюда, уже стемнеет. Ждать до тех пор, среди пьяных мужиков, у которых невесть что на уме? Взбреди в хмельные головы дурное – растерзают, затопчут, как прошлою зимой, так же спьяну, подняли на вилы управителя одной из соседних усадеб. Расставаться с жизнью, не успев пожить в раю с черепичной крышей и желто-розовыми мальвами, Карл Модестович не помышлял, но еще меньше ему хотелось, чтобы в беду попала эта молоденькая взбалмошная женщина, супруга его хозяина. Что-то подсказывало ему, что отнюдь не ради развлечения или со скуки явилась она в столь мало подходящее для нее место – возможно, затравленное выражение, притаившееся на дне ее мутных от хмеля глаз? Усмехнувшись своей сентиментальности, он поднял с пола оброненные госпожой Забалуевой перчатки, помог ей встать из-за стола и почтительно, но твердо поддерживая под локоток, повел к выходу. Елизавета Петровна пыталась протестовать и даже, под дружный гогот кабацких завсегдатаев, чуть не укусила управляющего за руку; на ступеньках она, запутавшись в юбках, споткнулась, Карл Модестович подхватил ее, падающую, и почти что вынес на свежий воздух. – Отпустите меня! – бушевала госпожа Забалуева. Удар острого каблучка пришелся по коленной чашечке, немец едва не взвыл от боли и уж пожалел, что не бросил хозяйку в этом вертепе. Грубое немецкое ругательство вертелось у него на языке, пришлось даже стиснуть зубы, чтобы не произнести его вслух. Свежий воздух немного остудил разгоряченную Елизавету Петровну. Она поправила сбившуюся шляпку и натянула на руки перчатки, услужливо поданные Карлом Модестовичем. Тоби у коновязи дружелюбно заржал, но госпожа Забалуева шарахнулась от него с испуганным вскриком: – Нет, я не поеду на нем! Это ужасное животное меня сбросит! – зубы ее выбивали дробь от страха. Управляющий, как раз собиравшийся предложить хозяйке верховую прогулку, немедленно отказался от своей затеи. Елизавета Петровна и на ногах-то едва держалась, где ей было удержаться в седле? Что ж, прогулка пешком тоже имеет свои прелести… «Если только вам не приходится сопровождать пьяную барыню», – подумал немец, вздыхая. Ох уж эти русские женщины! Разве добропорядочная замужняя немка стала бы распивать вино в дрянном кабаке, позоря и себя, и супруга? До усадьбы было чуть больше двух верст. Карл Модестович намотал поводья коня на левую руку, а правую, поколебавшись, предложил хозяйке, однако госпожа Забалуева, не гнушавшаяся общества деревенских пьяниц, с презрением отвергла помощь управляющего и пошла по дороге сама, пошатываясь, но стараясь гордо держать голову. Немец с конем в поводу двинулся следом, стараясь не отставать от хозяйки больше чем на пять шагов, чтобы успеть подхватить ее, если она опять споткнется.
Gata: Едва скрылось из виду заведение Демьяна Копейкина, как Елизавета Петровна присела на кривую березу, росшую на обочине, и капризно заявила, что дальше не пойдет. Карл Модестович опешил и мысленно обругал себя дураком, что не послал мальчишку-слугу в усадьбу, за экипажем. – Кажется, мне в туфлю попал камешек… – плаксивым голосом пожаловалась госпожа Забалуева, выставляя из-под юбки ножку, затянутую в светлый шелковый чулок. Не пребывай господин Шуллер в трезвом уме и твердой уверенности, кто есть он, а кто – Елизавета Петровна, он бы подумал, что она с ним кокетничает, как с одним из поклонников, которых у нее, при бойком нраве и старом муже, должно было быть немало: верно, не раз она, гуляя в парке, среди фонтанов и статуй, присаживалась где-нибудь на скамейку и таким же капризно-кокетливым тоном сетовала на попавший в туфельку камешек, а услужливый кавалер спешил избавить ее от этой неприятности. Но немец-управляющий превосходно помнил свое место и потому склонен был полагать, что госпожа Забалуева просто хочет выместить на нем давнишнюю злобу, низведя до роли горничной. Делать, однако, было нечего. Он не бросил хозяйку в кабаке, не сможет бросить ее одну и посреди дороги. Придется терпеть и исполнять ее капризы, лишь бы она не помешала ему доставить ее в целости и сохранности домой, к супругу, которому в эту минуту Карл Модестович искренне сострадал. Он опустился на одно колено, снял с маленькой ступни изящную туфельку, вытряхнул из нее камешек и надел туфельку обратно на ногу, стараясь как можно осторожнее касаться тонкой лодыжки. Чувствовал он себя при этом крайне неловко, его же спутницу эта ситуация, похоже, крайне забавляла. – А если я прикажу вам стать на четвереньки, – хихикнула она, глядя на склонившегося у ее ног управляющего, – и везти меня на себе до дому? Карл Модестович выпрямился, отряхнув колени. Молодой хозяйке во хмелю захотелось посмеяться. Обижаться – не по чину. Но не становиться же, в самом деле, перед ней на четвереньки! – Что же вы медлите? – весело осведомилась госпожа Забалуева и постучала носком туфельки по траве, показывая место, где Карлу Модестовичу надлежало принять позу лошади. – Когда хозяйка требует, управляющий обязан повиноваться! – Осмелюсь сказать, Елизавета Петровна, на коне вы доберетесь до усадьбы гораздо скорее, – произнес немец, кивая на Тоби, меланхолично поедавшего молодые зеленые листики с растущего поблизости кустарника. – Ваша дерзость переходит все границы! – рассердилась барыня. – Я скажу моему мужу, и он вас уволит! Это прозвучало совсем уж по-детски, и Карл Модестович позволил себе улыбнуться. Госпожа Забалуева заметила его ухмылку, однако противу ожиданий новой вспышки гнева не последовало. – У вас есть основания для веселья, ведь вы прекрасно знаете, что муж не считается с моими желаниями, – проговорила она, кусая губы. – С моими желаниями никто никогда не считался, будто их и нет у меня вовсе, будто на свете существуют лишь правила приличия и соображения выгоды! И для него, для Владимира, мои чувства ничего не значили… – она всхлипнула и вдруг разрыдалась – горько, безудержно, сотрясаясь всем телом. – Он никогда меня не любил… прикидывался влюбленным, пока питал надежды получить мое приданое… а когда маменька ему отказала, стал говорить, что не хочет меня компрометировать, – поскуливала она, захлебываясь слезами. – Я на всё была готова ради него, а он… он… женится на дочери купца Платонова… барон – на дочери купца! – она истерически расхохоталась. – На какой-нибудь толстой неуклюжей девке, которая сморкается в скатерть и швыркает чай из блюдца, но которой он будет клясться в любви, потому что за нею дают два миллиона! – Господину Корфу можно позавидовать, – хмыкнул себе под нос Карл Модестович, но хозяйка услышала и взвилась: – Позавидовать?! Конечно же, вы ему завидуете – верно, мечтаете, как и он, разбогатеть в одночасье! Но вы не барон Корф, вы не молоды и не красивы, и у вас нет дворянского титула, чтобы продать его за два миллиона… вы… вы… – прошипела она, с ненавистью глядя на немца, – жалкий, никчемный человечишка, способный только воровать копейки да делать гадости исподтишка! И с размаху влепила ему пощечину. Несмотря на данное себе обещание терпеливо сносить все выходки пьяной хозяйки, немец ощутил, как в нем закипает злоба. Прежде никто не бил его по щекам, даже мачеха в далеком детстве, но куда обиднее пощечины было обвинение в никчемности. Да знала бы эта спесивая барынька, благодаря чьим усилиям ее погрязший в долгах супруг до сих пор сохраняет репутацию состоятельного человека! Теплая струйка сбежала по усам на подбородок. Карл Модестович достал платок, промокнул кровь, мысленно радуясь, что дворовые, которых он за лень частенько велел сечь на конюшне, не видят теперь, как их грозе-управляющему разбили лицо. И кто бы подумать мог, что маленькая ручка госпожи Забалуевой окажется такой тяжелой? – Трус! Ничтожество! – продолжала сыпать гневными словами Елизавета Петровна. – Прикажи вам не я, а мой супруг, и вы бы повезли его на себе до усадьбы, а посули он сто рублей, то и до самого Санкт-Петербурга! Немец, внешне оставаясь невозмутимым, вытирал платком бегущую из носа кровь и ждал, когда же хозяйка, наконец, устанет браниться. – Впрочем, ваша наглость простирается не дальше неповиновения вашей барыне, – усмехнулась госпожа Забалуева, заканчивая перечислять грехи управляющего. – Но достало бы вам смелости меня поцеловать? – спросила она с издевкой. Немец неспешно убрал испачканный кровью платок в карман, зрачки его злобно сузились. Он шагнул к Елизавете Петровне, рывком притянул ее к себе и поцеловал в губы, пахнувшие вином и соленые от слез. Она забилась в его руках, пытаясь освободиться, но он держал ее крепко и не отпустил, пока не почувствовал, что она начала задыхаться. Разомкнул руки и сделал шаг назад, это спасло его от новой пощечины, которая повисла в воздухе. – Как… как вы посмели… – лицо хозяйки раскраснелось, глаза метали молнии. Карл Модестович и сам до сих пор не верил, что осмелился, что позволил гневу возобладать над осторожностью – он, кто за восемнадцать лет ни разу не подал виду, что его хоть сколько-нибудь задевают оскорбления самодуров-хозяев! Госпожа Забалуева с отвращением вытерла губы ладонью в шелковой перчатке, сорвала эту перчатку с руки и швырнула на землю. Немец проследил за перчаткой взглядом, однако поднимать не стал, рассудив, что достаточно сегодня побыл лакеем. «Да и господских удовольствий вкусил сполна», – усмехнулся он, вспоминая поцелуй и пощечину, и то, и другое по справедливости предназначавшееся не ему, а барону Корфу. – Уже поздно, Елизавета Петровна, – проговорил он с поклоном, – позвольте проводить вас домой. – Я никуда не пойду! – отрезала она, присаживаясь обратно на кривую березу. – Я останусь здесь, а вы можете убираться, куда угодно. Управляющий пожал плечами, недолго посомневавшись, решил, что после всего случившегося можно пренебречь церемониями, схватил барыню в охапку и посадил на коня. Она вскрикнула, уже не от возмущения, а от испуга, хотела спрыгнуть, но посмотрела вниз, испугалась еще больше и, сильно зажмурившись, вцепилась в гриву Тоби. Карл Модестович вскочил на коня позади нее, подхватил поводья. – Немедленно… вы слышите… немедленно снимите меня отсюда! – в истерических нотках ее голоса не слышно было и намека на барскую спесь, только страх и мольба. – Не кричите так громко, Елизавета Петровна, – ответил ей управляющий, пуская коня рысью, – Тоби может испугаться и взбрыкнуть. Я знаю, что вам ничуть не жаль огорчить вашего супруга, но умоляю, пожалейте вашу добрую матушку и сестру, они будут страдать, если вы разобьетесь. – Никто не будет по мне страдать, – буркнула Елизавета Петровна, однако присмирела и весь остаток дороги до усадьбы не шевельнулась и не произнесла ни слова, лишь тихонько ойкала от страха, судорожно цепляясь руками за конскую гриву, а один раз отчетливо икнула. Карл Модестович едва не рассмеялся, и в этом веселье растворилась без следа злость на сумасбродную хозяйку. Супруга предводителя дворянства, первая дама в уезде, вела себя, как капризный неразумный ребенок. Хоть горе ее представлялось простым и понятным – бросил любовник, практичный немец решительно отказывался понимать, что за нужда была предаваться этому горю на виду у всего честного народа. Русская душа вообще, а женская – в особенности, так и оставались для него неразрешимой загадкой. Предприимчивость же молодого Корфа восхищала. Карл Модестович и в самом деле ощутил легкий укол зависти, узнав, как легко сумел выкарабкаться красавец-барон из ямы нищеты. Завидовал, досадуя, что не догадался в свое время дать хозяину совет жениться на купеческой дочери вместо княжеской – хоть и почету меньше, зато не пришлось бы, как теперь, сводить концы с концами, хватило бы и на картежные забавы Андрею Платоновичу, и фабрику можно было поставить… Спроси кто немца, отчего бы ему самому не попытать счастья, не довольно ли подбирать крохи с барского стола, развел бы в ответ руками: нечем было ему прельстить ни купцов, ни их дочек, и тут сказала правду госпожа Забалуева. Когда они переезжали реку по шаткому мостику, Елизавета Петровна, покачнувшись, уронила голову на плечо управляющему и отпрянула так резко, что едва не вывалилась из седла. Карл Модестович поймал хозяйку, но задержал руки на ее талии не дольше, чем требовалось, чтобы помочь вернуть равновесие – опасался новой бури, чреватой для обоих падением в реку, а барахтаться в воде, в тянущей ко дну одежде представлялось ему удовольствием весьма сомнительным. Предзакатное солнце окрасило все вокруг в янтарно-оранжевый цвет, на землю упали длинные тени. В виду усадьбы управляющий остановил коня и спешился, не желая давать дворовым пищу для пересудов. Протянул руку барыне, но она отрицательно замотала головой, отказываясь спускаться. – Вы сможете ехать дальше верхом, Елизавета Петровна? – спросил он с сомнением, помня ее панический страх перед лошадьми. – Да… смогу… – проговорила она в растерянности, словно удивляясь тому, что способна держаться в седле без посторонней помощи и – без боязни. Радостно рассмеялась, потрепала Тоби по холке и дернула за поводья. Господин Забалуев, по счастью, еще не вернулся домой. Карл Модестович помог хозяйке слезть с коня и махнул рукой Полине, вертевшейся у окна во втором этаже. Через минуту горничная была во дворе. – Душно! – пожаловалась Елизавета Петровна, прямо на ступеньках дома снимая шляпку и накидку и бросая их Полине. – Ванну мне! И вина холодного принеси… Изумленная горничная повернулась к немцу, глазами спрашивая у него, что делать. – Делай, что барыня велит! – сказал он ей и добавил шепотом, на ухо: – А вино водой разбавь. Полина понимающе кивнула и вслед за хозяйкой юркнула в дом.
Ифиль: Gata пишет: Немец неспешно убрал испачканный кровью платок в карман, зрачки его злобно сузились. Он шагнул к Елизавете Петровне, рывком притянул ее к себе и поцеловал в губы, пахнувшие вином и соленые от слез. Она забилась в его руках, пытаясь освободиться, но он держал ее крепко и не отпустил, пока не почувствовал, что она начала задыхаться. Разомкнул руки и сделал шаг назад, это спасло его от новой пощечины, которая повисла в воздухе. Gata, что ты со мной делаешь!
Gata: Ифиль, я предупреждала в "шапке", что пейринги вне канона Главный вырос из одной давнишней ролевой игры, а ролевые не раз с успехом нам доказывали, что ничего невозможного нет * * * Просторная, увитая плющом и глицинией терраса была вся залита солнечным светом. В подвешенных к резному деревянному потолку клетках заливались звонкими трелями разноцветные канарейки, легкий ветерок волновал серебристые кусты сирени за перилами террасы. – Сонечка, когда же ты позволишь посмотреть на твою картину? Софья Петровна Куроедова, прикусив от напряжения губу, водила тонкой кистью по натянутому на подрамник холсту. Ее свекровь, Ирина Филипповна, и старшая сестра, Елизавета Петровна, сидели там же, на террасе, в плетеных креслах, кушали свежую клубнику и обменивались замечаниями о погоде, с улыбками поглядывая на юную художницу. – Это еще не картина, только набросок, – извиняющимся тоном проговорила Сонечка, кладя на холст новый мазок. – Ты пишешь пейзаж? – спросила госпожа Забалуева, показывая рукой на открывавшийся с террасы живописный вид: зеленая лужайка, окаймленная цветочными клумбами, между ними петляющий ручеек, а ниже – маленький пруд, заросший водяными лилиями. – Нет, не пейзаж, – чуть порозовела Сонечка. – Птичек? – не унималась любопытная старшая сестра. – Сонюшка сказала, что готовит подарок Ипполиту, – пропела Ирина Филипповна. Госпожа Куроедова-младшая покраснела еще пуще и уткнулась в мольберт. – Где же скрывается мой любезный зять, Ипполит Иванович? – весело осведомилась Елизавета Петровна, отправляя в рот спелую ягоду. – На сенокосе, – последовал ответ. – Неужели он косит траву? – фыркнула Лиза. Ирина Филипповна недовольно поджала губы. – Мой сын следит за тем, как косят траву. – Право, la lune de miel* можно было бы провести с куда большей приятностью, – проговорила Лиза, огорченно рассматривая пятнышко от клубничного сока на кружевной манжете. – Например, сидя на этой террасе и давая Сонечке советы, какою краской лучше рисовать облака… Неужели же в поместье больше некому присмотреть за делами? – Разумеется, у нас есть управляющий, но, дорогая Lise, вы же знаете, что этим немцам совершенно нельзя доверять! – состроила кислую гримасу Ирина Филипповна. – Вспомните, в какое щекотливое положение поставил вашего супруга его управляющий! Лиза неопределенно хмыкнула. – Полноте, дорогая, вы не можете не знать, если об этом говорят всю весну! Нет-нет, я далека от мысли, чтобы подозревать нашего доброго Андрея Платоновича, однако ходят слухи, – Ирина Филипповна доверительно понизила голос, – что запруду построили с его ведома… Ах, простите, дорогая! – воскликнула она, запоздало спохватившись, что пересказывает сплетни, не предназначенные для ушей госпожи Забалуевой. – Не верьте этим пустым слухам, как не верю им я! – Но ведь запруда так и не была построена, – ухмыльнулась Лиза. – Только благодаря Ипполиту! Не в обиду будь сказано нашим соседям, но они вели себя возмутительно спокойно, будто и не грозило от этой запруды разорение всей округе! А Ипполит даже хотел писать в Петербург, господину Забалуеву, и я убеждена, именно эта угроза помешала господину Шульцу… – Шуллеру, – подсказала Елизавета Петровна, вертя на плече омбрельку**. – Все эти немцы на одно лицо, мошенники и воры! – махнула ее собеседница пухлой ручкой. – Если Андрея Платоновича и есть в чем упрекнуть, так только в излишней доверчивости. Ипполит никогда бы не допустил… – и госпожа Куроедова разразилась длиннейшим панегириком в честь своего умного, хозяйственного и глубоко порядочного сына – о сем предмете она не уставала говорить столь же долго, как и о несчастьях соседей. – Ипполит обещал вернуться к обеду, – робко вставила Сонечка. – Андрей Платонович тоже приедет? – повернулась Ирина Филипповна к госпоже Забалуевой, под улыбкою пряча упрек. – Не сомневаюсь, что он отпустил вас одну, намереваясь присоединиться к вам позже. – Андрей Платонович не приедет, он нездоров, – беспечно отозвалась Лиза. Летние сквозняки сыграли с господином Забалуевым злую шутку, воскресив давние боли в пояснице. Андрей Платонович улегся в постель и умирающим голосом стал требовать, чтобы супруга почитала ему Апулея, но Лиза, мечтавшая провести этот день иначе, послала к мужу Полину – не с Апулеем, а с мазями, и, послушав из-за двери, как довольно покряхтывает больной под растиравшими его спину проворными пальцами горничной, улыбнулась и в приподнятом настроении покинула дом. Во взгляде Ирины Филипповны явственно читалось осуждение легкомысленным молодым женщинам, которые развлекаются, нанося визиты, вместо того чтобы сидеть у постели занемогших мужей. – Андрей Платонович не возражает против моих прогулок, – стала оправдываться Лиза, боясь, что неудовольствие сварливой госпожи Куроедовой обернется ворчанием на бедную Сонечку, когда ее, Лизы, не окажется рядом, чтобы поддержать и защитить сестру. – Не возражает, и даже велит мне чаще бывать на свежем воздухе… Ах, прогулка верхом совсем не то же, что в карете или коляске! – затараторила она, оживившись. – Отпустить поводья и дать коню волю – вскачь, без дороги, по полям, по оврагам, ветер в лицо… Осуждение на лице Ирины Филипповны сменилось неподдельным ужасом. – Que horreur! По оврагам?! Отпустив поводья?! Помилуй Бог, да ведь так недолго и упасть! – Пока упала только изгородь в загоне у наших соседей, Корфов, – не удержавшись, хихикнула Лиза. – Тоби задел ее задними копытами… Завтра пошлю Ивану Ивановичу записку с извинениями. – Иван Иванович совсем плох, говорят, – вздохнула Ирина Филипповна. Вдруг взгляд ее сделался хитрым, а голос – ехидным. – А молодой-то барон – женился на дочери купца! Так неожиданно, так скоропалительно… Не успели мы подивиться этой скандальной помолвке, а тут уж и свадьба… – глазки ее цепко ощупывали лицо госпожи Забалуевой, ища на нем следы страданий. – Полагаю, Владимир Иванович вступил в этот брак не с целью удивить соседей, – ответила Лиза, и бровью не поведя, к жесточайшему разочарованию Ирины Филипповны. – Говорят, молодая баронесса Корф очень красива… – И очень богата, – уныло пробормотала госпожа Куроедова, не в силах перенести, что кому-то улыбнулась удача, однако и здесь нашла, чем себя утешить: – Барону придется оставить службу, а это должно быть трагедией для молодого человека, мечтавшего о военной карьере, – голос ее преисполнился мнимого сочувствия. – Quelle pitié! Перед юношей открывалось блестящее будущее… Елизавета Петровна не разделила ее злорадства. – Кто знает? – произнесла она, пожав плечами. – Возможно, барон Корф не считает свою жертву мучительной, а жребий незавидным? Сонечка отложила в сторону кисти и краски и объявила, что работа закончена. Обе дамы тотчас подошли к мольберту. С полотна на них смотрело лицо Ипполита Куроедова – с тонкими губами, хрящеватым носом, серыми навыкате глазами и густой русой шевелюрой, в которую, как две песчаные косы в морской залив, вдавались глубокие залысины, делая высокий гладкий лоб еще выше. Ирина Филипповна в восхищении всплеснула руками, расцеловала зардевшуюся невестку и побежала искать супруга, дремавшего где-то в комнатах в ожидании обеда – чтобы и Иван Ксенофонтович мог восхититься подарком, приготовленным Сонечкой для их обожаемого сына. – Ты польстила своему мужу, сестрица, – усмехнулась Лиза, глядя на портрет. – В жизни Ипполит гораздо менее красив. – Я не знаю человека, кто бы мог сравниться с ним в красоте, уме и благородстве! – воскликнула Соня, словами подкрепляя то, что только что выразила кистью. – Я так ужасно счастлива, что порою мне кажется, что это сон… – тут она заметила, как старшая сестра хмурит брови, и, словно извиняясь за свое счастье, добавила поспешно: – Андрей Платонович в молодости, наверное, тоже был недурен собою? Усмешка Елизаветы Петровны из невеселой сделалась брезгливой: – У нас в гостиной висит его портрет, написанный до наполеоновского нашествия. Поверь, и тридцать лет назад внешность господина Забалуева не отличалась приятностью. – Значит, он должен быть щедрым и великодушным! – убежденно заявила Сонечка. – Бог не может отнять у человека что-то одно, не наградив его другим взамен! – При сотворении моего супруга Господь поскупился не только на красоту, но и на добродетели – приберегая их, видимо, для мужа моей любимой сестры! – засмеялась Лиза, обнимая и целуя Сонечку в теплый завиток волос на виске. Смех этот был принужденным, и Соня бросила на сестру тревожный взгляд. – Ты разочарована, что Владимир женился на другой? – спросила она то, о чем никогда бы не осмелилась спросить раньше – девочке, как внушала ей строгая мать, неприлично было интересоваться подобными вещами. Но теперь, на третью неделю замужества, она чувствовала себя достаточно взрослой, чтобы проявить неуместное прежде любопытство. Елизавета Петровна звонко расхохоталась, уже без намека на грусть. – Разочарования бывают иногда и приятными, – ответила она, озорно поблескивая глазами – эта ребячливость делала ее моложе не по летам серьезной и рассудительной сестры. – А барон Корф и его супруга-купчиха занимают меня ровно столько же, сколько и наших соседей – то есть до тех пор, пока новость об этом скандальном браке свежа. Склонив на плечо голову, она продолжала рассматривать портрет Ипполита Куроедова. – Ты не находишь, Сонечка, что твоему супругу пошел бы парик екатерининского вельможи? Но сестра не приняла ее шутливого тона. – Надеюсь, ты говоришь правду, и Владимир действительно перестал занимать твои мысли, – сказала она очень серьезно. – Потому что мне было бы больно видеть твои страдания, но еще больнее было бы, если… если бы мне пришлось тебя стыдиться. – Неужели ты стала бы стыдиться твоей сестры, которой посчастливилось вкусить немного радости в ее безрадостной жизни? – спросила Лиза, тоже посерьезнев. – Если бы эта радость была связана с чем-то бесчестным – да! – отрезала Соня, всем своим видом являя суровую и непреклонную добродетель. Госпожа Забалуева отвернулась. – Прости меня, Лизанька, прости! – полным раскаяния голосом вскричала Соня. – Как я могла допустить даже мысль, что ты способна на что-то бесчестное – ты, самое чистое и благородное существо на свете! Прости меня, родная, прости, – бормотала она, целуя сестре руки. – Я не хотела тебя обидеть! – Ты меня не обидела, – ответила Лиза, слегка покраснев. – Ты лишь напомнила, что у нас не прощают тех, кто позволяет себе быть счастливым больше, чем это сообразно с требованиями приличия. Не прощают даже самых близких… – голос ее дрогнул. – Впрочем, не будем о грустном! – усилием воли она вернула на лицо беззаботную улыбку и подмигнула портрету зятя: – Романтическая пора – сенокос, не правда ли, Ипполит Иванович? ______________________________________ * Медовый месяц (фр.) ** Зонтик от солнца (произв. от фр. ombre – тень)
Gata: «Не прощают тех, кто позволяет себе быть счастливым больше, чем это сообразно с требованиями приличия», – мысль эта неотступно преследовала Лизу, когда спустя два часа она возвращалась домой – одна, хоть Ирина Филипповна и предлагала весьма настойчиво в качестве провожатого пожилого лакея. Визит к новым родственникам оставил у госпожи Забалуевой тягостное впечатление. Сестру она нашла не просто покорившейся судьбе, но, что особенно удручало, вполне этой судьбою довольной. Милая кроткая Сонечка, чьи мечты никогда не простирались дальше приобретения новых красок, послушная дочь, которой мать велела быть счастливой, и она стала счастливой. «Какой жалкий жребий! – размышляла Лиза. – А мне казалось, что ничего нет горше, чем выйти замуж за мерзкого старика… Подумать страшно, ведь и я могла стать госпожою Куроедовой, и теперь не Сонечке, а мне пришлось бы наливать Ипполиту чаю и оказывать ему другие знаки любви и внимания, соревнуясь в этом с Ириной Филипповной, – она вздрогнула от отвращения. – Но, в отличие от Сонечки, я едва ли почитала бы себя счастливой…» Полтора года назад, когда Лиза ничтоже сумняшеся отвергла руку и сердце Ипполита Куроедова и не побоялась лично огорчить незадачливого жениха отказом, разгневанная ее упрямством мать заявила: – Это был твой последний каприз, Лиза! Ее любовь к Владимиру мать тоже называла капризом. «Что маменька сказала бы теперь? Ужаснулась бы? Прокляла? А Сонечка, Андрей? Они бы тоже отреклись? Хотя сестра уже осудила меня заранее, без права на помилование…» Тоби фыркнул и тряхнул головой, будто привлекая к чему-то внимание задумавшейся наездницы. Лиза оглянулась по сторонам, заметила поваленную утром изгородь и, рассмеявшись, ласково потрепала по холке коня, оказавшегося таким же шаловливым, как и его хозяйка. Тоби отозвался задорным ржанием, и на сердце у молодой женщины сделалось беззаботно и весело, будто и не снедала его только что щемящая тоска. Госпожу Забалуеву мало смущали возможный позор, проклятье родни и злобная радость сплетников-соседей, слетающихся, как стая стервятников, на чью-то погубленную репутацию, – вопреки всему она не находила свое стремление к счастью ни бесчестным, ни преступным. Возле заброшенного охотничьего домика на границе владений Корфов Лиза спрыгнула с Тоби и привязала его к раскидистой черемухе, накрывшей своею пышной кроной ветхую лачугу. – Поскучай еще немного, дружок, – сказала она извиняющимся голосом, протягивая на ладошке кусочек сахару, которым конь с удовольствием захрустел. Столбы крыльца почернели и покосились, но ржавые дверные петли были заботливо смазаны, и тяжелая дверь подалась легко, без скрипа. Лиза переступила порог, и тут же на ее талии сомкнулись чьи-то руки, а чьи-то губы запечатлели на ее шее нежный поцелуй. Она засмеялась, ничуть не испуганная, скорее – с радостным облегчением. – Я боялась, ты меня не дождешься. В скудном свете, проникавшем сквозь пыльное оконце и щели в крыше, не разглядеть было лица обнимавшего ее мужчины. – Я ждал всего два часа, – сказал он, снимая с ее плеч накидку, поймал маленькую ручку и поднес к губам. – А если бы пришлось ждать весь день? – поинтересовалась она игриво. – Случись ждать целую неделю – я бы ждал и не ушел, пока бы ты не приехала. Лиза блаженно прикрыла глаза, наслаждаясь ласковыми прикосновениями его рук. – Обед был подан позже почти на целый час, потому что Ипполит Иванович задержался на сенокосе. – Твой зять слывет рачительным хозяином. – О да! А его матушка утомительно разговорчива, к тому же сегодня была особенно многословна – она говорила о тебе. – Попасть на язык почтенной Ирине Филипповне – честь немалая, – усмехнулся мужчина. – И что же она говорила? – Она отзывалась о тебе в самых восторженных выражениях. Оба рассмеялись. Сверху донесся глухой шорох, и Лиза испуганно вскинула голову. В щели на крыше промелькнула какая-то тень. – Это вороны, – успокоил ее конфидент. – К счастью, они не обладают утомительным даром разговорчивости, и в отличие от Ирины Филипповны, способны сотрясать воздух только карканьем. – А мне жаль, что у птиц нет языка… если бы они разнесли по всей округе то, что видели и слышали в этой избушке… ах, какой громкий разразился бы скандал! – Лиза хихикнула. – Многое бы я отдала, чтобы увидеть лицо Ирины Филипповны в тот момент, когда до нее долетит эта новость! Он взял ее лицо в свои ладони, заглянул в мерцавшие в полумраке глаза. – Ты не похожа ни на одну женщину на свете. – Ничуть! Разве я, подобно всем женщинам, не подвержена пороку любопытства? Они снова засмеялись, и смех утонул в нежном поцелуе.
Ифиль: Gata пишет: Ифиль, я предупреждала в "шапке", что пейринги вне канона а-а-а-а, ну тогда все ясно.
Светлячок: Лиза с Карлушей? А что?! А вполне Вовчек в фике меня удручает. Сонечка отъехала в семейство Куроедовых Полный комплект зануд.
Gata: Ифиль пишет: а-а-а-а, ну тогда все ясно Светлячок пишет: Вовчек в фике меня удручает Не удручал бы, так получил бы Лизочка :)
Gata: Несколько толстых пачек ассигнаций лежали на столе, Андрей Платонович брал их по одной, медленно и тщательно пересчитывал и, тяжело вздыхая, складывал в стенной сейф. Управляющий, стоя по другую сторону стола, не без любопытства поглядывал на эти пачки и прикидывал в уме, где удалось хозяину раздобыть недостающую сумму – денег, вырученных при повторном залоге имения, хватало на погашение лишь половины долга. – Восемьдесят пять, восемьдесят шесть, восемьдесят семь… – шевелились губы господина Забалуева в такт шелесту ассигнаций. Простенок над сейфом украшали великолепные оленьи рога – тяжелые, ветвистые, некогда венчавшие лоб благородного животного, по хвастливым рассказам хозяина дома убитого им на охоте, а на самом деле в незапамятные времена выигранные в карты у некоего более удачливого охотника. Но Андрей Платонович, хоть и пользовался репутацией скверного стрелка, так мастерски рассказывал, что наповал сразил оленя метким выстрелом в глаз, и снабжал свой рассказ такими цветистыми подробностями, что соседи ему охотно верили, да и как было не поверить предводителю уездного дворянства? Всякий раз, когда господин Забалуев наклонялся к сейфу, бережно складывая туда пачки ассигнаций, плешивая его голова оказывалась прямо под оленьими рогами. Карлу Модестовичу и прежде часто приходилось наблюдать за хозяином, хлопочущим у сейфа, и рога висели в этом простенке не первый год, но сегодня немец не выдержал и громко прыснул. – Что? Где? – испугался Андрей Платонович, роняя пачку ассигнаций. Радужные сторублевки веером рассыпались по полу. Управляющий сконфуженно кашлянул в кулак. – Прошу прощения, сквозняки-с… И для пущей убедительности кашлянул еще раз. Господин Забалуев, кряхтя, стал наклоняться за упавшими деньгами, но Карл Модестович его опередил, проворно собрал ассигнации и вручил хозяину. – Благодарю, голубчик! Вот что значит молодость да ловкость, а мне уж и не согнуться… – простонал Андрей Платонович, держась за поясницу, и неожиданно хохотнул: – Небось, припрятал несколько бумажек в рукаве, пока поднимал-то? – Как можно-с?! Зачем же вы меня обижаете, Андрей Платонович? – состроил немец огорченную гримасу. – А ты не обижайся! – добродушно похлопал его по плечу Забалуев. – Грех на хозяина обижаться! Чай, с хозяйской руки ешь да из хозяйского кармана воруешь. – Помилуйте, Андрей Платонович! – горестно возопил управляющий, но хозяин не дал ему договорить. – Знаю, знаю, что ты для меня добра больше сберег, чем уворовал, потому и закрываю глаза на плутни твои… А ведь по ним, по плутням твоим, в остроге тебе гнить, или по этапу, в кандалах, версты сибирские считать! Управляющий – само смирение – возвел очи к потолку, виновато вздыхая: грешен, чего скрывать! – Ох, не верю я тебе, шельма! – погрозил пальцем Андрей Платонович. – Самого черта обхитришь! Прикидываешься верным псом, а, поди, узнай, что у тебя на уме? Может, и вправду – в острог тебя, пока дурного против меня не умыслил? – и господин Забалуев засмеялся булькающим смехом, весьма довольный своею шуткой. Пребывая в добром расположении духа, когда его не терзали ни боли в пояснице, ни мысли, где взять денег на оплату карточных долгов, он любил покуражиться, стращая дворню своею барской властью: тщедушного скрипача грозил отдать в рекруты, красавицу горничную – замуж за последнего в деревне пьяницу, а на нерасторопного лакея обещал спустить свору собак. Управляющему, который по внутриусадебной «табели о рангах» ходил в статских советниках, и грешков за кем водилось поболе, чем за простой прислугой, и наказание полагалось по чину – острожная решетка или сибирский рудник. Изобретательностью Андрей Платонович не отличался, и угрозы из раза в раз повторял одни и те же, ни одной так и не осуществив; дворовые привыкли и не боялись барина, предпочитая остерегаться управляющего: барин-то постращает, и забудет, а от сердитого немца, коли в чем оплошку дашь, жди лиха! Сам немец посмеивался в усы, слушая про острог и кандалы, но господину Забалуеву благоразумно не перечил, теша покорностью хозяйское самолюбие. – Воля ваша, барин, – поклонился он со смиренным видом. Кланялся ниже, чтобы хозяин не заметил его ухмылки. – То-то, что моя! – удовлетворенно изрек Андрей Платонович, бросил в сейф последнюю пачку ассигнаций, захлопнул тяжелую дверцу и, отгородившись от управляющего спиной, стал набирать на замке хитроумный код, состоявший из года рождения самого господина Забалуева и заглавных букв имени государя императора. Немец, подглядев в стеклянной крышке кабинетных часов, в которой отражались пальцы Андрея Платоновича и дверца сейфа, что комбинация цифр и букв с прошлой зимы не изменилась, и перевел скучающий взгляд на оленьи рога, приставляя их в воображении на голову хозяина и жалея, что нельзя увидеть этой картины наяву. Повозившись с секретным запором, Андрей Платонович провернул в скважине второго замка массивный ключ и протянул этот ключ управляющему: – Спрячьте, голубчик, чтобы я не знал, где искать. Кредитор мой через две недели из Бадена возвращается, боюсь не сохранить до тех пор, денег-то… – Премного счастлив вашим доверием-с, – немец с поклоном взял ключ. – Особливо после того, как вы изволили выразить сомнение в преданности моей… – Я самому себе не доверяю, а вам и подавно! – хохотнул господин Забалуев и, наклонившись к уху управляющего, добавил шепотом, будто сообщая страшную тайну: – Ключик-то я вам дал, а кода не сказал! Вот и выходит, что мне без ключа сейфа не открыть, а вам без кода! Ха-ха! А ты, небось, денежки мои уже своими считал? Карл Модестович деликатно посмеялся над шуткой хозяина и выразил восхищение его предусмотрительностью. Господин Забалуев, надувшись от гордости, приготовился отпустить новую шутку, остроумнее прежней, но тут отворилась дверь, и вошла Елизавета Петровна – в нарядном шелковом платье, кокетливо причесанная и с выражением брезгливого неудовольствия на лице. – Избавьте меня от необходимости, Андрей Платонович, – обратилась она к супругу капризным тоном, игнорируя присутствие управляющего, – развлекать ваших скучнейших гостей! – Каких гостей, душенька? – искренне удивился предводитель. – Василия Кирилловича и Анфису Аристарховну, – с ледяным негодованием ответила госпожа Забалуева. – Разве они приехали? – А вы не слышите? – ехидно осведомилась Елизавета Петровна. Где-то в глубине дома рокотал хриплый бас. Василий Кириллович, старый сослуживец господина Забалуева, наведывавшийся к нему в гости не реже раза в неделю, был контужен на войне 1812 года, глуховат и оттого невероятно громогласен – когда он говорил, звенели оконные стекла, а собеседники закрывали ладонями уши. – Простите, душенька! – Андрей Платонович поцеловал белую, унизанную перстнями руку жены и устремился к двери, на ходу бросив управляющему: – Так вы припрячьте ключик-то, Карл Модестович, в надежном месте! – Не извольте беспокоиться, Андрей Платонович! – кивнул тот, опуская ключ от сейфа в карман. Елизавета Петровна вышла вслед за супругом, но на пороге задержалась, и взгляд ее на секунду встретился со взглядом управляющего. – На том же месте, через два часа, – прошептала она скороговоркой, а вслух резким тоном произнесла: – Я собираюсь на прогулку, почему Тоби до сих пор не подкован? – Сей же час велю подковать, барыня! – громко и с должным подобострастием отозвался немец, вполголоса добавив: – Счастлив повиноваться, Lise!
Gata: …В знойный июньский полдень Карл Модестович возвращался из деревни, куда ходил попенять старосте, что мужички третий день не являются косить траву на господских лугах. Лукавый староста пробовал сослаться на церковный праздник, работать в который – грех, но немец продемонстрировал неплохое знание православного календаря, заявив, что день святых Петра и Павла уже миновал, и с ехидцею добавил, что коли есть в эти дни еще какой престольный праздник, то отчего же мужички отмечают его, не зажигая свечки в храме, а размахивая косами на своих наделах? Староста сник и пообещал, что завтра же косари выйдут на барщину, но управляющий потребовал, чтобы косари вышли сегодня же. – Успеете еще себе накосить! А другой раз хитрить вздумаете, семь шкур спущу! Наведя таким образом порядок, господин Шуллер короткой дорогой, через поле, отправился обратно в усадьбу. Полуденное солнце палило немилосердно, воздух был сухой и терпкий, напоенный ароматом цветущего разнотравья. Ни ветерка. Немец шагал по колено в траве, сняв с головы картуз и обмахиваясь им, как опахалом. Потом снял сюртук, перекинул его через руку, подумывая, не снять ли и жилет, но тут невесть откуда набежали тучи, подул сильный ветер, а в отдалении сердито заворчал гром. Дождь хлынул, как из ведра, и Карл Модестович промок до нитки, пока успел добраться до беседки-ротонды на окраине хозяйского парка. Отфыркиваясь, он взбежал по выщербленным ступенькам – беседка была старая, с некогда белых колонн осыпалась штукатурка, обнажив серый камень, обломки балясин заросли крапивой. В потолке зиял огромный пролом, сквозь который в ротонду низвергались с небес потоки воды. Карл Модестович едва отыскал сухой уголок между двумя колоннами, поддерживавшими остатки крыши. – Радуются, небось, diese Lügner , – проворчал он, вспоминая хитрых мужичков, которых разбушевавшаяся непогода избавила от барщины. – Зря радуются! Себе сенца сегодня тоже не накосят, и поделом, будут знать, как меня обманывать! Сквозь шум дождя донесся стук каблучков о каменные ступеньки, и в беседку вбежала мокрая и веселая Елизавета Петровна, с мокрой охапкой полевых цветов в руках. Кружевная мантилька и подол шелковой юбки потемнели от воды, вода стекала ручейками по шляпке и по светлым вьющимся локонам, блестела сотнями капель в лиловых, желтых и розовых чашечках цветов, – видимо, дождь застиг госпожу Забалуеву в поле, во время прогулки. Увидев, с кем ей придется делить убежище, она изменилась в лице и сделала движение, чтобы выбежать наружу, но дождь припустил с новой силой, и Елизавете Петровне не оставалось ничего другого, как примириться с обществом управляющего, почтительно посторонившегося, чтобы дать ей место у колонны под уцелевшим куском крыши. Пространства на крошечном сухом пятачке едва хватало, чтобы стоять, не касаясь друг друга. Госпожа Забалуева с брезгливостью покосилась на мокрую, прилипшую к телу рубашку Карла Модестовича, но ни слова не сказала, прислонилась к растрескавшейся колонне и закрыла глаза. Немец, мысленно чертыхаясь, с трудом втиснулся в отяжелевший от воды сюртук, спрашивая себя, не напрасна ли эта жертва – вряд ли неаккуратность в туалете уронила бы его в глазах хозяйки ниже, чем он там уже пал. Елизавета Петровна стояла так близко, что аромат ее тонких духов дразнящее щекотал ноздри, как в тот день, когда Карл Модестович вез ее на лошади, только теперь к аромату духов примешивался не винный перегар, а свежий запах дождя и полевых цветов. Управляющий искоса поглядывал на хозяйку, и ему показалось, что и она наблюдает за ним из-под опущенных ресниц. Чтобы проверить свою догадку, он стал смотреть, не таясь, и Елизавета Петровна тут же сердито встрепенулась: – Я запрещаю вам смотреть на меня! Управляющий с извинениями отвернулся. – Почему я повсюду на вас натыкаюсь? – негодующе продолжала хозяйка. – Вы шпионите за мной? – Уверяю вас, Елизавета Петровна… – начал было он, но она его перебила: – Не желаю слушать ваших лживых заверений! – ноздри ее гневно раздувались. – Вы ходите за мной по пятам, я шагу не могу ступить без того, чтобы вы не оказались поблизости! Это было совершеннейшею неправдой – за те две или три недели, что прошли со дня их встречи в деревенском кабаке, они сталкивались лишь однажды – на конюшне, где Елизавета Петровна запретила управляющему брать Тоби, заявив, что отныне будет кататься на этом коне сама; в остальное время немец видел барыню лишь издали и мог бы поклясться, что она сама избегает встреч – стыдясь, или затаив злобу, а может быть, из-за того и другого вместе. – По чьему приказу вы за мной шпионите? – тоном жандармского следователя осведомилась Елизавета Петровна. – Кто вас нанял? Мой супруг? Или моя мать? Карл Модестович не нашелся, что ответить на это нелепое обвинение, но даже если бы он и стал оправдываться – разве бы хозяйка ему поверила? – Вы уже донесли моему супругу обо всем, что успели узнать? – не унималась она. – Или выжидаете удобного случая, чтобы продать мои тайны за хорошую цену? – внезапно ее осенила идея. – А, может быть, вы следите за мной не по чьему-либо наущению, а по собственному желанию, намереваясь, вероятно, чего-то добиться от меня, угрожая изобличить перед родственниками? – Помилуйте, Елизавета Петровна! – не выдержав, взмолился немец. – Какую же я могу извлечь выгоду, шантажируя вас? – Вы правы, я не могу принести вам выгоды, в усадьбе господина Забалуева вы имеете власти больше, чем я, его законная жена, а у меня нет даже денег, чтобы от вас откупиться… Но почему, почему вы никогда не упускаете случая унизить меня, напомнив, как ничтожна моя роль в этом доме?! У нее затряслись губы, и Карл Модестович испугался, что она сейчас расплачется, а он не знал, как ее успокаивать, потому что любое его слово лишь подлило бы масла в огонь. Вдруг прямо над ними взорвался оглушительный раскат грома, Елизавета Петровна вздрогнула, и, выронив цветы, испуганно закрыла голову руками. Немцу сделалось весело. – Не нужно бояться грома, когда молния уже отсверкала. – Что вы имеете в виду? – с подозрением уставилась на него хозяйка. Карл Модестович едва не рассмеялся. – Не ищите в моих словах потаенного смысла, Елизавета Петровна, – произнес он, собирая с пола рассыпавшийся букет. – Клянусь вам, я говорил только о громе и молнии, и ни о чем больше! – Ни о чем больше? – неуверенно переспросила она, принимая из его рук мокрую охапку цветов. Он посмотрел ей в лицо. Влажные пряди волос, налипшие на лоб и щеки, растерянный взгляд… После неудавшегося в свадебный вечер побега она убедила себя, что он ей враг, и не желает верить в обратное: «Einmal ertappt ist hundertmal schuldig» . Быть может, ее мнение о нем переменилось бы к лучшему, если бы он привез и бросил к ее ногам Владимира Корфа – человека, из-за которого она сходила с ума, который единственный владел ее мыслями и чувствами, заставляя на всех других людей смотреть, как на досадную помеху ее счастью? Но он, черт побери, не собирался привозить к ней молодого барона, даже если бы это и было возможно – и вовсе не потому, что радел о чести хозяина. Что она сделает, если он снова ее поцелует? Рассердится, без сомнения, влепит пощечину или отхлещет по лицу мокрым букетом, который сейчас нервно теребит в руках. Шум дождя сделался вдруг очень далеким, а ее глаза – близкими. Светло-карие глаза, в которых мелькнул испуг. Она попятилась, прикрываясь цветами, как щитом, и Карл Модестович обнял ее вместе с этими цветами, растерянную и дрожащую, больше не пытавшуюся уклониться от поцелуя. Он целовал ее, удивляясь, почему она не вырывается и не отталкивает его, и ждал, что она вот-вот очнется, и не миновать тогда другой грозы, страшнее небесной – с громом и молниями, и с дождем гневных слез. Даже сквозь разделявший их букет он чувствовал, как часто колотится ее сердце. Почудилось ему, или и впрямь ее губы слабо шевельнулись в ответ? Он слегка отстранился и осторожно провел рукой по ее щеке, убрал со лба мокрую прядку волос, пахнувшую дождем и травой. – Ненавижу ваши усы, – зло выговорила госпожа Забалуева. – Мои усы? – с изумлением переспросил Карл Модестович, начиная смеяться. Она неожиданно тоже засмеялась, и он снова ее поцеловал, теперь уже явственно ощущая ответный поцелуй. Елизавета Петровна отбросила истерзанные цветы и положила руки ему на плечи – сначала робко, потом обняла его за шею, и с этой минуты стала для него просто Лизой.
Gata: Местом свиданий выбрали заброшенный охотничий домик на границе с имением Корфов. За давностью лет никто из хозяев двух соседних усадеб и не вспомнил бы, кому принадлежала эта лачуга, расположенная в столь глухом и отдаленном уголке, что любовники, прятавшиеся от посторонних глаз, могли не опасаться быть кем-то там потревоженными. Длительные их отлучки никому из обитателей усадьбы не казались странными, ибо немец и раньше часто уезжал на весь день по хозяйским делам, а барыня любила долгие прогулки в одиночестве. На людях они сохраняли видимость прежних отношений: придирчивая хозяйка и почтительный управляющий, терпеливо сносящий ее придирки. Несколько раз госпожа Забалуева заходила во флигель к Карлу Модестовичу – якобы выразить неудовольствие по тому или иному поводу, однако старалась не задерживаться, дабы не возбуждать подозрений ни у мужа, ни у дворни, но тем жарче были эти короткие торопливые поцелуи, пылкости которым придавала опасная близость дома. Такой женщины Карл Модестович еще не знал. Взбалмошная и капризная, часто ребячливая, аристократка с ног до головы – хотя в том, как легко и просто она приняла их новые отношения, проявилось скорее ее презрение к сословным предрассудкам. Она была восхитительно неопытна, краснела и стыдливо трепетала, оставаясь с ним наедине, но скоро природная пылкость и нежность любовника победили эту стыдливость. Не без удовольствия он обнаружил, что ее связь с Владимиром Корфом существовала лишь в сплетнях соседей. Самолюбию сына немецкого ткача не могло не льстить, что русская дворянка, урожденная княжна, одарила его тем, в чем отказала двум мужчинам своего круга, могущим претендовать на этот дар, один – по праву законного супруга, другой – по праву любви. Однако, разбудив ее чувственность, он не обманывался насчет ее чувств, прекрасно сознавая, что она сошлась с ним от деревенской скуки, а с наступлением осени вернется в Петербург, к удовольствиям столичной жизни, к балам, к театрам и, вероятно, к новым любовникам, завести которых прежде ей мешала необходимость хранить верность барону Корфу; теперь же, ничем более не сдерживаемая, она беспрепятственно могла кинуться в омут светского распутства. Сначала это не слишком огорчало Карла Модестовича. Таковы были почти все знатные дамы – супруги его прежних хозяев, их родственницы и приятельницы (за исключением разве совсем юных девиц или древних старух, которых к добродетели обязывал возраст), чьим амурным приключениям он, как управляющий, часто бывал свидетелем, а порою становился и главным героем. Что заставляло этих дам изменять своим мужьям, а вдовам предаваться любовным утехам, не сняв траура, – врожденная порочность, безделье или разочарование в любви? Любовь трезвомыслящий немец считал блажью скучающих аристократов, твердо зная, что сам он женится на немецкой или лифляндской девушке, пусть не красавице, но обязательно честной и скромной, и не будет требовать от нее нежной страсти – достаточно того, что она станет матерью его детей и хозяйкой в уютном домике с красной черепичной крышей, будет жарить необыкновенно вкусные Bratwurst , вечерами вязать шерстяные чулки, а по воскресеньям ходить в кирху… Рядом с беспечно-шаловливой Лизой мечты эти об уютной и спокойной жизни тускнели, но мечтать о другом Карл Модестович себе не позволял. Однажды в жаркий день любовники, покинув тесное свое убежище, расположились под огромным тенистым дубом на берегу реки. Управляющий, разомлев, положил голову барыне на колени и лениво прислушивался к тихому журчанию воды в реке, почти заглушаемому неумолчным стрекотом кузнечиков. Елизавета Петровна плела венок, беззлобно ворча, что из одних васильков получается некрасиво, и не будь господин Шуллер таким лентяем, он бы давно уже спустился к реке и принес ей кувшинок. Потом она, дурачась, скрутила из волос на его голове пару маленьких рожек и с громким смехом заявила, что они ему невероятно к лицу. – Рога более к лицу твоему супругу, – сердито буркнул немец, разглаживая волосы ладонью. Впервые мысль о том, что он не будет единственным, болезненно его кольнула. – Да ведь Забалуев плешив, как мартышка! – еще пуще развеселилась Лиза. – Ему и рожек-то сделать не из чего! – Зато есть на чем, – все еще хмуро, но уже начиная улыбаться, проворчал Карл Модестович, не в силах долго сохранять серьезность в присутствии хохочущей любовницы. Лиза вскочила на ноги и, весело крикнув: «Догони!» – бросилась убегать от него по полянке. Но то ли длинные юбки мешали, то ли госпожа Забалуева нарочно спотыкалась и путалась в них, – немец быстро настиг ее и подхватил на руки, а она, продолжая дурачиться, барахталась и весело повизгивала, и в конце концов оба упали на траву. Обнимая шалунью, игриво кусавшую его за усы, Карл Модестович подумал с мимолетной грустью, что навсегда останется для нее лишь развлечением. Он не заметил, когда стал желать большего. И пряча отданный хозяином на хранение ключ от сейфа, управляющий думал не о том, что вот сама плывет ему в руки возможность легко и без хлопот обогатиться (хотя еще совсем недавно эта мысль всецело бы им завладела), а о том, скоро ли покинет земную юдоль господин Забалуев. Андрей Платонович, несмотря на одолевавшие его боли в пояснице, был стариком довольно крепким и в остальном на здоровье не жаловался, любил вкусно и обильно поесть, много пил коньяка, упоенно тискал в коридорах молоденьких горничных, затаскивая их порою в свою спальню, и мог почти безбедно наслаждаться всеми этими радостями жизни еще, по крайней мере, десять лет. Десять лет… «На что ты надеешься, болван? – одернул себя Карл Модестович. – На то, что привязанность к тебе этой взбалмошной барыньки переживет ее супруга? Она сама сказала когда-то, что ты не красив, и не молод, и не богат… С годами эти недостатки только усугубятся, – продолжал он невеселую арифметику, – а она долго еще будет молода и хороша собой, и даже если не через десять лет, а через десять месяцев господин Забалуев осчастливит ее, сделав своею вдовой, нет никакой надежды, что она осчастливит тебя, сделавшись госпожою Шуллер. Оставь же пустые мечты и умей довольствоваться тем, что имеешь! Пока имеешь…» Елизавета Петровна казалась не похожей на знатных распутниц, но она принадлежала их миру, и рано или поздно неминуемо должна была стать такой же, как они, ее легкомыслие и пренебрежение правилами приличий были тому порукою. Из хвастливых рассказов хозяина управляющий знал, что госпожа Забалуева пользовалась в Петербурге успехом, позднее видел сам, как весело хохочет она в компании молодых соседей-помещиков, с каким удовольствием принимает степенные ухаживания седовласых кавалеров, танцует и музицирует… Представлялось сомнительным, чтобы она захотела покинуть этот шумный и пестрый круг ради маленького домика с черепичной крышей и мальвами во дворе, а главное – ради далеко не юного и совсем не знатного человека с рыжими усами, которые она то жестоко высмеивала, то нежно целовала, и которые, повинуясь капризу, могла велеть ему сбрить, потому что, будучи хозяйкой, имела полное право отдавать приказы, а ему, слуге, оставалось только этим приказам повиноваться. Повиноваться ее приказам, и искать в чертах будущих наследников господина Забалуева сходства с собою, и опасаться любую минуту быть изгнанным из поместья во избежание скандала, если, паче чаяния, сходство это окажется слишком явным. Одолеваемый такими невеселыми думами, он возвращался домой с очередного свидания, дав крюк через деревню, чтобы учинить старосте разнос – для острастки и для отвода глаз. Во дворе усадьбы его встретила Полина, о которой он за всеми последними событиями, откровенно признаться, и не вспоминал. – Совсем забыли меня, Карл Модестыч? – плаксиво протянула она, прижимаясь к нему упругой грудью и оплетая его шею полными белыми руками. – А я уж сколько ноченек всё одна да одна, истосковалась… – бормотала она, пряча глаза, в которых вместо любовной тоски тлели злость и досада. – Недосуг мне, – буркнул немец. – А почему от вас, Карл Модестыч, духами барыни пахнет? – спросила Полина, скользя губами и носом по его щеке. – Что ты мелешь, дура? – раздраженно скинул он ее руки со своих плеч, бросая вороватый взгляд на окна дома – не увидела бы его Елизавета Петровна в обнимку с горничной. Как назло, в одном из окон гостиной промелькнула чья-то тень. Полина перехватила взгляд управляющего и не без злорадства сообщила: – Барыня гостя принимают, соседа нашего, Владимира Иваныча Корфа. Уж так ему рады, так ему рады! Велели в гостиную подать самого лучшего вина и десерты, и чтобы никто им не мешал… – Владимир Корф, говоришь? – переспросил Карл Модестович, невольно нахмурившись.
Светлячок: Gata пишет: Не удручал бы, так получил бы Лизочка Сдаётся мне, что Вочега ждёт особый прЫз
Gata: Светлячок пишет: Сдаётся мне, что Вочега ждёт особый прЫз Каждый выбирает по себе
Gata: Владимир Корф второй час мерил шагами просторную гостиную в доме предводителя уездного дворянства, к которому он явился в последней отчаянной надежде уладить дело, не терпящее больше отлагательства. Гостиная была убрана богато, но без кричащей роскоши. Удобная легкая мебель, ковер с розовыми венками на полу, воздушные драпировки, живые цветы в китайских вазах и тонкой работы фарфоровые безделушки, – все это носило отпечаток изящества и даже некоторого кокетства, какие трудно было подозревать во вкусах пожилого хозяина дома. Владимир усмехнулся, догадываясь, чьи ручки навели этот кокетливый уют, вспомнил собственную некогда уютную гостиную, теперь преобразившуюся до неузнаваемости стараниями молодой баронессы Корф, вздохнул и отошел к окну. День клонился к вечеру, а господин Забалуев все не возвращался, хотя смазливая горничная по имени Полина, проводившая гостя в комнаты, сказала, что хозяин обещал быть домой к обеду. Госпожа Забалуева, по словам той же Полины, утром отправилась на прогулку и тоже пока не возвращалась. Владимир с улыбкой покачал головой, подумав, как мало изменились привычки подруги его детства, всегда любившей долгие прогулки в одиночестве …Тогда она тоже пришла к нему одна. В памяти всплыли ее глаза, полные радостных слез, слез любви. Больше никто не смотрел на него так. Он легко расставался с женщинами, чаще бросал их сам, иногда бросали его, но никогда – ни до, ни после – не видел он такого больного, потерянного взгляда, какой был у Лизы, когда дал он ей прочитать свое письмо к московской тетушке, с сообщением о скорой женитьбе. Он что-то еще говорил тогда, бормотал какие-то ненужные оправдания, но Лиза уже не слушала, неловким движением набросила на себя накидку и вышла, спотыкаясь, будто не видя перед собой ничего, а Владимир даже не догадался предложить ей экипаж, чтобы довезти до дому – он так спешил в ожидании визита будущего тестя выпроводить незваную гостью, что мыслям о беспокойстве за нее не осталось места в его голове. Раскаяние неожиданно настигло его теперь и защемило душу. «Всё ли еще она на меня сердится?» – спрашивал он себя. Самодовольный внутренний голос, заглушая раскаяние, говорил барону, что Лиза не может долго сердиться – нежная, пылкая, преданная Лиза, которую он так мало ценил, не задумываясь ни об ее чувствах, ни о том, какой отклик эти чувства находят в его собственном сердце; она любила его, он знал это и принимал как должное; она готова была вручить ему самое себя, а он отверг этот трогательный дар любви в предвкушении иных даров, золотых. Впрочем, если бы не ждал он тогда с минуты на минуту приезда купца Платонова… Со двора донесся стук копыт. Владимир выглянул в окно и с величайшим изумлением увидел госпожу Забалуеву, подъехавшую верхом на рыжем, с белыми «чулками» и белым пятном на лбу жеребце. Она выскользнула из седла и легкой походкой, подхватив длинный шлейф бледно-лиловой амазонки, направилась к крыльцу. Не переставая изумляться, когда и как сумела она преодолеть многолетний панический страх перед лошадьми, Владимир отвернулся от окна и пошел было к двери, чтобы встретить Лизу на пороге, но передумал и остался стоять посреди гостиной, решив дать госпоже Забалуевой самой преодолеть эти несколько шагов. Хозяйка вошла и, хоть и не кинулась гостю в объятия, которые тот готов был ей распахнуть, однако приветствовала его дружески, без тени холодности. Внешне она почти не изменилась со дня их последней встречи: лицо, тронутое отнюдь не аристократическим загаром, рыжие веснушки на носу, светлые ресницы и брови… Бывшая княжна Долгорукая не была красавицей, но вся она будто светилась изнутри веселой, волнующей радостью, которую самонадеянный барон поспешил истолковать самым лестным для себя образом. – Как вы похорошели, Елизавета Петровна! – сказал он, склоняясь к ее руке. – А вы все так же галантны, Владимир Иванович! – рассмеялась она незнакомым грудным смехом и позвонила в колокольчик, вызывая прислугу. – Подай нам чаю! – велела она вбежавшей Полине. – Или вы предпочитаете бренди, господин барон? – Я с удовольствием выпью с вами чаю, – ответил он, не отрывая взгляда от ее лица, увидев в нем что-то, заставившее его сердце тревожно забиться. За чашкою чая госпожа Забалуева стала расспрашивать Владимира о домашних делах, огорчилась известию о новой болезни Ивана Ивановича и пообещала, что в ближайшие же дни они с Андреем Платоновичем нанесут Корфам визит. – Отчего вы сегодня приехали один, без супруги? – осведомилась она, делая аккуратный глоток из пузатой фарфоровой чашки. – Меня привело к господину Забалуеву крайне важное дело, – не очень охотно ответил Владимир, которому эта светская непринужденность в Лизе показалась такою же чужой и странной, как и давешний смех. – Боюсь, баронессе пришлось бы скучать… – Невысокого же вы мнения о нашем гостеприимстве, коли боитесь, что баронессе Корф придется скучать в нашем доме! – упрекнула она его шутливо. – По четвергам у нас собирается небольшое общество, я приглашаю бывать и вас, но не смейте являться один, без супруги! Больше я не приму ваших извинений. Ни следа ревности, как с тайным неудовольствием отметил про себя Владимир. Но что скрывалось за этим настойчивым приглашением – простая любезность или мстительное желание унизить соперницу, высмеять перед другими гостями, как высмеяла не умевшую держать себя в обществе баронессу дальняя родственница Корфов, которой молодые супруги нанесли первый визит? Анна не уловила тонкой издевки, но барон понял всё, и под разными предлогами стал уклоняться от новых визитов, не желая становиться мишенью для насмешек, рикошетом ударявших по его собственному самолюбию, ставшему в последнее время необыкновенно болезненным. Он поймал, наконец, взгляд Лизы – и это тоже было ново для него, ловить ее взгляд; прежде ее глаза с тревогой и любовью следили за ним, то затуманиваясь грустью, когда он отворачивался, то вспыхивая счастьем, когда он обращал свой взор к ней… Она ответила ему безмятежным взглядом и предложила еще чаю. Он рассеянно кивнул, отказываясь узнавать в этой спокойной и веселой даме прежнюю порывистую Лизу, которая так волновалась в его присутствии, что не способна была даже налить чаю, не расплескав, и это ее неумение владеть собою всегда вызывало у Владимира снисходительную улыбку. – Я видел в окно, как вы вернулись с прогулки, – сказал он. – Смотрел и любовался! Вы прекрасная наездница, я мало знал женщин, кто бы держался в седле с таким же изяществом. Но… каким чудом? И снова она рассмеялась чужим чуть хрипловатым смехом. – Просто однажды мне пришлось сесть на лошадь… двух верст легкой рысью оказалось достаточно, чтобы развеять мои страхи, – на лицо ее набежало облачко воспоминаний, которые, судя по этому игривому смеху и озорным огонькам в глазах, вовсе не были ей неприятны, и барон с досадою почувствовал, что ему в этих воспоминаниях нет места. Он был задет за живое, однако до сих пор и мысли не допускал, что причиною здесь может быть другой мужчина. Между тем Елизавета Петровна потребовала у Владимира отчета, что за важное дело лишило ее удовольствия сегодня же познакомиться с баронессой Корф. Признаться в своем позоре женщине, в чьих глазах он привык выглядеть героем, гордому барону казалось невыносимым, но он стал бы презирать себя еще больше, если бы солгал ей. Да и бессмысленно было лгать, визиты приставов не остаются не замеченными соседями, и через неделю-другую правда сделалась бы известна всей округе. – Наше имение описывают, – с трудом выдавил Владимир. Лиза всплеснула руками. – Боже мой! Но ведь это ужасно! Он угрюмо молчал. – А как же миллионы купца Платонова? – в сочувственном голосе госпожи Забалуевой проскользнули нотки иронии. «…Я положил вам с Аннушкой содержание, на него и живите, а платить по вашим векселям я не буду! – отрезал тесть, Прохор Архипович, когда Владимир, переступив через гордыню, попросил его о помощи. – И денег тех, что Аннушке в приданое дал – вам тратить не дозволю! Не для того я их горбом своим зарабатывал, чтобы вы их в полгода по ветру пустили. Выкупить ваше поместье? – засмеялся он в ответ на другое предложение Владимира. – Оно мне без надобности, я мужик хоть и простой, но вольный, и сам под ярмом не ходил, и на других не надевал. Работникам моим я щедро плачу, никто не в обиде. Потеряете имение – не велика беда. Аннушка полюбила вас, а не титул с поместьем, на коленях меня умоляла за вас отдать… как было отказать ей, дочери любимой? Мать ее рано умерла, Аннушка одна у меня отрада осталась. Ради нее приму вас в свой дом, и вас, и батюшку вашего немощного. Вы всяким наукам обучены, поможете мне счета вести, с иноземцами, опять же, по-ихнему толковать – они ведь, шельмы, так и норовят надуть. Со временем, может, и в дело вас возьму, но капитал, уж не обессудьте, весь внукам оставлю…» Владимир скрипнул зубами: вот он, венец карьеры блестящего гвардейского офицера, дворянина – жить из милости в доме купца! И словно пощечина – насмешка отвергнутой им возлюбленной. Значит, ничего она не забыла, не простила… Но как же мало великодушны бывают обиженные женщины! – Я пока не могу воспользоваться этими деньгами, – ответил он, избегая вдаваться в унизительные для него подробности. – Вы приехали просить в долг у господина Забалуева? – спросила Лиза. – Я хочу просить Андрея Платоновича выступить моим ходатаем перед кредитором… чтобы договориться об отсрочке, хотя бы на полгода… За полгода он надеялся сломить упрямого тестя, и союзницею в этом деле полагал супругу, которая вопреки заверениям отца обнаружила больше любви к блеску баронской короны, чем к самому барону: справила у модистки две дюжины чепцов с кружевами и атласными лентами*, на простую прогулку выезжала в парадной карете, запряженной шестерней, с упоением помыкала дворовыми и огорчалась лишь, что нельзя ее титуловать «ваше сиятельство», но тут же утешала себя тем, что «госпожа баронесса» звучит не менее важно. О возвращении в отчий дом она и слышать не хотела. – Кредитор из нашего уезда? – продолжала любопытствовать госпожа Забалуева. – Княгиня Марья Алексеевна Долгорукая, – криво усмехнулся Владимир. – Моя мать? – наморщила лоб Елизавета Петровна, что-то припоминая. – Да, она еще зимою сетовала, что Иван Иванович должен ей крупную сумму… но я и предположить не могла, что обстоятельства настолько… плачевны… – теперь голос ее звучал с неподдельным сочувствием, без намека на иронию. «Куда уж плачевнее», – со вздохом подумал барон, поднялся с кресла и, сцепив за спиною руки, отошел к окну. – Ваш супруг задерживается в городе, – вымолвил он, не поворачивая головы. – Андрей Платонович иногда остается и ночевать там – в гостинице, или в доме у знакомых… он боится ездить в темную пору… – Лиза задумчиво вертела в руках пустую чашку. Владимир невольно отметил, что она на протяжении всей беседы ни разу не назвала господина Забалуева «мой муж» или «мой супруг». – Боюсь огорчить вас, Владимир, но сомневаюсь, что даже Андрей Платонович способен вам помочь, – чтобы не разговаривать со спиной гостя, Лиза встала и тоже приблизилась к окну. – Моя мать… она бывает очень жестока… В глазах молодой женщины блеснули слезы – барон догадался, что в этот момент она вспоминает несчастный день ее свадьбы, и злую волю матери, и его, Владимира, трусость… нет, то была не трусость! Он поступил благоразумно, он поступил так, как был должен – и ради отца, и ради самой Лизы. Что за судьба ожидала ее, если бы она, не послушав матери, вышла замуж за разорившегося человека? Достало бы ее любви, чтобы перенести все невзгоды и лишения, что выпали бы на их долю, попытайся они пойти наперекор обстоятельствам? Понимает ли она, что тогда он спас ее – да-да, спас! Спас от разочарования, от медленного угасания любви, которая, он был уверен, теплится еще в ее душе под маской светского безразличия и вспыхнет с новою силою, как вспыхивают жарким пламенем, если подуть на них, тлеющие в костре угольки. – Лиза… – произнес он негромко. Она смотрела в окно. Лицо ее вдруг окаменело и сделалось бледным, как у восковой фигуры, будто незримой волной смыло с него все живые краски. Владимир проследил ее взгляд, ожидая увидеть во дворе по меньшей мере горгону Медузу, но увидел только управителя господина Забалуева, что-то выговаривавшего давешней смазливой горничной, Полине. – Что случилось, Лиза? – спросил он, не понимая. – Ничего, – слабо улыбнулась она. – Просто… голова закружилась… Лицо ее вновь ожило, лишь оставалось немного бледным. Лучи вечернего солнца позолотили светлые волосы, вспыхнули искорками в орехово-карих глазах. Владимир протянул руку и осторожно дотронулся до мягкого локона у нее на виске, она не отстранилась; тогда он другой рукой обнял ее и привлек к себе, поцеловал в безвольные губы. – Уже поздно, Владимир, – Лиза мягко высвободилась из его объятий. – Вам лучше уехать. Я передам Андрею Платоновичу вашу просьбу. На прощание барон поднес ее руку к губам и долго не отпускал. «Ничего еще не потеряно! Она будет моей, – решил он, повеселев. – Она будет моей, и я не потеряю поместье, и отец скоро поправится… всё еще будет хорошо!» Им овладела безотчетная уверенность, что именно так и будет, что череда неудач в его жизни подошла к концу. _________________________________________ * В первой половине XIX века чепцы носили преимущественно дворянки
полная версия страницы