Форум » Альманах » "Яблоко раздора", средневековый роман » Ответить
"Яблоко раздора", средневековый роман
Gata: Название: "Яблоко раздора" Персонажи: герои БН, частично с нарушением родственных связей Жанр: средневековый роман, драма Время: 1480-е годы Сюжет: завязка по мотивам ролевой игры и пьесы "Меч и роза", дальше - гато-отсебятина Авторские права: с кукловодами главного треугольника согласовано Состояние: пишется [more][/more] Примечание: приверженцам канонического, а также излишне романтического взгляда на трактовку персонажей читать с осторожностью
Gata: Мы не станем утомлять читателя, и без того, верно, утомленного беспрерывными грозами на небосводе супружеской жизни графа и графини фон Бенкендорф, подробным рассказом об их путешествии в замок Фалль, чтобы больше времени посвятить собственно замку. То было грозное сооружение, воздвигнутое предками графа несколько веков назад в живописной долине Мёрта, притока Мозеля, и с тех давних пор претерпевшее немало переделок, целью каждой из которой было укрепить его еще более, и отнюдь не только из феодального чванства. Лотарингия всегда лежала на пути вторжения со стороны немецких земель, а ее собственная земля оспаривалась герцогами Бургундии и королями Франции, поэтому немудрено, что лотарингским сеньорам приходилось все время быть начеку. Вокруг Фалля расстилалась довольно обширная голая равнина – ни кустика, ни деревца, – нарочно оставленная открытой, согласно правилам обороны, дабы не дать неприятелю подобраться к замку не замеченным. Сам замок был обнесен двойной зубчатой стеной с укрепленными башнями по всей ее длине и по углам. Вторая стена была выше первой, внешней, которую опоясывал глубокий ров, наполнявшийся при помощи шлюзов водой из Мёрта. Граф рассказал молодой жене, что точно таким же рвом была защищена и внутренняя стена, кроме того, по берегам рвов щетинился частокол из толстых железных прутьев, расщепленных на концах в острые зубья. «Ни в жизнь бы моему бедному отцу не взять эту твердыню», – грустно подумала Ольгитта. Когда они въехали в главные ворота, с обязательными в то время двумя высокими башнями по бокам, с опускавшейся решеткой и подъемным мостом, оказалось, что ворота второй стены расположены не прямо напротив первых, а туазах в двадцати направо. – Если неприятель сумеет проникнуть сквозь одни ворота, – продолжал пояснять граф, – ему придется добираться до других под перекрестным огнем с обеих стен. – Какое счастье, что я въезжаю в эти ворота гостьей, – бесстрастно проронила Ольгитта. – Хозяйкой, – напомнил ей людоед, желая, видимо, польстить, но прозвучало это таким самодовольно-торжествующим тоном, будто речь шла о богатом трофее, который он привез домой из военного похода. Собственно, так оно и было, и молодая графиня до боли прикусила губу. Нарядные трубачи, по шестеро на каждой привратной башне, приветствовали новую госпожу Фалля оглушительным ревом бюзин. Во дворе замка выстроился парадным каре его гарнизон, на ветру развевались орифламмы с гербами Бенкендорфов и Калиньяров, были даже цветы, к великому изумлению Ольгитты, уже вообразившей, что розы в этой вооруженной до последнего кирпичика крепости, если и растут, то только с железными шипами. Воинственные вкусы многих поколений владельцев Фалля наложили отпечаток на замковое убранство. Здесь были собраны доспехи всех времен и народов, какие могли быть доступны коллекционеру той эпохи: шлемы, от медных с роскошными орнаментами древнеримских, до итальянских барбютов и кичливых немецких топфхелмов; кольчуги самых разнообразных плетений, часто довольно причудливых и поражавших тонкостью работы, как, например, исламские, где каждое кольцо было покрыто золочеными изречениями из Корана; славянские бармицы, европейские бувигеры, латы – пузатые миланские, угловатые германские кастенбрусты, белые и вороненые, боевые и турнирные, – всех не перечислить. Отдельного слова заслуживало богатое собрание оружия, но, дабы не превращать слово в многословье, мы скажем лишь, что то был арсенал, которому позавидовали бы даже иные короли. Довершали сие грозное великолепие гобелены, изображавшие сюжеты из Крестовых походов и Столетней войны, а шпалеры с подвигами Фридриха Барбароссы занимали целую галерею. Немудрено, что вскоре Ольгитта ощутила себя, будто в самой гуще жестокой сечи, и даже невольно прикрыла пальцами уши, чтобы не слышать звона клинков, свиста стрел и ржания коней. – Где госпожа Натаниелла? – осведомился тем временем хозяин у сопровождавшего их сенешаля. – Госпожа Натаниелла ждет ваши милости в Светлой гостиной, – сообщил тот. Граф нахмурился, однако ничего не сказал. В зале, действительно более светлом, чем предыдущие – от того, что там не громоздилось вдоль стен ни доспехов, ни алебард, зато солнце во всю полуденную мощь било в украшенные витражами окна, роняя разноцветные блики на гобелены с охотничьими сценами и цветочными узорами, – сидели несколько девушек, две из них играли на лютнях. При появлении графа с Ольгиттой музыка смолкла, и молодая дама, чей наряд выделялся среди прочих особой пышностью, сделала три церемонных шажка в сторону вошедших. – Ich freue mich Siezusehen, Vater! – прощебетала она на языке миннезингеров, присев в неглубоком поклоне. Ольгитте, нежно любившей отца, такое приветствие показалось чопорным, но она еще не знала порядков в доме супруга, как не знала и языка, на котором изъяснялась новая родственница. Маркиз де Калиньяр, всеми фибрами пылкой галльской души ненавидевший лотарингских «швабов», никогда бы не позволил их грубому наречию осквернить его родовое гнездо, хотя, как мы уже упоминали в начале нашего повествования, и бился в союзе с ними против Карла Смелого, а также вынужден был иногда навещать двор в Нанси, где немцы чувствовали себя особенно вольготно, обласканные Шарлоттой Шмалькальденской, супругой доброго герцога Николя. – Мадам, позвольте вам представить, – сказал граф по-французски, обращаясь к Ольгитте, – мою дочь Натаниеллу. Две графини фон Бенкендорф обменялись взглядами, исполненными чинной неприязни пополам с любопытством. В результате сего осмотра падчерица нашла, что мачеха, пожалуй, излишне высока, а мачеха – что падчерица предпочитает в одежде яркость изяществу и чересчур высоко бреет лоб. Что поделать, красота редко бывает снисходительна к себе подобной, и сознание, что рядом находится кто-то, у кого стройнее талия или нежнее цвет лица, способно испортить настроение любой прелестнице. – Хорошо ли вы доехали? – жеманно слюбезничала дочь людоеда, под суровым взглядом отца мнимо напустив на себя смиренный вид и перейдя на французскую речь. – Благодарю, дорога была приятная, окрестности Мозеля столь живописны, – чарующе улыбнулась Ольгитта, еще не успев решить, сочувствовать ли ей падчерице, или поддаться первому о ней впечатлению. – Но гораздо более приятна мне была мысль о скором знакомстве с вами. – О, я столь же сильно мечтала о нашей встрече, – подарила ответную улыбку Натаниелла, притушив недобрый огонек в глазах цвета спаржи, – с того самого дня, как получила от кузена Сержа-Этьенна известие, что он должен жениться на самой прекрасной девушке во всем христианском мире. – Твоему кузену это приснилось спьяну, – сердито буркнул граф. – Тогда не стану его жалеть, как собиралась, если бы сон случился с ним наяву, – при этих словах граф с супругой оба невольно мимолетно нахмурились, что не могло не доставить ехидной Натаниелле удовольствия. Однако Ольгитта не желала открытой ссоры, тем более в первый день в Фалле, где ей, может быть, придется провести немало грустных дней и лет, и почла за благо отвернуться от падчерицы, якобы затем, чтобы рассмотреть гобелены. Гобелены были великолепны, удивительно изысканных красок и тонкой работы, но еще великолепнее – огромный камин, сам размером с небольшую комнату, по бокам с двумя свирепыми каменными львами, каждый из них держал в одной лапе щит с гербом владельца замка, в другой – дерево, и деревья эти, переплетясь ветвями, среди которых можно было увидеть оленей, кабанов и других диких зверей, создавали причудливый узор, вившийся от жерла камина до самого потолка. Между камином и дверным проемом, украшенным столь же богатой и затейливой резьбой, висели два портрета, в полный рост, иметь каковые могли позволить себе в те времена только царственные особы или наиболее знатные и могущественные из феодалов. На первом портрете изображен был сам граф, значительно моложе, чем он был теперь, однако не менее грозный, в богатом латном облачении, опираясь на внушительных размеров меч; из-под локтя его и до горизонта простирались уже знакомые Ольгитте башни Фалля. На втором – красивая молодая дама, с бледными тонкими руками, сложенными на животе, и неестественно прямым станом, будто она проглотила кол; губы ее казались размером с булавочную головку, зеленоватые глаза обращены в вечность, а каштановые косы кичливо вознесены над висками на манер короны. Ольгитта сдержанно похвалила мастерство художника, которому особенно удались косы и шелковые складки на платье. – Это портрет моей матери, – с горделивой важностью сообщила Натаниелла. –Графини Мелисанды фон Бенкендорф. У Ольгитты едва не сорвалось с языка, что три графини фон Бенкендорф в одной комнате – это уже слишком, но граф, подумавший о том же самом, поспешил заверить молодую жену, что портрет незамедлительно будет снят. – О нет, нет, отец, вы так со мной не поступите!.. – ломая руки, возопила Натаниелла, разом растеряв всю заносчивость и ехидство.– Вы хотите лишить меня последней памяти о моей несчастной матушке! – От матери тебе остался целый сундук драгоценных побрякушек, – хмуро ответил граф. – Портрет перенесут к тебе спальню, или в розарий – куда пожелаешь, рядом с моим ему более не место. Натаниелла, разразившись злыми слезами, выбежала вон, и ворох фрейлин с лютнями и платками – за нею. – Вы великолепно умеете ладить с родственниками, – усмехнулась Ольгитта, оставшись наедине с супругом. – Уверен, с вами мы поладим, рано или поздно, – сказал людоед, по-хозяйски завладев ручкой жены для очередного поцелуя. – Здесь – менее, чем где-либо! – отдернула она руку. Платка, увы, в рукаве не оказалось, так как запас из дюжины их был израсходован еще за полмили до Фалля. Граф достал свой платок и протер ее ладонь, погладив пальчик, стиснутый обручальным кольцом с алмазом людоедского размера. – Я приказал, чтобы вам приготовили самые удобные покои. – Мне все равно, лишь бы подальше от ваших, – отстранилась Ольгитта. Неуклюжие попытки людоеда быть галантным пугали ее больше, чем грубый напор, с которым он вырвал ее из отчего дома, сделав своей женой. – Но тогда я могу не услышать вас, если вы меня позовете. Эти самоуверенные слова и взгляд, норовивший проникнуть под кожу, заставили молодую графиню зардеться от негодования. – Лучше найдите для меня учителя немецкого языка. – К чему вам себя утруждать? Слуги и без того мгновенно исполнят любой ваш приказ. – Хозяйка замка должна понимать, о чем говорят за ее спиной, – с холодным достоинством возразила Ольгитта и, кликнув сенешаля, велела показать отведенные ей покои.
Светлячок: Какие БиО оба милые Натусик у нас оказалась дочуркой Бени, внезапно Будем надеяться, до таскания друг друга за волосы у девушек не дойдет, хотя было бы забавно. Gata пишет: – Твоему кузену это приснилось спьяну, – сердито буркнул граф. Душка
NataliaV: Gata пишет: Граф достал свой платок и протер ее ладонь, погладив пальчик, стиснутый обручальным кольцом с алмазом людоедского размера. Людоед-то он людоед, но не такой уж людоед. Описание замка настолько подробное, что я нарисовала в своем воображении стены, рвы и великолепное убранство. Спасибо, Гата, за подобные исторические погружения. Светлячок пишет: Будем надеяться, до таскания друг друга за волосы у девушек не дойдет, хотя было бы забавно. За Натали зуб не дам, а Ольга точно не опустится до такого. Слишком горда, чтобы уронить свое достоинство в рукоприкладстве.
Роза: Gata пишет: – Хозяйка замка должна понимать, о чем говорят за ее спиной, – с холодным достоинством возразила Ольгитта и, кликнув сенешаля, велела показать отведенные ей покои. Умничка Мне настолько всё нравится, что я даже слов не нахожу - все кажутся банальными, поэтому я жадно читаю и тихо млею у монитора
Светлячок: NataliaV пишет: Людоед-то он людоед, но не такой уж людоед. Никакой граф не людоед NataliaV пишет: За Натали зуб не дам, а Ольга точно не опустится до такого. Слишком горда, чтобы уронить свое достоинство в рукоприкладстве. Ладно тебе, "слишком горда". Жизнь заставит, еще не так раскорячишься
Gata: Мне стало интересно попробовать Натку в новом амплуа. Насчет потасовок ничего не скажу, чтобы не заниматься автоспамом , но особо нежной дружбы между двумя графинями фон Бенкендорф не ждите :) Спасибо за внимание! Автору неизменно приятно, что читателям нравится Надеюсь, это убережет его от особо тяжелых помидоров в обозримом будущем :)
NataliaV: Gata пишет: Автору неизменно приятно, что читателям нравится Надеюсь, это убережет его от особо тяжелых помидоров в обозримом будущем :) Читателям очень нравится! И нас трудно уже удивить, но можно поразить в самое сердце.
Царапка: А племянничек оказался упорный :-) Но ведь безуспешно
Gata: NataliaV пишет: можно поразить в самое сердце Тогда запасайтесь корвалолом :) Царапка пишет: А племянничек оказался упорный :-) Весь в дядюшку Еще раз всем спасибки за отзывы, и едем дальше
Gata: Граф не умел надолго откладывать ни одно из взятых решений. Уже на следующий день портрет госпожи Мелисанды исчез из Светлого зала, а в замке появился художник, которому велено было, не мешкая, написать портрет новой госпожи Фалля. То, что художник столь легко, словно по волшебству, оказался под рукой, объяснялось просто: он проезжал мимо, направляясь из Италии в Нанси, куда его вытребовал герцог Николя, возжелавший получить портрет старшей дочери для будущего зятя, владетельного немецкого князя. Мессир Анджело дал уговорить себя задержаться в Фалле, польщенный богатым посулом и необыкновенной красотой молодой графини, восхищаться которой, отдадим ему должное, позволил только своей кисти. Уязвленная Натаниелла два дня не выходила из спальни, жалуясь на обиды портрету покойной матери и покровителю сирот святому Евстахию, а на третий, пожелав удостовериться, что мачехин портрет лопнул на подрамнике, о чем она между жалобами успела попросить небесных заступников, с двумя фрейлинами и любимой обезьянкой нагрянула в залу, где новоявленная графиня фон Бенкендорф позировала поэтически неопрятному итальянцу с огнем вдохновения в черных глазах. К жестокому разочарованию Натаниеллы, ни госпожа Мелисанда, ни святой Евстахий не вняли ее мольбам, и на целехоньком ровном холсте противные черты мачехи отразились во всем блеске красоты, даже ярче, чем в жизни, как водилось у любивших резкие контрасты флорентийских художников. Ольгитта любезно приветствовала нежданную гостью. Мысленно пожелав ей превратиться в синюю жабу и размышляя, каких еще святых для этого потеребить, Натаниелла устроилась на стульчике посреди комнаты, пышным рукавом наполовину загородив от художника его объект. – Я попрошу meinen Vater, чтобы он велел написать и мой портрет тоже. – Если хотите, я могу попросить его об этом, – предложила Ольгитта. – Нет, я хочу, чтобы он выполнил мою просьбу! – капризно заявила Натаниелла. – И позвал самого известного живописца, а не первого подвернувшегося. – Живописцев, как мессир Анджело, короли и принцы ждут по два-три года. – У моего отца достаточно денег, чтобы купить их всех вместе с красками, – презрительно бросила Натаниелла, будто бы ненароком отпустив серебряную цепочку, на которой держала обезьянку. Маленькая проказница, почуяв свободу, тотчас запрыгнула художнику на плечо и вырвала из его руки кисть, измалевав драгоценной ляпис-лазурью ему волосы и шею графини фон Бенкендорф на холсте. Ольгитта, не выдержав, рассмеялась мелодичным смехом и поманила шалунью засахаренной долькой апельсина. – Говорят, герцогиня Миланская пожелала быть запечатленной на портрете с двумя своими обезьянками. – Рядом с macaco меньше было заметно ее собственное уродство, – проворчал из-за мольберта флорентинец, оттирая художества незваной помощницы. – А с кем бы вы запечатлели меня, мессир Анджело? – О… – тот в экстазе закатил глаза. – Для вашего сиятельства - только благородный ermellino… горностай, si! – А я горностаев ношу только на оторочке подола! – не пожелала остаться в долгу Натаниелла, приказала дамам поймать бедную обезьянку и побила ее серебряной цепочкой, обругав, что та взяла лакомство из чужих рук, после чего вся компания торжественно удалилась. Ольгитта вздохнула с облегчением, как оказалось – преждевременно. Безделье вкупе с мстительным нравом оказались сильнее гордости, и, не умея придумать себе лучшего занятия, чем досаждать ближним, Натаниелла с упоением ему предалась, благо впервые после долгих месяцев вынужденного затворничества она обрела достойное для этого общество. Портить кровь безответным слугам было, разумеется, совсем не столь же приятно и увлекательно, как отцу и его молодой жене, чьи пасмурные отношения дарили бездну возможностей нагнать еще больше туч. Изо дня в день Натаниелла стала посещать сеансы живописи то в компании шаловливой обезьянки, то прислужниц с лютнями, нарочито заботливо интересуясь, не утомляет ли Ольгитту по нескольку часов позировать для портрета, и не нужно ли ее утешить и развлечь. Та с неизменной любезной улыбкой благодарила падчерицу, и слушала игру на лютне, и угощала обезьянку засахаренными фруктами и орешками, один мессир Анджело рвал на себе волосы. – Non posso creare in tali condizione! – темпераментно заявил он, наконец, графу. – Я сегодня же складываю мои кисти и parto al duca Nicolas! Уладив дело незамысловатым, но весьма щедрым образом, граф спросил у жены, почему она не пожаловалась ему на козни Натаниеллы. – На что же жаловаться, – пожала красивыми плечами госпожа фон Бенкендорф, – Натаниелла помогает мне развеять скуку. Или вы и с ней хотите меня разлучить, как разлучили со всеми, с кем я могла перекинуться словечком? – Да разве мало вам ваших девиц, готовых исполнить любую вашу прихоть! – сердился супруг. Половину фрейлин, находившихся в услужении у дочери, граф передал жене в компанию к тем, что приехали с нею из Бюра. Девицы, все дворянского рода, изнеженные и высокого о себе мнения, сначала горевали, боясь перемен к худу, но вскоре стали задирать носы перед прежними подругами. «Новая госпожа, хоть и гордячка, каких на белом свете не сыскать, – говорили они, – да без дела никогда не обидит, не в пример госпоже Натаниелле, которая, дай Бог ей много лет благоденствия, нас и булавками колола, и щипала, и бранила почем зря». – Эти девицы умеют сказать только «да, госпожа», – вздохнула Ольгитта. – Беседуйте с Натаниеллой, сколько пожелаете, – продолжал тиранствовать граф, – но не во время, когда мессир Анджело пишет ваш портрет! – С портретом была ваша идея, не моя. Натаниелла, подслушав спор между отцом и мачехой, радостно поздравила себя с первым успехом. Когда-то еще ее мольбы достигнут слуха святого Евстахия среди тысяч воплей других сирот, а если старичок и вовсе туг на ухо? Не сидеть же до той поры сложа руки! Портрет был дописан и занял почетное место подле портрета хозяина замка, мессир Анджело с тугой мошной и раненым самолюбием отбыл восвояси, но две молодые графини уже так привыкли проводить время вместе, что и после отъезда живописца продолжали делить общество друг друга, хотя ошибся бы тот, кто заподозрил в этой странной привязанности зарождающуюся дружбу. Будь одна из дам менее красива, менее своенравна или считала себя менее пострадавшей от женитьбы графа фон Бенкендорфа, они могли бы, пожалуй, стать подругами, в которых сейчас играли, заставляя мужа и отца хмурить брови поначалу непонимающе и с усмешкой – когда он раскусил эту игру. Пусть война шпилек не принесла пока серьезных увечий, граф, тем не менее, положил поскорее выдать дочь замуж, чтобы жене не с кем было больше красть принадлежавшие ему по закону минуты и часы.
Gata: Жизнь новой госпожи Фалля почти не отличалась от прежней ее жизни в замке отца, с той лишь грустной разницей, что рядом не было Барбары. До завтрака, если стояла солнечная погода, дамы и девицы, охраняемые свитой пажей, отправлялись обычно в ближний лесок, каждая – с часословом и с четками, и там молились в мягкой зеленой тиши, потом собирали лесные фиалки или другие цветы, а после возвращались в замок, чтобы послушать короткую мессу. Днем бывали конные прогулки, в той же многочисленной беспечной компании, к которой иногда присоединялся и граф, чтобы блеснуть перед молодой женой каким-нибудь опасным прыжком через овраг, или выудить из реки, к восторгу свиты, огромного карпа. Ольгитта сносила эти маневры людоеда с мраморной бесстрастностью, обмирая сердцем при мысли, что когда-нибудь, устав ждать, он потребует ее общества и ночью. В просторной замковой часовне с богатыми витражными нефами и зычным органом, по чьим неповоротливым клавишам крепкие молодые служители ударяли кулаками, она однажды с удивлением остановилась у статуи распятой бородатой женщины. Натаниелла, тут как тут, охотно поведала старинную легенду о Деве Вильгефортис, казненной собственным отцом-королем за то, что слишком истово молилась об избавлении от брака, и за снизошедшее на нее от сих молитв чудо – выросшую бороду. – Воистину, обречь себя на уродство, чтобы избежать венца, способна только святая, – сказала Ольгитта, положив к ногам статуи несколько роз из тех, что несла Пречистой Деве. Розарий был вотчиной Натаниеллы, изящно-безалаберный, как всё, чем она пыталась увлекаться, и к чему быстро охладевала. Ольгитта решила, что цветочной сумятице пойдет только на пользу, если срезать две-три дюжины роз, и дала садовникам несколько строгих наставлений по дальнейшей работе ножницами. – Жених отказался от бедняжки, и отец в гневе приказал ее распять, – без капли сострадания в голосе стрекотала Натаниелла. – Отцы бывают беспощадны к дочерям, – невольно вздохнула бывшая мадемуазель де Калиньяр. – Mein Vater никогда не смог бы принудить меня к браку против воли! – Как же вы хотите ему противостоять? – спросила Ольгитта с искренним интересом. – Постригусь в монахини! – заявила Натаниелла, сама, кажется, не особо веря в сказанное, но целясь уязвить мачеху, которой на подобное не хватило силы духа. – Я буду молиться вам, как Деве Вильгефортис, – едва уловимо улыбнулась Ольгитта и, пройдя мимо бородатой святой, стала украшать цветами статую Богоматери, предоставив Натаниелле любоваться затейливо сборчатым шлейфом ее нового платья из виридианового бархата. Натаниелла по достоинству оценила и цвет бархата, и покрой, и крупный окатный жемчуг в три ряда на кичливой белой (как у гусыни!) мачехиной шее, к тому же, она не собиралась прощать ни наведения порядка в ее розарии, ни довольства бывших фрейлин, переметнувшихся к новой госпоже. Жестокая обида требовала отмщения, и оно не заставило себя долго ждать. Учителем немецкого языка граф, уступчивый ровно настолько, насколько позволяла ему его ревность, назначил к молодой супруге брата Забиуса, того самого, который давал когда-то уроки латыни Сержу-Этьенну. Сей ученый монах больше сорока лет справлял в должности переписчика книг в ближайшем монастыре, считал Йоганна Гуттенберга и Гюнтера Цайнера* слугами ада и с гордостью носил подаренную ему Богом тонзуру, к месту и не к месту цитируя древних римлян: «Лысина не порок, а свидетельство мудрости». Граф, разумеется, помнил и другой, куда более фривольный афоризм, почерпнутый племянником, но решил простить брату Забиусу рассуждения о богинях, резонно полагая, что при его наружности они так рассуждениями и останутся. Графине, собравшейся брезгливо поджать губы при виде сморщенной, как вяленая груша, физиономии учителя, он объяснил: – Те, кто моложе, не столь учены. Ольгитта надменно смирилась с выбором супруга, утешив себя тем, что будет смотреть в книги, а не на этот сушеный фрукт, и в меру делать успехи – дабы графу не взбрело на ум ей помогать. Брат Забиус, благословясь, приступил к урокам, на которых воспылала присутствовать и любопытная Натаниелла. Но через несколько дней ей прискучило слушать, как мачеха прилежно зубрит верхненемецкую грамматику, не поднимая головы от «Золотой легенды»**, собственноручно переписанной усердным монахом двадцать семь лет назад. Обезьянка пыталась колоть орехи о лысину брата Забиуса, но запуталась в капюшоне его рясы, с вышиванием у Натаниеллы тоже не заладилось, и от нечего делать она стала листать сборник лэ, привлекший ее внимание красивым переплетом. Позевав над страданиями Тристрама, ленивица собиралась уже захлопнуть книгу, но тут ей на колени выскользнул застрявший между страницами клочок бумаги: «Я привязала вашу записку к камешку и бросила из окна прямо в руки красавчику…» Не поверив собственным глазам, Натаниелла жадно перечла каракули дуэньи и возблагодарила святого Евстахия, внявшего, наконец, ее молитвам. Получив доказательство измены синеглазой крокодилицы, граф с позором отошлет ее обратно к отцу, и в Фалле всё пойдет по-прежнему – при мысли об этом у Натаниеллы едва не брызнули от подступающего счастья слезы. Пусть Vater не был особенно ласков, но никогда ни в чем ей не отказывал и не подвергал гонениям портрет ее матушки. Быть может, даже весельчаку кузену позволено будет вернуться – ах, вот уж бы она вдоволь позлословила над его глупыми снами! Тем временем святой Евстахий, словно спохватившись, что так долго не слышал жалоб бедной сироты, продолжал осыпать ее знаками благоволения. Не успела Натаниелла тайком припрятать свой трофей в рукав, как урок почтил визитом сам граф, пожелавший узнать об успехах супруги не в коротком разговоре за ужином. Брат Забиус, слегка пришепетывая от горделивого волнения, похвалил ученицу за прилежание и похвастался, что они уже почти закончили чтение «Повести о Варлааме и Иоасафе». – Мне пока с трудом даются сложные существительные, – снизошла до ответа и госпожа фон Бенкендорф, – но я не теряю надежды с помощью моего глубокомудрого учителя ими овладеть. – Госпожа Ольгитта чересчур скромна, и существительные, и глаголы ей даются с необыкновенной легкостью, – вмешалась Натаниелла, подсовывая отцу украденную записку, – почитайте, Vater! Граф прочел и изменился в лице. – Выйди вон, Натаниелла! – велел он грубо. – И вы, брат Забиус. Урок окончен! – Что это значит, ваше сиятельство? – с ледяным недоумением осведомилась молодая графиня. – Все вон! – прорычал граф, схватив дочь за локоть, а монаха – за рукав рясы, и вытолкав обоих за дверь. – Что это значит, мадам?! – вернул он супруге ее вопрос, бросая перед ней на стол злосчастную записку. Ольгитта, чуть побледнев, несколько секунд смотрела на нее, а потом подняла ясный взор на мужа. – Вы знали, что я вас не люблю. Он подошел и вырвал ее из-за стола, как пушинку, до боли стиснув нежные плечи. – Я не позволю вам любить никого другого! Ольгитта отвернулась, чтобы не видеть побагровевшего шрама, который, как кровавый меч, иссек ее жизнь. – Значит, вы будете первым, кто научится отдавать приказы чужому сердцу. – Вы – моя жена, вся моя, сколько бы этому ни противились! Кому ваша служанка бросила записку, – продолжал он допрашивать, дыша ей в лицо бешенством страсти, – моему племяннику, или еще какому-то юному ветрогону? – Возьмите меня, убедитесь, что я только ваша! – воскликнула она в отчаянии, на грани слез. – Чего вы еще хотите, зачем мучите меня? Людоед ослабил хватку, потускнев взглядом. – Мой рай и ад, день и ночь, кровь и жизнь – это вы, – сказал он угрюмо. Обессиленная, Ольгитта рухнула на стул и закрыла руками лицо. – Уйдите, я не могу вас видеть. – Вы полюбите меня, или я не граф Александр Христофор фон Бенкендорф! – пообещал он, прежде чем выполнить ее просьбу. -------------------------------------------------- * Немецкие первопечатники 15-го века ** Собрание христианских легенд и занимательных житий святых, написанное около 1260 г. Одна из самых популярных книг Средневековья
lidia: Натаниелла, однако, препротивная особа. Хотя я в чем-то её и понимаю, папенька мог бы обращаться с дочуркой и понежней. Хотя в те времена мужчины вообще не очень-то интересовались чувствами женщины. С одной стороны, трубадур и рыцарь объясняется в любви прекрасной даме, а с другой - берет штурмом замок и не церемониться с его обитателями. Гаточка, спасибо!
Светлячок: Начну с главного. Катя, я сегодня из-за тебя опоздала на репетицию. Зависла над продой. Это возмутительно - так хорошо писать! Gata пишет: Людоед ослабил хватку, потускнев взглядом. – Мой рай и ад, день и ночь, кровь и жизнь – это вы, – сказал он угрюмо. И на этой фразе я в полушубке и в штанах с начесом прилипла к сидению в машине Когда Беня ревнует, я ревную вместе с ним. А Олюшка могла бы и разрешение у Натки спросить, прежде чем совать нос в ее розарий. Хоть Натусик и звязда этих отрывков, но ничто не может поколебать мою любовь к Gata пишет: – Воистину, обречь себя на уродство, чтобы избежать венца, способна только святая, – сказала Ольгитта, положив к ногам статуи несколько роз из тех, что несла Пречистой Деве. к Олюшке.
Gata: lidia пишет: С одной стороны, трубадур и рыцарь объясняется в любви прекрасной даме, а с другой - берет штурмом замок и не церемониться с его обитателями Вот именно. В те времена слово рыцарь означало только принадлежность к сословию :) Светлячок пишет: Хоть Натусик и звязда этих отрывков А Забик - не звязда, что ль? Я с таким тщанием живописала его тонзурку и принтофобию
NataliaV: Gata пишет: А Забик - не звязда, что ль? В продолжении все хороши! Забушка с глаголами, итальянец с macaco, Натаниелла с ущемленным самолюбием и, конечно, БиО в любви и ненависти. lidia пишет: Хотя я в чем-то её и понимаю, папенька мог бы обращаться с дочуркой и понежней. Граф ничего о нежных чувствах не знал до сих пор, пока не припекло.
Алекса: Катя, спасибо за новые главы. Я бы, наверное, рехнулась в ожидании продолжения. Очень увлекательно.
Gata: Натулик :)
Роза: Иллюстрации! Я мечтала, но не просила, а тут такой подарок Даже не знаю, что больше поражает воображение - взгляд Натаниеллы, которым она желает испепелить мачеху или эффектное декольте
Gata: Декольте стало решающим фактором при выборе исходника :)
lidia: Натали мне тут понравилась. И её декольте тоже. Катя, спасибо!
полная версия страницы