Форум » Альманах » "Яблоко раздора", средневековый роман » Ответить
"Яблоко раздора", средневековый роман
Gata: Название: "Яблоко раздора" Персонажи: герои БН, частично с нарушением родственных связей Жанр: средневековый роман, драма Время: 1480-е годы Сюжет: завязка по мотивам ролевой игры и пьесы "Меч и роза", дальше - гато-отсебятина Авторские права: с кукловодами главного треугольника согласовано Состояние: пишется [more][/more] Примечание: приверженцам канонического, а также излишне романтического взгляда на трактовку персонажей читать с осторожностью
Gata: Рассказывают, что история эта случилась во времена, когда Лотарингией правил герцог Никола I из Анжуйской династии*, который ничем особо не прославился, кроме того, что был внуком Рене Доброго, последнего короля-трубадура. Нам неизвестно доподлинно, правдива ли эта история, или чистый вымысел от начала и до конца, однако же летописец утверждает, что всё так оно и происходило на самом деле. А случилось всё из-за замка Бюр. Замок был не Бог весть что такое, к тому же пострадал во время последнего нашествия Карла Смелого, но вместе с прилегавшими к нему угодьями являл для окрестных сеньоров лакомый кусок, которым они поочередно пытались завладеть. Последним на Бюрский замок наложил длань граф фон Бенкендорф, и длань эта была настолько тяжела – все еще помнили, как она громила бургундцев в битве при Нанси, – что, соседи, поворчав, отступились. И лишь самый воинственный из них, маркиз де Калиньяр, не уступавший графу ни в доблести, ни в славе, бок о бок с ним сражавшийся под лотарингско-швейцарскими знаменами, поднял меч против недавнего союзника. Граф фон Бенкендорф не на шутку рассердился и дважды разбил маркиза под стенами Бюра, больше того – вынудил Калиньяра подписать отказ, окончательный и бесповоротный, от любых притязаний на замок и земли. Известно, что написанное пером не вырубить топором, но жаждавший поквитаться за унижение маркиз решил, что сия пословица не для меча, и, едва собрался с силами после второго разгрома, пошел на Бюр третьим приступом. Время для нового набега он выбрал самое удобное – граф в ту пору отбыл в свой родовой замок Фалль, что почти на границе с Эльзасом, оставив в Бюре племянника, молодого рыцаря по имени Серж-Этьенн де Пишар. Сей рыцарь, хоть и был отчаянным рубакой, частенько мечу предпочитал кубок, что тоже не было секретом для Калиньяра. Маркиз выждал два дня и, когда, по его расчетам, гарнизон замка должен был окончательно утопить бдительность в мозельском, выкатил под стены Бюра четыре пушки. Часовому на воротах спьяну померещилось, что пушек было двенадцать, и он поднял тревогу, пальнув по наступающим из единственной своей. Шальное ядро убило под Калиньяром лошадь, вслед за чем из ворот замка вырвался растрепанный хмельной гарнизон во главе с полуголым Сержем-Этьенном, успевшим надеть только шлем и один сапог. Сражение было яростным, но коротким. О том, чем оно закончилось, граф фон Бенкендорф прочитал в письме, догнавшем его на пороге Фалля, и поспешил назад – поздравить племянника с триумфом и решить судьбу докучливого соседа, которого Серж-Этьенн собирался повесить, но решил приберечь это удовольствие для дяди. У графа же, пока он скакал обратной дорогой, созрело другое решение. Похлопав трезвого и гордого племянника по плечу и сосчитав на стенах замка трофейные пушки, Бенкендорф велел привести к нему маркиза. Калиньяр, убежденный, что его ведут на виселицу, очень удивился, когда граф предложил разделить с ним обед. Гордость заставила небритого и голодного маркиза (в темницу ему подавали только хлеб с кислым пивом, да и то забывали через день) отвернуться от стола с яствами. Хозяин Бюра пожал плечами и не стал повторять приглашение, сам с аппетитом принявшись за жареного козленка. – Повесить вас не принесет мне никакой выгоды, мессир де Калиньяр, – стал он рассуждать вслух, запивая жаркое бургундским, которое предпочитал мозельскому, в отличие от племянника. – А взять с вас выкуп – значит, отпустить с миром и ждать нового нападения на Бюр, что, надо признаться, мне порядком надоело. Пленник надменно молчал, сглатывая слюну. – Какой я молодец, что не вздернул его, дядя, – сказал Серж-Этьенн, бросая кость вертевшемуся под столом псу. – Я сам бы тебя тогда вздернул, – буркнул граф. – Хорошенькое дело – повесить будущего тестя! – Кого?! – в один голос вскричали Серж-Этьенн и маркиз. Граф фон Бенкендорф невозмутимо допил бургундское и растолковал собеседникам свою мысль, которая, как самые сообразительные читатели, верно, уже догадались, заключалась в том, чтобы женить племянника на единственной дочери и наследнице Калиньяра. Ольгитта де Калиньяр слыла необыкновенной красавицей, и мысль дяди пришлась Сержу-Этьенну по душе, чего нельзя было сказать об их будущем родственнике. – Нет! – хрипло выкрикнул маркиз. – Я не отдам вам мою дочь! – Тогда я поеду в замок де Калиньяр и сам ее возьму, а вас брошу в подвал на съедение крысам. - Вы не посмеете! – побледнел пленник. - Кто мне помешает? – усмехнулся граф. И маркиз поник некогда гордой головой. Vae victis!.. ** Утром следующего дня из ворот замка, над которым отныне и вовек суждено было реять штандарту фон Бенкендорфа, выехала кавалькада, состоявшая из самого графа, его племянника, понурого маркиза де Калиньяра и внушительной вооруженной свиты. Граф приказал захватить даже пару пушек – на тот случай, если дочка маркиза унаследовала воинственный нрав отца и вздумает оборонять замок от сватов. Но Ольгитте де Калиньяр было не до военных приготовлений. Облокотившись о подоконник узкого стрельчатого окна, она задумчиво созерцала зелено-голубые дали, делая вид, что не замечает юного менестреля, каждое утро являвшегося с лютней под стены замка. Молодой певец был хорош собой, а его репертуар – изыскан и достоин ушей хоть легендарной королевы Гвиневры, но гордая красавица в окне, вдоволь налюбовавшись живописными окрестностями, зевнула и отвернулась. При этом движении из просторного рукава ее платья выскользнул шелковый платок с богатой вышивкой и спорхнул прямо в руки менестрелю, приунывшему было, что владычица его грез скрылась из виду. Он подхватил нежданный подарок и покрыл его жаркими поцелуями. – Ах! – воскликнула молодая маркиза без особой, впрочем, досады. ¬– Я обронила платок. – Я и то дивлюсь, что вы раньше этого не сделали, – ответила ей широкой улыбкой румяная добродушная толстуха средних лет, сидевшая за пяльцами в нише другого окна. – Бедный юноша давно заслужил не только платок, но и поцелуй. – Барбара! – красавица строго сдвинула брови. – Что бы сказал мой отец, услышав твои речи! – Господин маркиз не чает, когда отдаст вас, наконец, замуж. Ольгитта отошла от окна и села в кресло, открыв томик французских лэ в бархатном с золотым тиснением переплете. – Простой менестрель, – пожала она плечами. – Всем знатным-то вы дали от ворот поворот, – проворчала Барбара, ловко орудуя иголкой. – Один, видите ли, глуп, другой груб, у третьего на лице черти горох молотили. – Я не могу отдать руку тому, кто ее не достоин, – надменно проронила Ольгитта. – Вам, верно, милее остаться старой девой и нянчить мартышек в аду. Губы мадемуазель де Калиньяр дрогнули для нового упрека, но, видимо, решив, что пререкаться с дуэньей все равно что пенять на дождь – так и будет шуметь, пока сам не угомонится, – Ольгитта погрузилась в чтение «Лэ о жимолости». – А вдруг это переодетый принц, – размечталась словоохотливая толстуха. – Вольно же тебе сочинять сказки, Барбара, – проронила хозяйка, переворачивая страницу с великолепной гравюрой, изображавшей скитания Тристрама. – Это вы начитались сказок и грезите о мужчине, какого на белом свете нет. Звуки лютни долго еще доносились из-под окна, сладкоголосым журчанием точа камень гордости в сердце самолюбивой красавицы, но вдруг были прерваны резким нетерпеливым звуком рога со стороны замковых ворот. – Господин маркиз вернулся! – всплеснула Барбара пухлыми руками. Ольгитта отложила книгу и заторопилась навстречу отцу, но странно – чем ближе она подходила к подъемному мосту, тем сильнее одолевала ее неясная тревога. Мост уже успели опустить, и копыта коней въезжающей кавалькады коснулись брусчатки двора одновременно с туфельками юной маркизы. Владелец замка спешился первым и без особой радости приветствовал дочь. – Счастлива видеть вас здоровым и невредимым, батюшка, – ответила ему та. В прошлый раз из-под стен Бюра маркиза привезли чуть живого, в иссеченных доспехах и с восемнадцатью ранами, больше половины из которых нанес лично граф фон Бенкендорф. – Лучше бы я погиб, – мрачно проронил Калиньяр, отстраняясь и не давая дочери его поцеловать, – чем принес тебе несчастье, дитя мое. – Что вы такое говорите, батюшка, – с испугом и недоумением воскликнула Ольгитта, уже не в силах бороться с овладевшей ею тревогой. – Какое несчастье может быть для меня хуже вашей смерти? – Она еще краше, чем о ней идет молва, – восторженно выдохнул Серж-Этьенн, не сводя горящих глаз с невесты, которая пока не ведала о том, что просватана. – Дядя, я ваш должник до гробовой доски! – Ты сам одержал победу, – напомнил граф племяннику о недавнем подвиге, – тебе и пожинать ее приятные плоды. – Без вас я бы не догадался, как ими воспользоваться, – не пожелал быть несправедливым Серж-Этьенн, но тут прекрасные волшебно-синие глаза Ольгитты вдруг обратились в его сторону, и молодой рыцарь забыл обо всем на свете, в том числе и о долге признательности жизненному опыту дяди. Смутившись и зарозовев под этим пылким взглядом, девушка быстро опустила ресницы и спросила у маркиза, до сих пор мучительно искавшего слова, как поведать дочери об уготованной ей участи: – У нас гости, батюшка? – Увы, дитя мое, не гости, – ответил злосчастный отец, мысленно осыпая себя проклятьями. – Я – пленник этих господ, и твоя и моя судьба отныне находится в руках графа фон Бенкендорфа. – Графа фон Бенкендорфа? – эхом повторила Ольгитта, невольно взглядывая и на второго спутника отца. Насколько лицо племянника было открытым и жизнерадостным, настолько лицо дяди сурово и неприветливо, а старый неровный шрам на виске, полускрытый теперь кольчужным подшлемником, придавал ему вид и вовсе устрашающий, но Ольгитта не была бы дочерью храброго маркиза де Калиньяра, если бы не сумела совладать с робостью. – Коль скоро теперь всему хозяин монсеньор граф, – громко произнесла она, трепеща сердцем, но дерзко держа подбородок, – я жду его приказаний, – и присела перед обоими рыцарями в низком поклоне. Темные косы выскользнули из-под вуальных складок высокого, по бургундской моде, атура, упав ей на грудь. Граф шагнул к девушке, опередив Сержа-Этьенна и опешившего маркиза, и поднял. – Этот замок по-прежнему принадлежит вашему отцу, мадемуазель де Калиньяр, – сказал он, даже сквозь толстые перчатки из буйволовой кожи ощутив, как сильно она вздрогнула от его прикосновения, но отчего-то не сразу убрал руки, – и под его крышей я и мой племянник – ваши гости. – Долг гостеприимства бывает тяжелее неволи, – повела плечами Ольгитта, будто отряхивая с них непрошеную грубоватую учтивость. Маркиз, успев опомниться и боясь, что дерзкие речи дочери разозлят и без того недобро настроенного графа, поспешил вмешаться: – Прошу пожаловать в замок Калиньяр, мессиры! И сам пошел впереди. – Какие глаза, дядя, какой стан! – словно в горячке лепетал Серж-Этьенн, торопясь по лестнице за прелестной маркизой, при каждой попытке наступить на длинный шлейф ее платья удерживаемый твердой рукой графа, и тут же обиженно ворчал: – Она ведь моя, дядя! Почему я не могу поцеловать ее прямо сейчас? – Потому что я могу обещать тебе только ее «да» у алтаря, – хмуро буркнул граф. – И если ты не хочешь в первую брачную ночь получить вместо поцелуев надутые губы, или, того хуже – яд в бокал, тебе придется приложить усилия, чтобы ей понравиться. – Женщин не спрашивают, чего они хотят, – легкомысленно отмахнулся от этих поучений племянник. – Мадемуазель де Калиньяр не похожа на других женщин. – Вы тоже это заметили, дядя? – еще пуще возликовал Серж-Этьенн, гордясь выпавшим на его долю счастьем. – О, скоро мне будут завидовать все рыцари Лотарингии и Эльзаса, да что там – и Франции с Бургундией! Дядя ничего ему не ответил, молча проследовав в отведенные ему покои, где и оставался до позднего вечера, спросив только шахматную доску, в то время как племянник потребовал принести ему нарядное платье, благовония, щипцы для завивки и прочие средства, столь востребованные влюбленными, желающими быть неотразимыми в глазах предмета их страсти. ______________________________________________ * Герцог Николя I действительно правил Лотарингией, но несколько раньше ** Горе побежденным! (лат.)
Царапка: Гата , с новым фиком! Любопытная завязка.
NataliaV: Игра "Меч и роза" мне очень понравилась. Стиль изложения новой истории в этом ключе вкусный и затягивающий, поэтому я в читателях. Gata пишет: Ольгитта де Калиньяр слыла необыкновенной красавицей, и мысль дяди пришлась Сержу-Этьенну по душе Облом случится внезапно.
Корнет: Умеют же люди писать! Как балладу читаю. Жаль только, что такой скромный по объему кусочек.
NataliaV: Gata пишет: – Она ведь моя, дядя! Почему я не могу поцеловать ее прямо сейчас? Серж все-таки обаятельный балбес. Я понимаю, что творческий горшочек варит по вдохновению, но тоже намекаю на продолжение.
Gata: Дорогие читатели, благодарю за внимание Писать, увы, получается не так скоро, как читается, но я надеюсь на вашу поддержку - если будете меня подпинывать, может быть, дело пойдет живее :)
Роза: Эльзас и Лотарингия для меня родные места, поэтому особенная благодарность за выбранное место действия, исторические детали, которыми меня пичкали с детства, и дорогих сердцу персонажей
Светлячок: Кать, ты издеваешься? Дать многообещающее вступление и замолчать! Жыстокая. Хоть бы на пару страничек выложила. Сама же говорила, что давно пишешь, значит, есть, есть заначка! Ушла в печали.
Gata: Роза пишет: Эльзас и Лотарингия для меня родные места, поэтому особенная благодарность за выбранное место действия, исторические детали, которыми меня пичкали с детства, и дорогих сердцу персонажей По историческим деталям я пройдусь лишь слегка, чтобы обозначить фон, главное место уделив отношениям героев Светлячок пишет: Хоть бы на пару страничек выложила Три вордовские страницы шрифтом Verdana 10 :) Еще раз мяурсикаю всем за внимание и продолжаю.
Gata: На ужин были паштет из свиной грудинки с петрушкой, чабрецом и белым вином, запеченный в слоеном тесте, телячья голова под соусом из горчицы и каперсов, и восхитительный пирог с мирабелью из Меца, которая, как известно, слаще мирабели из Нанси, хоть и не так крупна. Помимо упомянутых роскошных блюд, к столу подали еще десятка три горячих и холодных закусок, источавших ароматы, способные поднять от одра смертельно недужного, а вдоволь сытого – заставить снова ощутить голод, но в этот вечер ни у кого из собравшихся в огромной, ярко освещенной столовой зале замка Калиньяр не было аппетита. Серж-Этьенн, по теперь уже объявленному праву жениха восседая подле бледной и прекрасной Ольгитты, смотрел только на нее и ни на что более. Его дядя, в начале ужина осушив огромный кубок рейнского, исподлобья взглядывал на молодую пару, и то и дело жестом велел слугам снова наполнить кубок, пил, но странно не пьянел. Угрюмый маркиз размыкал губы лишь для того, чтобы, следуя долгу гостеприимства, попотчевать молчаливых гостей тем или иным блюдом, и страдал больше дочери, переживая те же боль и горечь унижения, что и она, но усугубленные многократно чувством вины. Несколько часов назад Ольгитта горько плакала у себя в спальне, уткнувшись в пышную грудь дуэньи, а отец рвал на себе волосы, то проклиная злые превратности войны, то прося прощения у покойной маркизы, что в погоне за наживой не смог уберечь от беды их любимую дочь. Барбара, из доброты и жалости к подопечной пытаясь ее утешить, заикнулась было, что жених пригож собой, молод и отважен, не говоря о том, что богат и принадлежит к одной из лучших семей Лотарингии, но Ольгитта разрыдалась еще горше, а хозяин так свирепо прицыкнул на болтунью, что та почла за благо до поры до времени прикусить язык. – Нет! – воскликнул вдруг маркиз, громыхнув кулаком по столику с рукодельем, от чего мотки шелка и канители разлетелись по всей комнате, а две женщины, в обнимку сидевшие на кровати, испуганно вздрогнули. – Нет, Ольгитта, этот хвастливый мальчишка тебя не получит, клянусь ранами Христовыми! – Граф не простит вам, если вы нарушите слово, батюшка, – всхлипнула дочь, поднимая к нему заплаканное лицо. – Я дал слово, испугавшись за тебя, дитя мое – я был в кандалах, всецело в его власти, а ты здесь одна и беззащитна перед его свирепостью, но теперь я знаю, как тебя спасти, и больше ничего не боюсь. – Он убьет вас, батюшка! – Пусть убьет, зато ты будешь спасена, – и, не давая дочери возразить, поведал ей, какой у него созрел план: этой же ночью Ольгитта тайно покинет замок, а завтра утром на свадьбу, назначенную так скоро по требованию их тирана, явится переодетой похожая на молодую госпожу служанка. Когда же обман будет разоблачен, мадемуазель де Калиньяр окажется вне досягаемости одураченного жениха и его дяди, под защитою стен святой обители, где настоятельница – старшая сестра маркиза, тетушка Ольгитты. – Вы хотите заточить меня в монастырь? – ужаснулась дочь. – Лишь до тех пор, пока гнев графа утихнет. – Иначе говоря – пока он жив? – Рассказывают, что граф может ударом кулака свалить быка-трехлетку, – вмешалась Барбара, которой невмочь было дольше молчать. – Эдакий здоровяк, чего доброго, проживет лет сто, и что же, моей красавице томиться до тех пор среди монашек? – она смахнула с пухлой румяной щеки слезинку. Ольгитта тоскливо вздохнула. – Надеюсь, что графский племянник со временем сам от тебя отступится, дабы не превратиться в посмешище для всего герцогства, – успокоил расстроенную дочь маркиз. – Надо только немного потерпеть. Эти слова отца Ольгитта вспоминала, сидя за столом рядом с молодым рыцарем, будто проглотившим язык. Наверное, он беспробудно глуп, а глупый муж – несчастье совсем иного рода, чем умный и властный, или старая желчная тетка с постами и молитвами. В самолюбивой юной маркизе всё противилось унизительному для ее гордости выбору, но умом девушка понимала, что прежней беззаботной жизни в отчем замке пришел конец, только не могла решить, какую предпочесть неволю. – Если бы я был поэтом, я бы сочинил балладу в вашу честь и распевал ее с самого высокого донжона, чтобы вся Лотарингия знала, как прекрасна королева сердца Сержа-Этьенна де Пишара! – устав безмолвно созерцать, восторженный жених призвал на помощь красноречие, или то, что мнил таковым. Едва заметно поморщившись, Ольгитта обратилась мысленным взором в такое милое и такое далекое теперь сегодняшнее утро. Она не знала даже имени светловолосого статного юноши, что смущал ее покой пленительным голосом и задушевными переборами лютни. В его балладах рыцари служили своим дамам беззаветно и возвышенно, до последнего вздоха, не помышляя требовать награды за преданность. Скитались, терпели жестокие лишения, сражались с драконами и кровожадными великанами… Ах, если бы этот сладкоголосый менестрель умел управляться с мечом и копьем так же ловко, как со струнами, и сразил на поединке мессира де Пишара, набивающегося ей в мужья, а еще лучше – его дядю-графа, чья злая воля питала охоту племянника! Замечтавшись, Ольгитта рассеянно подняла голову и вдруг встретила тяжелый и неумолимый, как черное грозовое небо, взгляд графа фон Бенкендорфа. От испуга, что граф умеет читать мысли, и нипочем не желая выдать этот испуг, она попыталась ответить надменной улыбкой, но губы почему-то отказались ей повиноваться и предательски задрожали, а в следующее мгновение Бенкендорф отвернулся и залпом допил остатки вина из своего кубка, после чего встал и, ни с кем не попрощавшись, покинул залу. – Дядя перебрал, но хочет завтра на нашей свадьбе быть молодцом, – рассмеялся Серж-Этьенн и пылко поцеловал руку невесты, которую та, в полном смятении мыслей и чувств, не подумала отнять. Воодушевленный, наш бравый рыцарь сжал нежные белые пальчики сильнее и вознамерился поведать их хозяйке, какое счастье ждет ее завтра, и его вместе с ней, но тут Ольгитта очнулась, отдернула руку и, пробормотав, что устала, сбежала от предсвадебного ужина еще стремительнее, чем незадолго до нее дядя жениха. – Что с вами случилось, голубка моя? – всполошилась Барбара, напуганная бледностью девушки и лихорадочным блеском глаз. – Надеюсь, что самое худшее уже позади, – все еще с дрожащими губами, ответила Ольгитта, чувствуя, как сильно колотится сердце, ужаленное холодом не то страха, не то негодования. – Этот граф… он настоящий людоед! – Да ведь не ему быть вашим мужем, – резонно заметила дуэнья. – И слава Богу! – Хоть вздумай он требовать вашей руки для себя, а не для племянника, вы бы стали первой дамой в Лотарингии после ее светлости, супруги нашего доброго герцога, и смогли бы носить эннен на несколько дюймов выше, а шлейф – на несколько локтей длиннее, чем теперь. – Не хочу тебя слушать, Барбара! – рассердилась Ольгитта. – Неужели счастье – это несколько локтей шелка? – И то правда, – неожиданно покладисто согласилась толстушка. – От добра добра не ищут, а уж ваш жених, племянник мессира графа, такой молодец и раскрасавец, что никто с ним не сравнится. Даже тот бедный юноша, менестрель, которому вы нынче утром подарили платок. К величайшему удивлению Барбары, ее строптивица-подопечная не стала хмуриться и топать ножками, как часто бывало раньше, когда дуэнья высказывала слишком неправдоподобные догадки, или напротив – оказывалась слишком проницательной, а присела на край кровати и глубоко задумалась. – Если у меня не остается выбора, я выберу того, кто более меня достоин, – промолвила она, наконец. – Уж не собрались ли вы обмануть и вашего батюшку, как он надоумил вас обмануть графа? – с подозрением покосилась на нее дуэнья. Ольгитта сняла с головы громоздкое сооружение из китового уса, крахмального полотна, тафты и полупрозрачной вуали, высотою которого измерялась знатность дам того времени. – В дороге мне это не пригодится. А сейчас принеси бумагу и чернила, Барбара, и не задавай, пожалуйста, вопросов.
Gata: Ночь выдалась ясная. Неуклюжая темная громада замка Калиньяр высилась на фоне посеребренного лунным светом неба, подмигивая звездному пастуху редкими горящими окнами. За одним из них немолодой мужчина в простом черном бархатном дуплете, подперев кулаком подбородок, склонился над шахматной доской, где оставалось совсем немного фигур. Могло показаться, что ум его целиком был сосредоточен на судьбе двух поредевших армий, но угрюмо насупленные плечи и отсутствующий взгляд выдавали в нем человека, которого что-то гнетет скорее наяву, чем на шахматном поле брани. Наконец, он смёл широкой ладонью остатки фигур с доски, процедив раздраженно: «Старый болван!» – и стал расставлять фигуры заново. В эту минуту в распахнутое окно со свистом влетела чьей-то меткою рукою направленная стрела и вонзилась в дверь за его спиной. – Принеси, – бросил шахматист спокойным голосом, не поворачивая головы, будто прилетающие из ночи стрелы были для него делом привычным и заурядным. Оруженосец, который прикорнул было на скамье в другом конце комнаты, тотчас вскочил и, не без труда вытащив глубоко застрявшую в массивной дубовой доске стрелу, подал ее хозяину. Тот развернул привязанный к наконечнику клочок бумаги, прочитал и, еще сильнее нахмурившись, велел оруженосцу немедленно позвать мессира де Пишар. – И что вам не спится, дядя? – проворчал Серж-Этьенн, через минуту вырастая на пороге. – Можно подумать, это у вас завтра свадьба, а не у меня. – Прочитай! – протянул ему дядя вместо ответа записку. Это было донесение от начальника дозора, оставленного графом, знающим, что на войне не бывает мелочей, в лесочке напротив замка его будущего родственника: «Спешу сообщить вашему сиятельству, что мы остановили группу всадников, выехавших из замка, и досмотрели носилки, которые они сопровождали. Поскольку ничего подозрительного обнаружить не удалось, мы позволили даме Барбаре Бертрамбуа, дальней родственнице маркиза, продолжить путь в монастырь св. Глодезинды». – Ну и что нам за дело до какой-то дамы Бертрамбуа, – широко зевнул Серж-Этьенн, – пускай ее едет хоть к Глодезинде, хоть к сарацинам. – А ты уверен, что в носилках сидела именно та дама, чьим именем назвалась? Племяннику сразу расхотелось спать. – Тогда почему мы еще здесь, дядя? Немедленно в погоню! Если этот трижды нами битый мессир маркиз посмел отослать из замка мою невесту, я придушу его собственными руками! Граф был уже в кольчуге и опоясался мечом. – Прежде неплохо было бы убедиться, что нас не направляют по ложному следу. – Вы думаете, дядя, что он хочет выманить нас с вами наружу, а потом запереться в замке и оставить нас с носом? Не слишком ли это умно для моего тестя? – Что замышляет твой тесть, я пока не знаю, – проворчал граф, – но знаю много славных рыцарей, которые лишились головы, потому что недооценили противника. – Тогда я сейчас же навещу мою ненаглядную Ольгитту, – ринулся Серж-Этьенн к выходу. – Только пойду туда один, – предупредил он хмурого графа, – вы – мой дядя, а не ее! Переполненный самыми разными чувствами, среди которых главенствовала нескромная мечта увидеть в спальне невесты чуть больше, чем полагается будущему мужу, молодой рыцарь резвее оленя пронесся по темным переходам замка, но возле двери, ведущей в покои мадемуазель де Калиньяр, нос к носу столкнулся с ее отцом и пятью вооруженными слугами. – Надеюсь, вы просто заблудились, мессир де Пишар? – осведомился маркиз, с трудом принуждая себя быть учтивым. – Мне приснилось, что у меня похитили невесту, – не растерялся Серж-Этьенн, который, надо отдать ему должное, вообще редко лез за словом в карман, лишь коварный Амур сумел его на время лишить дара речи. – Умоляю сжалиться над бедным влюбленным и развеять его страхи. – А я умоляю вас пощадить стыдливость моей дочери, она и без того унижена навязанным ей браком! – отрезал Калиньяр, пытаясь оттеснить будущего зятя вглубь коридора. – Я не напугаю мою застенчивую красавицу, – продолжал напирать Серж-Этьенн, – только поцелую краешек балдахина над ее кроватью. Маркиз побагровел от прилива не напускного гнева, да ведь он и в самом деле защищал сейчас нечто большее, чем просто пустую спальню. – Нет, мессир, к моей дочери вы войдете не раньше, чем станете ее мужем! – Так или уж важна последовательность, если я все равно туда войду? – наш рыцарь попытался растолкать со своей дороги слуг, но те сдвинулись плечом к плечу и по знаку хозяина обнажили мечи. – Я начинаю подозревать, что вы от меня что-то скрываете. Дяде это не понравится! Маркиз де Калиньяр не был трусом, но с некоторых пор имя графа фон Бенкендорфа отзывалось в нем противным нытьем под ложечкой и в двух десятках едва заживших ран. – Ни вам, ни вашему дяде не о чем беспокоиться, – вновь сделался он любезным, все еще надеясь оттянуть момент разоблачения до утра. – Даю вам слово… – Нас не было бы в вашем замке, если бы вы умели его держать, – проронил граф, выступая из темноты коридора. Калиньяр, хоть и дрожа от бешенства, заставил себя выдержать пристальный взгляд бывшего соратника. Он не мог рисковать, затевая бой, исход которого был непредсказуем, учитывая, что людей его и графа в замке сейчас находилось с перевесом в пользу последнего, а Ольгитта еще не успела отъехать на безопасное расстояние. – Идем отсюда, Серж-Этьенн, – велел граф племяннику. – Мы узнали всё, что хотели. – Неужели вы испугались, дядя? – недовольно фыркнул молодой рыцарь, когда они вернулись назад. – Их всего-то было шестеро, мы бы шутя с ними справились! – Зачем тратить время на потасовку, твоей невесты в ее покоях нет. – Как вы узнали, дядя, если даже не дали мне туда войти? – Если бы мадемуазель де Калиньяр была там, она бы уже сама прогнала тебя от своей двери, – усмехнулся граф. Серж-Этьенн хлопнул себя по лбу. – И как же я не догадался! – Боюсь, нелегко тебе придется в семейной жизни, – граф искоса посмотрел на племянника, занятого своими доспехами. – Но вы же всегда мне поможете советом, дядя! Ничего ему не ответив, граф велел оруженосцу седлать лошадей. Когда маркизу доложили, что его гости спешно покинули замок, а снаружи на ворота нацелены две пушки, отрезая путь возможной погоне, несчастному оставалось только метать перуны от горя и бессилия.
Светлячок: Gata пишет: – Этот граф… он настоящий людоед! – Да ведь не ему быть вашим мужем, – резонно заметила дуэнья. – И слава Богу! Охохо Кряхтя, лезу в гугл. Все эти эннены. Будем просвещаться. Катя, имена персов на пять с плюсом Спасибочки за продолжительный отрывок. Теперь осталось опознать певуна под окном. Светловолосы и стройный? Эээ, я теряюсь, уважаемые. Санек бы вписался в тему, но он у нас коренастый вроде.
Роза: Очень хорошо переданы оттенки настроения каждого героя. Полное ощущение присутствия в замке Калиньяр. Как будто я все это вижу собственными глазами.
Царапка: менестреля, часом, не Алекс зовут?
Светлячок: Царапка пишет: менестреля, часом, не Алекс зовут? Лишь бы не Вольдемаром или Мишелем. Прынц и не меньше. Впрочем, прынцу все равно не обломится. Когда Беня хмурится, а потом начинает двигать в одиночестве шахматные фигуры, шансы есть только у него, сколь бы красотуля не вздрагивала и не воротила нос. За что и люблю обоих. Интересно, как на этот раз случится слияние луны и солнца? Катя, не щади - делай мне нервы, я жажду острых ощущений.
Gata: Роза, Светлячок, Царапка, спасибо за внимание! Царапка пишет: менестреля, часом, не Алекс зовут? Светлячок пишет: Лишь бы не Вольдемаром или Мишелем Будут все трое, когда и в каких ипостасях - увидите :)
NataliaV: Gata пишет: – Нас не было бы в вашем замке, если бы вы умели его держать, – проронил граф, выступая из темноты коридора. Граф в своем праве, на самом деле. Нравится мне его властный напор и желание решить раз и навсегда вопрос поползновений на его собственность. Но случилось внезапное, чего сам Бенкендорф не мог ожидать. Полагаю, об этом лучше меня сказал А.С.Пушкин "любви все возрасты покорны". Светлячок пишет: Катя, не щади - делай мне нервы, я жажду острых ощущений. Светлячок, твой призыв бодрит.
Светлячок: NataliaV пишет: Нравится мне его властный напор и желание решить раз и навсегда вопрос поползновений на его собственность. Беня любому одним ударом исправит прикус. NataliaV пишет: Светлячок, твой призыв бодрит. Душа просит драки праздника. Gata пишет: Будут все трое, когда и в каких ипостасях - увидите :) Merci beaucoup. Я с попкорном у монитора
Gata: Светлячок пишет: Душа просит драки праздника Только потом не говорите, что я вас не предупреждала (см. шапку темы)
NataliaV: Светлячок пишет: Беня любому одним ударом исправит прикус. Не похож он на человека, которого разорвет в клочки от бешенства. Его оружие и обаяние -ум. Gata пишет: Только потом не говорите, что я вас не предупреждала (см. шапку темы) Нас не испугаешь, а поклонники других "слияний" не читают и пишут своё.
Светлячок: Уууу, опять проды нет Самое интересное жешь начинается. Маркиза, "чтобы развеять грусть-тоску изволили бежать за тридевять земель" NataliaV пишет: Не похож он на человека, которого разорвет в клочки от бешенства. Его оружие и обаяние -ум. Не стоит мои слова понимать буквально. За Олю он одним ударом перешибет, времена-то и нравы описываются не мармеладные.
Gata: NataliaV пишет: Нас не испугаешь Будем надеяться NataliaV пишет: Не похож он на человека, которого разорвет в клочки от бешенства. Его оружие и обаяние -умСветлячок пишет: времена-то и нравы описываются не мармеладные. Светик меня опередила с ответом - времена, действительно, не мармеладные. И кровь рекой, и звон мечей, и победителей не судят :)
NataliaV: Gata пишет: Светик меня опередила с ответом - времена, действительно, не мармеладные. И кровь рекой, и звон мечей, и победителей не судят :) Я поддалась имиджу графа, к которому привыкла в классической трактовке у Гаты, но потом вспомнила Древний Рим и Толедо, и теперь еще больше заинтригована.
Gata: Прода будет завтра, а пока можно на Сержика полюбоваццо :)
Роза: Gata пишет: а пока можно на Сержика полюбоваццо Колоритный жених И дядя по носу уже пару раз съездил.
Корнет: С иллюстрациями гораздо более лучше Относительно манер графа, то, милые дамы, Бенкендорф еще сдержан. Допускаю любые выходки, т.к. это в рамках времен и нравов. И он далеко не романтический герой. Тут их еще будет, полагаю, с песнями под окном. Уже есть.
Gata: Роза пишет: И дядя по носу уже пару раз съездил Не, это от мозельского :)
Gata: Дорога плавно сбегала с холма, но четверо дюжих парней, которые тащили носилки, обливались пóтом и надсадно кряхтели, сетуя на бесчеловечную изобретательность мессира маркиза. – Эх, кабы его милость приказал нам нести малышку Лили! Вот уж кто легка, как перышко! – А я бы поиграл в лошадки с крошкой Жаннет, пусть бы каталась у меня на закорках хоть всю ночь до рассвета! – Надоело слушать ваши причитания! – высунулась из-за шелковых занавесок, расшитых гербами маркиза, сердитая дуэнья. – Гоже ли таким крепким молодцам ворчать и жаловаться, будто столетние старухи? Немудрено, что наш добрый господин не смог одолеть этого людоеда фон Бенкендорфа под стенами Бюра. С такими слабосильными лентяями, как вы, только коров пасти! Бедняги-носильщики хором заверили, что готовы жизни отдать за мессира маркиза и за его дочь, благородную госпожу Ольгитту. – Тогда и несите меня, будто я - благородная госпожа Ольгитта! – прикрикнула на них Барбара, падая обратно в ворох бархатных подушек, блаженствовать на которых ей мешали жалобы слуг и волнение за молодую хозяйку. Но время уже близилось к рассвету, и ночные тревоги постепенно таяли. – Хотела бы я посмотреть на вытянувшиеся физиономии графа и его племянника, когда они поймут, как их облапошили, – вслух посмеивалась дуэнья. – Жаль, что платье моей голубки мне тесновато, не то бы я сама в нем завтра покрасовалась перед женишком, вместо этой гусыни Лили. Молодой паж, гарцевавший на рыжей кобылке справа от носилок, услышав слова Барбары, весело рассмеялся, носильщики тоже приободрились, ведь известно, как добрая шутка способна прогнать уныние и придать сил. Маленький отряд стал даже двигаться быстрее, но вдруг один из всадников, который уже несколько минут настороженно к чему-то прислушивался, поднял тревогу: – Нас преследуют! – Тушите факелы, сворачивайте в лес! – приказал старший отряда, бывалый солдат, с сожалением успев подумав, что место удобно для засады, и если бы не запрет мессира маркиза… – Скорей, скорей! – поторапливал он бестолково топтавшихся на месте носильщиков. Однако было поздно, их уже заметили. – Стойте! – раздался в предутренней мгле громовой голос. Вслед за голосом появились два рыцаря в легких латах, но с грозным видом, а за ними полсотни до зубов вооруженных всадников – в два раза больше, чем было преследуемых, и тем ничего не оставалось, как повиноваться. Серж-Этьенн спрыгнул с коня, едва успев натянуть поводья, и кинулся к носилкам. – Ольгитта! – Ох! – дуэнья, хоть сердца не чуяла от испуга, кокетливо прикрылась вуалью. – Неужели сбылась моя заветная мечта – быть похищенной молодым храбрым рыцарем? «Похититель» отпрянул от носилок, как ужаленный, вызвав у толстушки громкий смех. – Это не Ольгитта, дядя! – возопил он, с досады рубанув мечом воздух. – Проклятый маркиз нас все-таки перехитрил! Вернемся и сожжем его замок дотла! «Грози, грози, – ухмыльнулась дуэнья, задергивая занавеску, – и не подумаю тебя жалеть. Моя строптивая овечка пожелала достаться тому, кто добудет ее в честном соперничестве, а второй красавчик ничего пока не знает. Всё самое интересное для вас обоих еще впереди». – Где мадемуазель де Калиньяр? – обратился граф к понурой свите дамы Барбары де Бертрамбуа. – Нам было поручено проводить до монастыря госпожу Барбару, – ответил за всех старший, – больше мы ничего не знаем. – Дядя, как вы могли поддаться на такой обман! – чуть не плакал Серж-Этьенн. – Из-за вас я лишился самой прекрасной женщины на свете! Где нам теперь ее искать? Граф молча перехватил у своего оруженосца факел и, высоко подняв его, окинул внимательным взглядом конных и пеших слуг из задержанного эскорта. Юный паж внезапно дал рыжей кобылке шпоры, перемахнув через перегородившие дорогу носилки, и понесся прочь. – Держи его! – раздались беспорядочные крики. Серж-Этьенн взлетел обратно в седло, но граф всех опередил, с места послав коня в прыжок. Свирепый вороной жеребец, послушный твердой руке, преодолел препятствие еще легче, чем незадолго до него тонконогая кобылка, и устремился в погоню. Барбара в полубеспамятстве вывалилась из носилок, которые люди графа оттащили в сторону, чтобы освободить дорогу остальным, и рухнула на руки одному из прежних носильщиков, со стонами обмахиваясь платком: – Помоги мне, Святая Дева! Легче умереть, чем еще раз пережить такой ужас! Ох… давно пора проучить мою бедняжку за своенравие! Рыжая кобылка неслась стрелой. Ольгитта всем телом припала к лошадиной шее, обхватив ее руками и стараясь не прислушиваться к страшному топоту копыт за спиной. Ноги болели, непривычные к мужским стременам, но мыслимо ли представить подобные скачки в дамском седле и в платье с длинным шлейфом? Для верховых прогулок молодой маркизе недавно пошили упелянд из лазоревого бархата, очень шедшего к ее глазам, и с узкой оторочкой из меха горностая. Когда мессир де Пишар унаследует от дяди графский титул, его жена сможет украшать свои наряды горностаевой оторочкой шириною в ладонь, если не состарится к сему благословенному часу настолько, что потеряет вкус к каким бы то ни было украшениям. Ольгитта опасливо оглянулась назад и, обнаружив, что преследователь еще ближе, чем она боялась, шпорами и коленками принялась подгонять взмыленную лошадку. Лучше твердить с утра до ночи молитвы под надзором суровой тетки, запивая их водой вместо ужина, обеда и завтрака, чем давиться изысканными яствами под людоедским взглядом графа, без чьей помощи его племянник, видно по всему, и дня не умеет обойтись. А можно ли обойтись без шелка и горностаев?.. Додумать она не успела, потому что всадник на вороном коне в эту минуту поравнялся с рыжей кобылкой, протянул мощную длань, схватил «пажа» за шиворот и, одним движением выдернув из стремян, перекинул поперек своего седла. Конские копыта и летящая из-под них земля оказались вдруг так близко от ее глаз, что Ольгитта вскрикнула от испуга и забилась в руках графа: – Отпустите меня! Как вы смеете! Грубиян! Людоед! – Ваш будущий дядя, – угрюмо проронил он, поворачивая коня. Такого унижения надменная дочка маркиза еще не знала и не собиралась покорно сносить, но, сколько ни вертела головой и ни размахивала руками, ища, где ударить или за что укусить обидчика, везде натыкалась на кожу и железо. – Чтоб святой Андрей наградил вас подагрой! – Я слыхал, что святой Андрей, напротив, избавляет от этого недуга. – Если сильно попросить, то может и наслать! Граф пустил коня шагом и попытался пересадить пленницу поудобней, чему та бурно воспротивилась. – Если вы считаете меня вашим трофеем, то и везите, как трофей! – огрызнулась благородная госпожа Ольгитта и, изловчившись, боднула будущего дядю в бедро. – А если вы человек чести и доблести, как написано на вашем щите, то верните меня моему отцу! – Еще ни один трофей не доставлял мне столько хлопот, – проворчал граф, все-таки усадив девушку перед собой. – Я не заставляла вас гнаться за мной, – капризная красавица поерзала, без особого успеха пытаясь отгородиться от окружавших ее со всех сторон рук и стального нагрудника на неколебимом, как скала, торсе. – Предупреждаю, я сделаю жизнь вашего племянника невыносимой! – Думаю, тихая и покладистая жена – совсем не то, о чем мечтает Серж-Этьенн, – ответил граф, глядя мимо нее на дорогу. – Вот, кстати, и он сам. Навстречу им во главе полудюжины всадников спешил молодой рыцарь, с опозданием бросившийся вдогонку. – Вы вернули меня к жизни, дядя! – просиял Серж-Этьенн ярче восходящего над лесом солнца. – Но, скажите, не дайте мне зачахнуть от любопытства – как вы догадались?.. – Наверное, потому, что моя голова не забита ерундой, – граф все еще пребывал в ворчливом настроении. – Ерундой вы называете любовь, дядя? Не стану спорить, вам с высоты ваших лет и ума виднее, но, пока мое сердце бьется для чудеснейшей из женщин, я не променяю даже малую его толику на мозги ста мудрецов! - с этими пылкими словами, подъехав ближе, молодой рыцарь припал губами к ручке невесты, которую та со снисходительно-царственным видом ему протянула. – Вы полагаете, сто мудрецов согласились бы на такую замену? – спросила она. – Наверно, нет, на то они и мудрецы! – рассмеялся Серж-Этьенн так непринужденно и от всей души, что Ольгитта едва подавила улыбку. Право, он мог бы показаться ей милым, не будь у него дяди-людоеда.
Gata: Они ехали назад неспешной рысью, мадемуазель де Калиньяр – по-прежнему вместе с графом, прямая и напряженная, как тетива арбалета, и так же любую минуту готовая выпустить стрелу. – Не желаете ли пересесть ко мне, моя королева? – протянул руку Серж-Этьенн, спохватившись о правах жениха. – Дядя, наверное, устал вас сторожить, а мне так много надо вам сказать, не предназначенного для его ушей, ни для чьих-то еще. – Вчера вы были более щедрым, обещая, что вас услышит вся Лотарингия, – Ольгитта надменно повела плечиком, нечаянно коснувшись графской кирасы, вздрогнула и попыталась отодвинуться еще дальше. – Со вчерашнего дня я придумал целый ворох новых слов, – продолжал разглагольствовать Серж-Этьенн, не замечая ни капризного плечика, ни насмешки в мелодичном голосе, – и они так хороши, что если я их буду транжирить направо и налево, то обкраду вас, мое несравненное сердце! – На свадебных торжествах принято угощать бедный люд, подарите эти слова им, или прикажите спеть менестрелям, – прожурчала в ответ жениху Ольгитта и оттопырила локоток, обороняя жалкие остатки своей независимости в объятьях его дяди. – Что до меня, то я и так одарена сверх всякой меры - моим мужем будет самый блестящий рыцарь от Мозеля до Рейна. – Успеете наворковаться в Бюре, – прервал их беседу хмурый граф. – А сейчас поторопимся, путь предстоит неблизкий. – В Бюр? – опешил племянник. – Разве мы направляемся не в Калиньяр? – Мы достаточно оказали чести его хозяину, – отрезал Бенкендорф. – А как же свадьба, дядя? – Свадьбу отпразднуем в Бюре. Там, по крайней мере, можно быть уверенными, что ни тебе, ни мне не подадут нашпигованную отравой кабанятину или не подстроят еще какую-нибудь гнусность. Мадемуазель де Калиньяр презрительно фыркнула на эту реплику, но сочла выше собственного достоинства вступать в пререкания. Пусть господа из Бюра думают об ее семье сколь угодно дурно, действительность окажется для них еще хуже. – Вы правы, как всегда, дядя, – погрустнел наш рыцарь. – И все-таки жаль, что мне не удастся поглядеть моему тестю в глаза и поблагодарить его за эту ночную прогулку! – Я как раз размышлял, кого туда послать, чтобы забрать пушки и наших людей. Если ты вызвался сам… – Я только пошутил, дядя, – запротестовал Серж-Этьенн, которому куда сильнее, чем лицезреть новое унижение маркиза, хотелось остаться подле своей ненаглядной. – А я не шучу, – граф был непреклонен, – я приказываю. Догонишь нас в Меце, там мы сделаем остановку. Ну, вперед! - Помчусь, как молния, дядя,– уныло повиновался племянник. – А вы не упустите снова мою невесту! - Не упущу, - сердито ответил тот. Серж-Этьенн поцеловал руку Ольгитты, пылко заверив, что ей не придется долго без него скучать, пришпорил коня и вскоре исчез из виду. «Бедный мой батюшка, – вздохнула про себя пленница, – когда я с ним теперь увижусь? И увижусь ли вообще…» – Вы не дали мне попрощаться с отцом! – Разве вы с ним не попрощались, пускаясь в это путешествие? – Вы ужасный человек, распоряжаетесь людьми, словно фигурками на шахматной доске! – вспылила она, забыв про недавний страх перед графом. В одночасье на нее обрушилось всё, чего она боялась чуть не до смерти, от чего отчаянно пыталась убежать – настигло и безжалостно швырнуло в руки грубого алчного людоеда. Что могло с ней случиться хуже того, что уже случилось? – Перестаньте душить меня, – потребовала Ольгитта, упираясь в его грудь затекшим локотком, – я слишком добрая христианка, чтобы мечтать о самоубийстве, тем более – под копытами вашего коня! – Я обещал племяннику приглядывать за вами, – ответил ее мучитель, и не подумав ослабить захват. – Вы собираетесь опекать его столь же пристально и после свадьбы? Граф шевельнул бровью. – Если вам захочется сбежать от вашего супруга, виноват будет только он сам. Ольгитта мысленно попыталась убрать уродливый шрам со лба людоеда, но проще оказалось вовсе не смотреть в его сторону. – Где моя Буколька… – вырвался у нее вздох. Поскольку ей ничего не ответили, девушка скосила взгляд и заметила, что граф с недоумением и даже некоторым любопытством изучает ее волосы. – Буколька – это моя лошадь, – буркнула она, надув губы. Еще вчера по одному ее слову десятки отцовских слуг разбились бы в пыль, чтобы отыскать пропажу. – А, та рыжая кобылка, которая умеет развить неплохую прыть? – Она не найдет дорогу домой, и ее растерзают волки… – на глаза юной маркизы, отважно противостоявшей двойному напору дяди и племянника, при воспоминании об ее любимице невольно навернулись слезы. Граф подозвал двух шевалье* и велел им изловить рыжую кобылку. – Спасибо, – пробормотала Ольгитта, потупившись. Неожиданная доброта графа застала ее врасплох и почти стерла ужасный шрам с его лица. Вскоре они достигли места на дороге, где их с нетерпением и тревогой ожидала свита молодой маркизы. Добрая дуэнья, успевшая сто раз простить своенравную подопечную и двести раз вознести за нее молитву Святой Деве, с причитаниями бросилась к Ольгитте, которой граф позволил, наконец, спуститься на землю. – Ах, голубка моя, я чуть не умерла от переживаний за вас! Уж лучше бы ваша Буколька или коняга этого людоеда меня затоптали, чем вот так томиться в неизвестности, где вы и что с вами, – лепетала толстушка, оглядывая и ощупывая Ольгитту и пытаясь пригладить ее растрепанные волосы. – Но уж больше я вас от себя не отпущу и никому не дам в обиду, будь там хоть какой жених-разжених! – Госпожа Ольгитта пребывает под защитой моей и моего племянника, – сурово отчеканил граф, – и более ни в чьей защите не нуждается, равно как и в других слугах. Дуэнья выпучила на него глаза, не сразу уразумев смысл сказанного, а когда уразумела, с громким воплем обхватила девушку во всю силу своих пухлых рук. – Не дам разлучить меня с моей голубкой! Святая Дева, пусть это будет только дурной сон! Красавица моя, бедняжка, да как же я без вас? А вы-то как без меня?! – и бурно разрыдалась, взывая ко всем известным ей святым смягчить жестокосердого графа, или уж, коли это дело совсем безнадежное, хотя бы поразить его молнией небесной. – Не нужно, Барбара, – попыталась успокоить ее Ольгитта, сама глотая слезы. Как она могла даже на краткий миг заподозрить этого людоеда в добром поползновении! – Таков злой рок, с ним бесполезно спорить. – Знаю я этот злой рок! – дуэнья метнула в сторону графа взгляд, пышущий гневом, но такой же бессильный, как волна в ее яростных атаках на прибрежный утес. – Где это видано, чтобы лишать благородную даму подобающей ей свиты?! – Моей свите позавидовал бы и герцог Николя, – молодая маркиза сложила губы в надменную улыбку, – ведь у меня в пажах – сам граф фон Бенкендорф, один из шести Великих Кавалеров Ордена святого Губерта. Довольно слез, Барбара, иначе мне еще труднее будет уехать. Постарайся утешить моего батюшку, передай ему, что я очень его люблю… и сумею отомстить за него и за себя, – последние слова она прошептала дуэнье на ушко. Тут вернулись отряженные графом шевалье с пойманной беглянкой. Ольгитта ласково погладила испуганную лошадку по гриве, прижалась щекой к ее теплой морде, потом взобралась в седло, сделав вид, что не заметила руки своего высокородного пажа. Всхлипы Барбары долго еще мерещились ей в грохоте копыт, заставляя сердце сжиматься от боли и тоски. С каждым лье она безвозвратно удалялась от всего, что было ей дорого прежде, и что прежде она так мало умела ценить. Предательские слезы одна за другой капали на шелковистую гриву рыжей лошадки, которой передалось унылое настроение хозяйки. Граф ехал с будущей племянницей стремя в стремя, еще более угрюмый, чем давеча, и не делал попыток прервать тягостное молчание, но иногда Ольгитта ловила на себе, верней ощущала по зябким мурашкам на коже, его тяжелый взгляд. – Странно, что вы позволили мне взять Букольку, – с вызовом бросила она, когда встречный ветерок осушил соленую влагу на ресницах. – Лошадь не поможет вам устраивать заговоры, – проронил сеньор Фалля и Бюра, будто нехотя. – Вы так меня боитесь? – привычно вскинула подбородок молодая маркиза. – В замке вашего супруга вы будете полновластной хозяйкой. «Вы рождены царствовать над всем, что есть сущего, – пел ей медовоголосый менестрель, – я хочу назвать вас королевою роз, ибо только прекрасные достойны служить прекрасной, я хочу назвать вас королевой музыки, ибо только эти чудеснейшие звуки достойны услаждать ваш слух, я мечтаю назвать вас королевою моего сердца, но не смею, потому что это царство слишком ничтожно для вас…» Ольгитта де Калиньяр не знала пока сердца, царствовать над которым ей было бы и сладостно, и не ущемляло ее гордости. Одни мужчины красивы, но глупы, другие умны, но бедны, третьи богаты, но дурны лицом и нравом… Ах, почему достоинства так любят селиться порознь, вместо того чтобы найти воплощение в одном человеке! --------------------------------------- * Здесь – всадник, рыцарь
Царапка: барышня требовательна во всех отношениях ;)
Роза: Царапка пишет: барышня требовательна во всех отношениях Ольгитта - прекраснейшая из лучших, а не из равных. Это не требования, а положенное по достоинству Требует те, кому приходится довольствоваться тем, что осталось
Светлячок: Серж хорош и на портрете, ив куплете. Еще ничего не случилось, но я ему уже сочувствую. Gata пишет: – Думаю, тихая и покладистая жена – совсем не то, о чем мечтает Серж-Этьенн, – ответил граф, глядя мимо нее на дорогу. Gata пишет: – В замке вашего супруга вы будете полновластной хозяйкой. Стесняюсь спросить, это о чьей же жене речь? Gata пишет: сам граф фон Бенкендорф, один из шести Великих Кавалеров Ордена святого Губерта Опять в гугл лезть Роза пишет: Ольгитта - прекраснейшая из лучших У меня нет возражений
lidia: Катя, это просто невозможно! Только начала читать и сразу пропала. Теперь буду вместе со всеми клянчить проды. Такая моя судьба. Спасибо!
NataliaV: Светлячок пишет: Стесняюсь спросить, это о чьей же жене речь? Думаю, граф решение уже принял. В тому же, про перекличку с "Мечом и розой" Гата в шапке темы написала. Завязка будет почти такая же. Это я рассуждаю, т.к. ничего не знаю о дальнейшем развитии сюжета и читаю вместе с вами. Это пока прелюдия в основным событиям, но главных героев мы уже увидели и успели составить о них предварительное мнение. А вот, что будет дальше, тут самое интересное и зарыто!
Lana: В школе мне нравились всякие рыцарско-куртуазные страсти. Жестокость нравов, сглаживает вековая пыль и тайна ушедшей эпохи. Любовь прошла, как и ощущение сказочной романтичности в этих произведениях. Кать, прочитала начало, и это ощущение вернулось. Даже кажется, что слышу шорох страниц, вижу гравюры в книге и темные замковые коридоры. Спасибо тебе .
Gata: Спасибки за отзывы! Чтобы не заставлять вас гуглиться, постараюсь впредь снабжать историзмы гиперссылками :) Царапка пишет: барышня требовательна во всех отношениях ;) Роза пишет: Это не требования, а положенное по достоинству Моя героиня не лишена романтического взгляда на жизнь, поэтому ей нужно чуть больше, чем положено по достоинству Светлячок пишет: Серж хорош и на портрете, ив куплете. Еще ничего не случилось, но я ему уже сочувствую Ох, мне тоже его жалко. Но что тут поделаешь :) Lana пишет: прочитала начало, и это ощущение вернулось. Даже кажется, что слышу шорох страниц, вижу гравюры в книге и темные замковые коридоры А во мне, как оказалось, не "перебродили" еще Айвенго и Квентин Дорвард :)
Роза: Продолжение когда можно ожидать?
Светлячок: Роза пишет: Продолжение когда можно ожидать? Тот же вопрос форева.
Gata: Новая неделя началась, можно и проду :) * * * Город Мец, древнеримский Диводурум, раскинулся на берегах полноводного Мозеля, кичливо подпирая небесный свод шпилями недостроенного собора Сент-Этьенн, самого высокого в Лотарингии. Ольгитта часто приезжала сюда с отцом, а однажды он отвез ее в столицу – в Нанси, на праздник расправы с чудищем. Кровожадный рыбозверь в незапамятные времена обитал в реке поблизости от города, раз в полгода выбираясь на берег, чтобы проглотить восьмерых прекрасных отроков, приносимых ему в жертву. Святая Марфа, как гласил древний манускрипт, бесстрашно вошла в воды реки и деревянным крестом усмирила чудище, которого потом добили натерпевшиеся от него горожане. Все жители Нанси, от мала до велика, верили этой легенде, верил и щедрый король Рене, дед нынешнего герцога, повелевший ежегодно воздавать почести святой Марфе, не жалея из казны денег. Турнир, рыцарские игры и мистерия нравились мадемуазель де Калиньяр ровно до тех пор, пока она не услышала рассказ о свадебных торжествах герцога Бургундского Карла и английской принцессы Маргариты. Едва ли рассказчику самому довелось побывать в далеком Брюгге, но даже то, что он поведал из чужих уст, может, из десятых, поражало воображение слушателей. Ольгитта видела, как наяву, искусственное озеро посреди пиршественного зала и богато украшенные корабли, служившие блюдами, на которых подавали еду гостям: на больших кораблях – жареное мясо, на маленьких – экзотические фрукты и оливки. Из фонтанов били вино и розовая вода, высились искусно сделанные из сдобного теста зáмки. Были там танцующие механические львы и верблюды, живые пирамиды из жонглеров и музыкантов, блестящие процессии на выстланных гобеленами улицах, турниры и представления, шелковые шатры в саду с золотыми деревьями, с ветвей которых свисали цветы и фрукты из драгоценных и полудрагоценных камней… Но чаще всего Ольгитта представляла себя едущей, как герцогиня Бургундская, в позолоченном экипаже, влекомом белыми лошадьми, в роскошном наряде и в короне из серебра с позолотой, где среди россыпи жемчуга и красных и синих яхонтов цветной эмалью вились буквы ее имени. Менее пышной свою свадьбу честолюбивая и романтичная дочь маркиза не мыслила, тем грустнее было возвращение к реальности, и тем сильнее – обида на человека, лишившего ее этой мечты. Постоялый двор, расположенный неподалеку от епископского дворца, содержался на широкую ногу. Граф тут же отбыл засвидетельствовать почтение его преосвященству, а Ольгитту проводили в просторное, богато убранное помещение с чудесным видом из окон на уютный зеленый садик и реку. Но окна, к сожалению, были довольно высоко от земли, а в саду под деревьями прогуливались какие-то люди, подозрительно похожие на стрелков из свиты графа. Оставался еще дымоход, если бы девушке пришло в голову им воспользоваться; к счастью и к чести ее, благоразумие оградило Ольгитту от подобного соблазна. Поскучав у окна и уделив из всего обилия поданных к обеду яств внимание одному лишь маленькому пирожку и двум глоткам родниковой воды, пленница призвала на помощь последнего оставшегося у нее друга – Морфея. Граф вернулся спустя несколько часов, успев побывать не только в гостях у епископа, как видно было по сундукам, которые внесли вслед за ним слуги. Сундуки доверху были набиты шелками, бархатом и парчой, в кусках и в готовых нарядах, любому из которых позавидовала бы самая капризная модница. В отдельном ларце сверкало и переливалось неземным светом несколько маров* драгоценных украшений. – Вы обобрали всех купцов Меца? – спросила Ольгитта, окинув это великолепие деланно равнодушным взглядом. – Только тех, у кого был самый дорогой товар. Красавица пощупала нежнейший бархат, скользнула пальцами по переливчатому шелку и скривила губки: – Вас надули, это ничего не стоит. Не говоря о том, что выбор столь скуден, – добавила она презрительно. – Мое приданое в этой комнате не поместилось бы. – Я не собираюсь требовать с вашего отца тряпки и булавки, когда мне принадлежит всё! – рявкнул взбешенный граф, заставив девушку вздрогнуть, но вместе и почувствовать удовлетворение, что ей удалось его задеть. – Раз уж вы взяли на себя заботу о моем гардеробе, быть может, вы замените и моих горничных? – спросила она, надменно изогнув бровь. – Я пришлю тех, кто справится с этим лучше меня, – буркнул граф в ответ и с хмурым видом ретировался, а взамен него вскоре явились несколько опрятных и проворных девиц, которые избавили юную маркизу от изрядно потрепанного в дорожных приключениях костюма пажа и стали примерять более подобающие ей наряды, ахая и охая от восхищения над каждой новой вещицей, вынимаемой из сундука, будь то камиза тончайшего полотна, с искусной вышивкой, или алмазная фибула, или причудливый головной убор – эскофьон, уложить косы под золотую сетку которого уже являлось целым искусством. В конце концов, и Ольгитта позволила себе увлечься занятием, столь утешительным для женщины, какому бы кругу она ни принадлежала. Во всех соборах Меца давно отзвонили к вечерне, когда приехал Серж-Этьенн. – Надо было оставить эти пушки маркизу, пусть бы он стрелял из них по воробьям, раз не умеет воевать. Если мы будем ехать с той же скоростью, с какой их волокут, дядя, я никогда не женюсь! Граф коротал время в обществе любимых шахмат и едва початого кувшина вина. – Мне кажется, тебе вообще рано жениться, – раздумчиво молвил он, передвигая на доске ладью. – Что значит – «рано», дядя? – поперхнулся племянник. – Мне двадцать пять лет, и всё, что нужно, у меня на месте. – Когда я смотрю на твою голову, то начинаю в этом сомневаться. – Может быть, я и не так умен, как вы, дядя, – обиделся Серж-Этьенн, – но и не совсем безмозглый остолоп, как мой будущий тесть. Я думал найти его в печали и трауре, а он встретил меня мертвецки пьяным и стал требовать, чтобы я выпил вместе с ним за здоровье его будущих внуков, которым достанется не только замок Бюр, но и много другой вашей собственности! – Гм… это свидетельствует скорее о том, что у мессира маркиза проснулся здравый смысл, – пробормотал граф, подумав, что напрасно задабривал его преосвященство щедрыми посулами на случай, если Калиньяр в отчаянии захочет прибегнуть к помощи церкви. Хотя иметь благожелательно расположенного епископа недурно в любом случае, с выполнением же обещаний можно повременить, мысленно подытожил он, хитроумной комбинацией черных принуждая белого короля к непривычной пока рокировке**. Племянник покосился на шахматную доску и нарочито зевнул. – Сбегу от вашего дурного настроения, дядя, пока вы и меня им не заразили. Лучше пойду туда, где меня встретят с улыбкой – к моей Ольгитте. Какие у нее сладкие пальчики! Жду не дождусь, когда она вся станет моей, – молодой рыцарь мечтательно улыбнулся. – Быть может, даже уже этой ночью… Угрюмая флегма слетела с графа, как не бывало. – Ты никуда не пойдешь! – громыхнул он стулом, резко встав. – Когда вы в таком раже, к вам и подавно опасно приближаться, – Серж-Этьенн попытался улизнуть, но дядя догнал его и грубо втолкнул назад в комнату. – А я тебе запрещаю приближаться к мадемуазель де Калиньяр! – С какой стати, дядя? Она моя невеста! – Уже ночь, ты ее напугаешь. – Разве я медведь, или монстр из Нанси? – еще пуще обиделся Серж-Этьенн. – Не понимаю вас, дядя – вы сами нас сосватали, а теперь не даете насладиться друг другом! – Сам сосватал, сам и разорву помолвку! – Вы всегда найдете, за что меня наказать, – притворно вздохнул племянник, с нежных лет привыкший к грохоту дядиного голоса и к тому, что ничего хорошего тот не сулит, но сейчас полагавший себя под защитой военно-брачного контракта. – Только с чего бы вам быть добрым к мессиру де Калиньяру? – В договоре с маркизом я ничего не намерен менять, кроме того, что Ольгитта де Калиньяр будет моей женой, – отрезал граф. Сказать, что наш рыцарь остолбенел от этих слов – значило не сказать ничего. Сердце, испуганно екнув, сверзилось куда-то ниже поясницы и перестало подавать признаки жизни. Бедняга хотел подпрыгнуть, чтобы заставить ретивое биться пусть даже под коленкой, но ноги словно приросли к полу. – Это… это шутка, дядя? – пролепетал он первое, что пришло ему на ум, и что могло хоть как-то примирить его с чудовищностью услышанного. Граф наполнил из кувшина квартовый кубок и сделал несколько тяжелых глотков. Он относился к молодому рыцарю как к сыну, которого у него никогда не было, и знал, что причинит ему страдание, но все мыслимые доводы в борьбе с самим собой он исчерпал еще утром. – Если тебя это утешит, ваш брак не был бы счастливым. Госпожа Ольгитта тебя не любит и только насмехается над тобой. – Вы думаете, что она скорей полюбит ваши шрамы и морщины? – Не забывайся! – бросил граф, мимолетно изменившись в лице. – Хотел бы я забыться, дядя, и забыть этот разговор, как дурной сон! «Через неделю мальчишка остынет, – подумал граф, – должен остыть, для его же пользы». – Ступай спать, – проворчал он, садясь обратно за шахматы. Но Серж-Этьенн не желал закончить на этом разговор. – Я не уступлю вам Ольгитту, дядя! – воинственно водрузил он ладонь на рукоятку меча. – В конце концов, Калиньяра победил я, это мой приз! – Без награды ты не останешься. А сейчас ступай спать, – повторил ему граф, – и выброси из головы мечты об Ольгитте. – Никогда! – с рыданием в голосе воскликнул молодой рыцарь. – Нет на свете такой награды, которая могла бы заменить мне мою королеву! Вы ограбили меня, сеньор Бенкендорф, благородные рыцари так не поступают! – вслед за этими пылкими словами в графа полетела стальная перчатка, но, не долетев, грянулась на шахматную доску, разметав с нее фигуры. – Убирайся, пока я не задал тебе трепку, – процедил граф сквозь зубы. Серж-Этьенн, поникнув плечами, поплелся к выходу, но на пороге оглянулся. – Еще вчера я бы, не задумываясь, жизнь отдал за вас, дядя, а теперь нам двоим будет тесно на этой земле! Не помня себя от горя, словно в тумане он добрел до конюшни и велел седлать коня, но, уже поставив ногу в стремя, вспомнил вдруг синие, как лучистое весеннее небо, глаза Ольгитты, и устыдился, что хотел их покинуть. Если бывшая невеста не презирает его, как хотелось бы деспотичному графу, то наверняка станет презирать, узнав об этом трусливом бегстве. «Вы сами учили меня, дядя – доблесть не в том, чтобы разбить голову о стену, а в том, чтобы найти выход, и я его найду, рано или поздно. Ольгитта будет моей, хотя бы мне пришлось для этого сделать ее вашей вдовой!» Укрепив душу и волю этим решением, наш рыцарь всю ночь до рассвета ходил дозором под окнами боготворимой красавицы, где с первыми проблесками зари его и сморил глубокий сон. -------------------------------------------- * Средневековая французская мера веса, примерно 250 современных граммов ** Современные правила игры в шахматы сформировались к концу XV века
Светлячок: Gata пишет: – Вы обобрали всех купцов Меца? – спросила Ольгитта, окинув это великолепие деланно равнодушным взглядом. Даже вижу и слышу, как Ольгитта это произнесла. У Бени спастись холостяком нет шансов Gata пишет: – В договоре с маркизом я ничего не намерен менять, кроме того, что Ольгитта де Калиньяр будет моей женой, – отрезал граф. Катастрофа в жизни Сержа, о которой говорили большевики случилась. Племяша в глубине души люблю. Рядом с ним тепло. Сочувствую, сеньор де Пишар. Но графа я люблю отчаянно и сильнее, поэтому нашу королеву в жены только ему. Только гложут меня нехорошие предчувствия, что этот племяш еще себя покажет Сенкс за ссылочку
Светлячок: Gata пишет: – Вы обобрали всех купцов Меца? – спросила Ольгитта, окинув это великолепие деланно равнодушным взглядом. Даже вижу и слышу, как Ольгитта это произнесла. У Бени спастись холостяком нет шансов Gata пишет: – В договоре с маркизом я ничего не намерен менять, кроме того, что Ольгитта де Калиньяр будет моей женой, – отрезал граф. Катастрофа в жизни Сержа, о которой говорили большевики случилась. Племяша в глубине души люблю. Рядом с ним тепло. Сочувствую, сеньор де Пишар. Но графа я люблю отчаянно и сильнее, поэтому нашу королеву в жены только ему. Только гложут меня нехорошие предчувствия, что этот племяш еще себя покажет Сенкс за ссылочку
Светлячок: Gata пишет: – Вы обобрали всех купцов Меца? – спросила Ольгитта, окинув это великолепие деланно равнодушным взглядом. Даже вижу и слышу, как Ольгитта это произнесла. У Бени спастись холостяком нет шансов Gata пишет: – В договоре с маркизом я ничего не намерен менять, кроме того, что Ольгитта де Калиньяр будет моей женой, – отрезал граф. Катастрофа в жизни Сержа, о которой говорили большевики случилась. Племяша в глубине души люблю. Рядом с ним тепло. Сочувствую, сеньор де Пишар. Но графа я люблю отчаянно и сильнее, поэтому нашу королеву в жены только ему. Только гложут меня нехорошие предчувствия, что этот племяш еще себя покажет Сенкс за ссылочку
lidia: Мне тоже жаль здесь Сержа. И я также опасаюсь, что он вполне может устроить заговор против дяди, это ему вполне по силам. Ольгитта хороша, впрочем, как и всегда. Катя, спасибо!
NataliaV: Красивые были мечты у Ольгитты о свадьбе. Можно сказать, роскошные. Посмотрим, какова будет реальность. Gata пишет: – Что значит – «рано», дядя? – поперхнулся племянник. – Мне двадцать пять лет, и всё, что нужно, у меня на месте. Серж, конечно, славный малый. Gata пишет: – Вы думаете, что она скорей полюбит ваши шрамы и морщины? – Не забывайся! – бросил граф, мимолетно изменившись в лице. Как-то мне не по себе стало. За всех сердце трепещет, потому что в любви нет жалости и есть всё самое лучшее. Натерпятся от этого все, по моему.
Gata: Автор мотает нервы своим героям, а те - читателям Спасибо за отзывы и что находите интересными исторические вкрапления в текст. Я этой эпохой откровенно любуюсь, но буду стараться сильно вам этим не досаждать, потому что фон - он и есть фон :)
NataliaV: Gata пишет: Я этой эпохой откровенно любуюсь, но буду стараться сильно вам этим не досаждать, потому что фон - он и есть фон Я тоже очень люблю этот период истории, но в романтической обработке. Иногда с таким удовольствием в нее погружаюсь, чтобы потом вынырнуть к айфону. Мне ничего не досаждает, наоборот, детали той эпохи добавляют колорит.
Gata: Ольгитта де Калиньяр выслушала свой новый приговор без кровинки в лице. – Помоги мне, Пресвятая Дева, – прошептала она помертвевшими губами и беззвучно заплакала. – Всё, чем я владею, принадлежит вам, – сказал граф, задетый за живое этими слезами. – И я сам тоже. – Вы мне противны, – с отвращением выговорила она. – Я знаю. Девушка рассмеялась нервным смехом: – И все равно хотите на мне жениться? – Мы знакомы только один день, – ответил он, глядя на нее с мрачной жаждой во взоре. – Я верю, что со временем вы перестанете считать меня чудовищем. – За этот один день я узнала вас достаточно, чтобы возненавидеть на всю жизнь! – пылко воскликнула Ольгитта. – Клятвы ненависти бывает труднее сдержать, чем клятвы любви, – губы графа тронула странная для них улыбка. В обычном платье, без лат и шлема, он почти не казался страшным, к тому же рассеянный утренний свет смягчал суровые черты его лица, оставляя в тени изуродованную шрамом часть лба, но взгляд юной маркизы застилали слезы справедливой обиды. – Как вы смеете надеяться, заточая меня в темницу, что она станет мне мила?! – Я сделаю всё, чтобы вы не чувствовали себя несчастной, – примирительно произнес новоявленный жених. – Вы уже разлучили меня с отцом и со всеми, кто был мне предан, с меня довольно ваших благодеяний! – Я слышал, что ваш отец завоевал вашу мать на турнире, однако это не помешало ей полюбить его. – Мой отец был молод и красив! – вознегодовала Ольгитта. Граф приблизился к ней и негромко проговорил над нежным розовым ушком: – Со мной вы узнаете, что у мужчины есть много других достоинств. Хоть он всего лишь стоял рядом, Ольгитте почудилось, будто ее снова стиснули железные объятья, как вчера на дороге. – В вас нет ничего, что заставило бы меня хотя бы терпеть вас! – Я помогу вам развеять это заблуждение, – наклонился он к ее ушку еще ниже, так что она едва успела отпрянуть. – Заблуждаетесь вы, рассчитывая получить больше, чем уже получили по договору с моим бедным отцом! Дипломатия отнюдь не была одной из сильных сторон графа фон Бенкендорфа, привыкшего диктовать свою волю мечом, и теперь, несмотря на все старания быть кротким, начинающего сердиться на неуступчивость прекрасной гордячки. – Разве я сделал что-то, чего бы не сделал ваш отец, окажись победителем он? – Но я еще не побеждена! – гневно сверкнула глазами молодая маркиза. – Я не хочу с вами воевать. – Тогда отпустите меня! – воскликнула она в порыве безумной надежды. Их взгляды схлестнулись с силой, которая, будь материальна, воспламенила бы воздух подобно шаровой молнии. – Вы будете моей женой, – отрывисто произнес он, поцеловав ей руку. Ольгитта вытерпела этот поцелуй, до крови прикусив губу, а потом брезгливо вытерла тыльную сторону ладони платком и бросила его на пол. Ревность еще не проросла ядовитыми корнями в душе графа, отравив все его дни и ночи, но уже дала первые болезненные всходы. К знакам внимания его племянника мадемуазель де Калиньяр была куда более снисходительна. – Я подарю вам тысячу туазов шелка на платки, – пообещал он угрюмо и вышел вон, а Ольгитта, цепляясь дрожащими пальцами за высокую спинку кресла, упала на колени и, больше не в силах сдерживаться, расплакалась навзрыд. Серж-Этьенн едва не поколотил мальчика-пажа, который его разбудил, прервав чудесный сон. Во сне этом молодой рыцарь под перезвон свадебных колоколов нес счастливую нарядную Ольгитту на руках, с неба на них падали сладкие леденцы и засахаренные вишни, а дядя, сияя парадным доспехом, отворял им дверь в брачный покой. Колокола звонили наяву, призывая благочестивых католиков к мессе. Юный паж, подобрав с земли шапочку, до которой успел дотянуться сердитый рыцарский кулак, сообщил, что его сиятельство с госпожою Ольгиттой отправились в церковь Сен-Пьер-о-Ноннен. Не дослушав мальчика, Серж-Этьенн припустил вдогонку графу, волнуясь, как бы тому не пришло в голову жениться нынче же утром, однако заплутал в лабиринте незнакомых улочек Меца и, пока добрался до нужного места, служба уже закончилась. Старинное аббатство Сен-Пьер-о-Ноннен занимало часть бывших оборонительных сооружений, воздвигнутых еще в четвертом веке для защиты города от набегов германских племен. Скромная романская церквушка носила, тем не менее, титул малой базилики, о чем свидетельствовали тинтиннабулум под жёлто-красным шелковым зонтиком и дарованные самим Папой привилегии, среди которых прихожанами, снедаемых разной тяжести грехами, особо ценилась возможность получить полную индульгенцию. Умиротворенная толпа медленно вытекала из церкви. Серж-Этьенн, топчась возле чаши со святой водой, пропустил мимо внимания немало разочарованных нежных ручек, прежде чем увидел, наконец, обладательницу самых прелестных. Черты девушки едва угадывались под полупрозрачной шелковой вуалью, но он узнал бы ее, даже будь она закутана в десять покрывал, одно другого плотнее – разве у кого-то еще на свете могла быть такая горделивая и грациозная походка, такой гибкий стан, столько волнующего очарования в каждом жесте, каждом легком колыхании одежд? Дождавшись, когда она приблизится, наш рыцарь зачерпнул воды, но тут в чашу, невежливо оттолкнув его руку, погрузилась другая рука. Между серебряными водными бликами грозно сверкнул багрово-рубиновым квадратный кабошон графского перстня. – Дядя, вы нарушили заповедь «не укради у ближнего своего» и не должны осквернять этот благословенную влагу. – Замолчи, богохульник! – сердито бросил граф. Ольгитта, чуть помедлив, царственным движением окунула в воду два пальчика, удостоив ладонь нового жениха нескольких брызг, перекрестилась и величаво поплыла к выходу из церкви. – Et vera incessu patuit dea, – в благоговейном восторге прошептал Серж-Этьенн, – настоящую богиню видно по походке! – Где ты подобрал эту ересь? – спросил его дядя. – Так любил говорить брат Забиус, который наставлял меня в латыни. – Я оторву твою голову вместе с латынью и заставлю этого болвана Забиуса ею подавиться! – хмуро пообещал граф, направляясь вслед за Ольгиттой. – Настоящий еретик – это вы, дядя, – проворчал Серж-Этьенн широкой спине, заслонившей от него прекрасное видение, а когда они оба вышли на улицу, Ольгитта уже сидела в носилках. Пока племянник в объятьях грез нежился на мураве в саду при гостинице, граф успел всё подготовить к отъезду, и задержался лишь, чтобы сходить к мессе, надеясь сделать приятное невесте, которая и не подумала его поблагодарить ни за это, ни за девушек, найденных ей в услужение. Оба были преисполнены решимости сдержать данные друг другу обещания: он – заботиться, она – ненавидеть.
Gata: Наши путники ехали по живописной долине Мозеля, мимо богатых виноградников, сделавших славу этого края, мимо зеленых холмов и ухоженных полей. Дорога петляла вдоль реки, повторяя ее замысловатые изгибы. Серж-Этьенн, увидев в одном месте маленький пруд, а в пруду – великолепные белые лилии, отстал от кортежа, чтобы их добыть, отвергнув при этом помощь пажа и промокнув с головы до пят. Отряхнув с себя ряску, он быстро нагнал кавалькаду и подъехал к носилкам Ольгитты с той стороны, где дядя его не сразу бы заметил и, что еще важнее – не услышал бы. – Они омыты моими слезами, – сказал Серж-Этьенн, протягивая ей охапку еще влажных цветов. Молодая маркиза надменно улыбнулась уголками губ, приняв, тем не менее, дар. – Слезы – это удел женщин. – У моих есть оправдание – вы предпочли мне дядю. – Разве у цветов спрашивают, чьими руками они хотят быть сорваны? – тихо промолвила она, гладя тонкими пальцами прохладные белые лепестки лилий, лежавших у нее на коленях. – А если бы спросили? – Серж-Этьенн наклонился с седла, почти коснувшись щекой шелковой занавески. Ольгитта чуть отпрянула на подушки, взгляда ее нельзя было прочесть под полуопущенными ресницами. – Вчера вас, кажется, это не беспокоило. Но влюбленный рыцарь не расслышал, или не захотел расслышать в тоне бывшей невесты упрек. – Одно ваше слово, – пылко воскликнул он, – и я вас умчу на край света! – Боюсь, что сеньор фон Бенкендорф нас нагонит, его конь быстрее вашего. Стоило ей произнести имя графа, как он, будто по волшебству, возник рядом – тень его упала на балдахин носилок, заставив Ольгитту невольно вздрогнуть, хотя в этом появлении не было ничего невероятного или мистического. Сеньор фон Бенкендорф просто не желал допустить, чтобы кто-то или что-то отвлекало строптивую красавицу от мыслей о предстоящей свадьбе. – Не знаю, где ты промок, – бросил он племяннику, – но сушиться скачи в Бюр. – До Бюра еще почти два дня пути! – Прекрасно, обсохнешь по дороге. Серж-Этьенн метнул в дядю яростный взгляд. – Я вам мешаю, не так ли, ваше сиятельство? – спросил он, подбоченясь. – Но не думайте, что вам легко будет от меня избавиться, разве что убить! – Я поступлю еще проще – прикажу тебя связать и бросить на повозку с амуницией. Молодой рыцарь побледнел от бешенства. – Сейчас ваша сила, дядя, но когда-нибудь и вы окажетесь один против тридцати, тогда поговорим! – процедив это, он врезал коню шпоры и умчался вперед в облаке пыли. – Спасибо, что лишили меня собеседника, – поджав красивые губки, сказала Ольгитта графу. – В дороге полезней скучать. – Если вам скучно, вы можете говорить со мной. – Чтобы держать при себе в качестве объекта для наставлений, вам нужно было меня удочерить, – еще язвительнее заметила будущая графиня. Он насупился, стиснув в кулаке узду всхрапнувшего вороного. – У меня есть дочь. Ольгитта так удивилась, что забыла задернуть занавеску, за которую уже взялась рукой. У людоеда есть дочь! Значит, когда-то была и жена. «Что же странного, – усмехнулась она мысленно, – за столь долгую жизнь он вполне мог успеть свести в могилу и семь жен. Как Синяя Борода». А вслух спросила: – Ваша дочь, вероятно, намного старше меня? Теперь настала очередь хмыкнуть и графу. – Немного моложе, ей семнадцать. – Она замужем? – Пока еще нет. – Значит, будет кому нести на свадьбе мой шлейф. – Моя дочь сейчас в замке Фалль, который ей запрещено покидать в мое отсутствие. В это время графский вороной, почуяв запах лилий, который невесть по какой причине показался ему аппетитным, просунул морду в окошко носилок и захрустел сочными стеблями прямо с коленей Ольгитты. Та от испуга и возмущения вскрикнула, граф запоздало дернул поводья. – Ваш конь такой же людоед, как и вы! – сердито буркнула Ольгитта и сделала, наконец, то, что давно собиралась – задернула занавески. Граф еще какое-то время ехал рядом с носилками, но так как невеста явно больше не собиралась ни расспрашивать его о семье, ни упрекать за грубые манеры, вздохнул и поскакал вперед. Он не был совсем уж бесчувственным человеком, как могли подумать читатели, судя по некоторым его поступкам, однако, плохо разбираясь в порывах женской души, полагал их пустыми капризами. Восемнадцать лет назад молодой и решительный Александр фон Бенкендорф вступил после смерти отца во владение обширным феодом, границы которого прежде успешно оборонял от алчности соседей, а став единовластным хозяином, захотел расширить, но наименее разбойничьим, насколько это было возможно, способом. Он приближался к своему тридцатилетию – возраст, когда человеку благородной фамилии следует задуматься о том, чтобы она на нем не пресеклась. Астеничная красавица Мелисанда де Водемон, единственная наследница богатого и благородного сеньора, состоявшего в родстве с Анжуйским домом, была во всех отношениях превосходной партией. К сожалению, она обладала сварливым и вздорным нравом, что еще в медовый месяц похоронило все благие намерения ее супруга относиться к ней если не с любовью, то хотя бы с уважением. Через год брака, который даже у самого розоводушно настроенного человека не повернулся бы язык назвать счастливым, госпожа Мелисанда отправилась на небеса, доставив мужу последнюю досаду – родив вместо желанного наследника прехорошенькую девочку. Глядя на подрастающую жеманницу, в чьих чертах и характере с каждым годом всё сильнее проявлялось сходство с матерью, граф зарекся от возобновления попыток обрести блаженство в супружестве и сосредоточил силы на упрочении своей власти и воспитании племянника, рано оставшегося сиротой после смерти родителей. Он подумывал о том, чтобы отдать дочь замуж за Сержа-Этьенна, сохранив таким образом неделимой семейную собственность, и со временем, можно не сомневаться, довел бы замысел до воплощения, если бы не скончался бездетным последний владелец замка Бюр, и если бы маркиз де Калиньяр не оказался настолько упрямым. Ольгитта де Калиньяр тоже была упряма, но граф сразу почувствовал, что ее упрямство совсем иного рода, нежели у приснопамятной госпожи Мелисанды: то было несносно, это – обворожительно; от одного хотелось бежать, с другим – вступить в приятную схватку. Прекрасная и своенравная, Ольгитта не обладала, к счастью, тем, что делает отравительной даже самую совершенную красоту – злым сердцем. К исходу второго дня пути на горизонте показался неприветливый замок Бюр. Будущая его хозяйка окинула взглядом низкие нахохленные башни, стены в черных следах от пожаров, с рваными заплатами свежей кладки там и тут, и сердце защемило тоской. Боже, из-за чего ее отец обрек их обоих на страдания, которые хуже смерти!..
NataliaV: Gata пишет: – Помоги мне, Пресвятая Дева, – прошептала она помертвевшими губами и беззвучно заплакала. – Всё, чем я владею, принадлежит вам, – сказал граф, задетый за живое этими слезами. – И я сам тоже. – Вы мне противны, – с отвращением выговорила она. – Я знаю. Это невозможно читать и остаться невозмутимой. Переживаю за них, как за свою родню.
Роза: Gata пишет: У людоеда есть дочь! Значит, когда-то была и жена. «Что же странного, – усмехнулась она мысленно, – за столь долгую жизнь он вполне мог успеть свести в могилу и семь жен. Как Синяя Борода». Шедевральный момент Все продолжение достойно того, чтобы смаковать его целиком и по частям, но на этом моменте я хохотала от души. Спасибо, Катя
Царапка: Интересно, что там за дочка :-) Такого у Бени ещё не было
Светлячок: Тьху на борду, чуть не пропустила такую проду! Зашла в Альманах - пусто, хорошо вышла и ткнула в эту тему. Как гритца, стучите и откроется. Поплачь Оленька, поплачь о свое дурости, глядишь со слезами она и выйдет. Сержик же и рядом с дядей не стоял, как можно не заметить такого мужчину, не понимаю. Беня не бальный шаркун, но невероятно харизматичен. С дочурой я подвисла. Интрига! Лишь бы борда дала нам узнать, что будет дальше. Если что, Катя, шли апельсины бочками проду на мыло. Царапка пишет: Интересно, что там за дочка :-) Змея поди в мамочку.
Gata: Мяурси за отзывы! Борда попыталась втыкать палки в колеса, но с БиО такие номера не проходят :) Светик, в честь твоего ДР - прода вне графика * * * Историки утверждают, что первой на собственной свадьбе явилась в белом, до того считавшемся королевским цветом траура, Анна Бретонская, супруга двух французских монархов, однако они изрядно заблуждаются. Первой надела белое Ольгитта де Калиньяр, идя под венец с графом фон Бенкендорфом. Двадцать швей не спали три дня и три ночи, чтобы превратить роскошные ткани из мецских сундуков в еще более роскошный наряд, всё великолепие которого напрасно тщился изобразить наш летописец, плохо умеющий рисовать, зато он не поскупился на восторженные слова. Нижнее платье было сшито из кипенного шелка, такого нежного, что его можно было протащить через игольное ушко, верхнее – из молочно-белой парчи, затканной драгоценным жемчугом, с серебряной битью*; такой же парчой и жемчугом, только более крупным, был отделан головной убор, с которого спускалась волнами зубчатая вуаль, схваченная наверху бриллиантовой фибулой, а треугольный вырез на лифе и подол платья были оторочены шелковистым горностаем. Серебряный пояс с бриллиантовой застежкой и причудливой работы ожерелье из разного оттенка бериллов составляли часть обширного приданого будущей графини, еще находившегося в пути между Калиньяром и Бюром, однако ларец с драгоценностями и несколько книг привез накануне свадьбы графский нарочный, подгоняемый угрозой быть повешенным, если опоздает. В своем любимом томике лэ Ольгитта нашла клочок бумаги с несколькими строчками от Барбары. Дуэнья сообщала, что маркиз ищет забвения от печалей в вине, но благодаря ее усилиям не до таких степеней, чтобы утонуть в нем самому, и что юный трубадур получил письмо, написанное мадемуазель де Калиньяр в ночь неудачного побега. «Я привязала вашу записку к камешку и бросила из окна прямо в руки красавчику, только беда – было далековато, и камешек вместо рук угодил сперва ему на темя, да зато теперь мысли о вас засядут в его голове еще прочнее, чем прежде». – Какое теперь имеет значение, думает он обо мне, или нет, – вздохнула Ольгитта, закрывая книгу. Шлейф невесты несли двенадцать мальчиков-пажей, разодетых в парчу и бархат и с головы до ног унизанных драгоценностями, которые щедрый жених оптом скупил всё в том же Меце. Шлейф был настолько длинен, что не вошел целиком в маленькую замковую часовню, и пажи, бережно собрав его складками, сгрудились у входа, а преподобный отец Адаларий, настоятель близлежащего монастыря и яростный противник мод, угрюмо пробормотал себе под нос, что если бы женщине нужен был хвост, Господь создал бы ее с хвостом. Однако новый владелец замка Бюр сделал монастырю внушительное пожертвование, и его преподобию пришлось прятать негодование под любезной улыбкой. Граф по достоинству оценил и цвет подвенечного наряда, и то, как будущая графиня распорядилась прочими его подарками. – Рядом с вами померк бы сам белый свет, – сказал он, подавая ей руку. – Для меня он померк с тех пор, как я узнала вас, – проронила Ольгитта. – Вам стоит только оглянуться, чтобы увидеть, что это не так. – Я оглядываюсь, и вижу только старика, который пытается строить из себя юного франта**. На графе был короткий пурпуэн из благородного бордового бархата, отделанный куньим мехом, того же цвета шаперон, конец которого был подвязан в виде тюрбана, и башмаки с загнутыми носами; шерстяные шоссы без единой морщинки обтягивали крепкие мускулистые ноги. Нельзя сказать, что этот наряд ему не шел, тем более что граф избегал крайностей вроде любимых щеголями того времени золотых колокольчиков, ограничившись массивной цепью ордена св. Губерта и двумя-тремя перстнями. Он пребывал в приподнятом настроении и не желал этого скрывать. – Разве вы сами наряжались не для того, чтобы мне понравиться? – С чего вы это взяли? – холодно осведомилась Ольгитта. – Если бы вы действительно хотели мне досадить, то постарались бы выглядеть как можно хуже, – ухмыльнулся жених. – Даже траур не повод для того, чтобы себя уродовать! – вспылила она на его самоуверенность. – И, кроме вас, здесь есть еще мужчины. – С сегодняшнего дня для вас существует единственный мужчина – ваш супруг, – отрезал граф, роняя на Ольгитту тяжелый взгляд, от которого вскипевшее в ее груди возмущение сжалось до ледяного комка и рассыпалось по всему телу мурашками неясного, хоть уже испытанного страха. – Приступайте, отец Адаларий! – услышала она, будто в тумане. Для Сержа-Этьенна это был черный день. Одетый в богатое платье, соответственно случаю, наш рыцарь стоял в нескольких шагах от брачующихся, безотрывно глядя на свою королеву, всю в печальном белом, такую невыносимо прекрасную, что, даже ослепни, он не перестал бы видеть ее и желать. После того короткого разговора по дороге из Меца им больше не удалось обменяться ни словечком, ни взглядом. Под конвоем отосланный ревнивым дядей в Бюр, Серж-Этьенн мог только наблюдать из окна, как она приехала, и ночью украдкой целовать ступени лестницы, которых касалась ее грациозная ножка. Но одно дело было грезить и томиться вдали от своей мечты, и совсем другое – находиться рядом, слушая гнусавого аббата, именем Всевышнего вручающего все права на нее тирану-дяде. Когда граф, хозяйским жестом отодвинув вуаль с лица новобрачной, наклонился к ее губам, Серж-Этьенн почувствовал, будто его сердце пронзили тысячей раскаленных клинков, и острой боли ничуть не уменьшило то, что Ольгитта попыталась уклониться от этого поцелуя. Он стиснул кулаки так, что ногти до крови врезались в ладони, но четверо дядиных рыцарей, подпирая могучими плечами и без того тесное пространство часовни, стерегли каждое его движение. Будь у него меч, эти четыре столпа не успели бы и опомниться, как он срубил им капители и побрил куний мех на франтовском наряде жениха. К счастью или к несчастью, оружия у Сержа-Этьенна не было, как не было и возможности помешать этой свадьбе, оставалось только напиться с горя, чему бедняга и предался без оглядки на свадебном пиру. Хозяева торжества сидели на возвышении в просторном мрачном зале, нарядности которому придавали ярко освещавшие его сотни свечей в серебряных и бронзовых канделябрах и развешанные по стенам цветочные гирлянды и дорогие гобелены, но не могли придать уюта. Замок Бюр, как мы уже говорили, не отличался изяществом архитектуры не снаружи, ни внутри. Многочисленные гости, от самых знатных и влиятельных, кто когда-то помышлял завладеть Бюром, до безземельных искателей счастья, спешили засвидетельствовать почтение новому соседу и сеньору и поздравить его молодую супругу, слава о необыкновенной красоте которой уже разлетелась по округе. Графиня фон Бенкендорф едва удостаивала поздравителей кивка головы, не утруждая себя запоминать имена. Вереница лиц, молодых и старых, приятных и безобразных, скоро слилась для нее в одно ненавистное лицо людоеда, десятками уст вассалов и льстецов провозглашающего аллилуйю его триумфу и ее несчастью. – Почему эти шуты не поют и не пляшут? – проронила она, с отвращением отведя взгляд от шумной и пестрой, как стая разноцветных попугаев, толпы. – Я бы приказал им, но боюсь, что их визг и ужимки не доставят вам удовольствия, – добродушно усмехнулся граф. Перед ним на столе возвышался огромный серебряный с позолотой кубок, сделанный в форме корабля со всеми ему полагающимися мачтами и парусами, ножкой которому служил серебряный же Нептун, изваянный искусным мастером со столь филигранными подробностями, что молодая графиня густо покраснела и заставила себя смотреть на жонглеров и акробатов, чьи разудалые игры с мячами, обезьянками и глотанием огня претили тонкому ее вкусу, как и стая белых голубей, выпорхнувших из огромного свадебного пирога, разрезанного новобрачным. -------------------------- * Бить – плоская серебряная или золотая проволока для шитья ** В 15 веке пожилые люди носили длинные одежды
Gata: На смену игрецам явился певец с виолой – благородный трубадур, чье имя, широко известное в ту пору далеко за пределами Лотарингии, ничего не скажет современному читателю. Он поклонился графу с графиней и высоким чистым голосом повел песнь, сложенную им самим, о судьбе Жерара Руссильонского, который полюбил королеву франков и ради высокого этого чувства совершил немало славных дел, но из-за роковой ссоры с королем лишился богатства и доброго имени и двадцать лет провел в скитаниях. Слова, подстегиваемые плачем струн, нанизывались друг на друга, бесконечные, как страдания воспеваемого ими рыцаря. Граф накрыл ладонью ладонь жены. – Если вы устали, мы можем уйти. – Я хочу дослушать балладу до конца, – живо возразила Ольгитта, бледнея при мысли, что скоро она останется наедине с людоедом, который имеет теперь, увы, все законные права не только держать ее за руку. – Мессир, – обратился граф к певцу, – моя супруга желает знать, чем завершится история рыцаря Жерара, поэтому переходите сразу к последней строфе. Избалованный вниманием принцев благородный трубадур поперхнулся и выронил смычок. – С меня довольно, – произнесла молодая графиня, вставая. – Благодарю за этот прекрасный праздник, ваше сиятельство, – она почтила супруга ироничным поклоном и поспешила покинуть пиршественный зал, едва удерживая готовые выплеснуться слезы обиды и негодования. Несколько дам проводили ее до спального покоя, где с бесцеремонной почтительностью проделали всё, чего требовал послесвадебный этикет, между плеском воды и шорохом шелка и батиста давая госпоже деликатные наставления, что высшее счастье женщины – в подчинении ее властелину, и так допекли Ольгитту, что та в конце концов прогнала их вон. Будь с нею Барбара, подумала она, эти назойливые гусыни улетели бы без памяти, ощипанные с головы до гузки, и невольно улыбнулась сквозь грусть. Воспоминание о бойкой дуэнье заставило ее почувствовать себя менее одинокой в огромной мрачной комнате, пропитанной нежилым запахом сырости, несмотря на жар от камина, в котором горело целое дерево. Новобрачный, явившийся в скором времени, наткнулся на запертую дверь. Ольгитта поначалу решила не отзываться на стук, но граф громыхал кулаком всё настойчивей. – Вы мешаете мне спать! – возмутилась она. – Вам не пришлось бы на это сетовать, если бы я лег вместе с вами. – В договоре, который вы подписали с моим отцом, нет ни слова о том, где вы должны ложиться. – Я проведу эту ночь в вашей постели, хотя бы мне пришлось выломать дверь! – рявкнул граф, с каждой минутой теряя благодушие, которое нес к ногам молодой жены. – Вольно ж вам выставлять себя на посмешище перед челядью и гостями, – фыркнула Ольгитта, на всякий случай проверив крепость засова. – От насмешек еще никто не умер, – проворчали ей в ответ. Она в отчаянии оглянулась по сторонам. Два высоких напольных канделябра, по дюжине свечей в каждом, освещали брачное ложе, убранное пунцовым шелком, в цвет ее пылающих щек. – Если вы попытаетесь войти в эту комнату, я сожгу ее, и сама в ней сгорю! – Я успею вас вытащить из огня, – уверил ее людоед, кликнул слуг и велел ломать дверь. Треск дубовых досок и скрежет петель слились с шумом опрокинутого Ольгиттой тяжелого канделябра, парчовый полог кровати сразу занялся. Когда граф на плечах слуг ворвался в спальню, полыхали уже и гобелены на стенах. Он схватил жену на руки, чему та не противилась, сама напуганная последствиями своей выходки, но, едва клубы пламени остались позади, изо всей силы замолотила кулачками по груди и плечам мужа. – Отпустите меня! Широко шагая, граф запутался в волочившемся у него под ногами подоле ее необъятной сорочки, рассвирепел и в сердцах притопнул по нежнейшему шелку, оторвав изрядный кусок. – Язычник, чудовище! – всхлипнула госпожа фон Бенкендорф, беспомощно болтая в воздухе голыми ножками. Какой стыд, Пресвятая Дева! Ольгитта многое бы сейчас отдала, чтобы супруг был закован в латы, и она не чувствовала его так панически близко. Он тяжело дышал, но не отпустил ее, пока не принес в комнату на другом конце замка, куда не долетал запах дыма. Кое-как закутав колени в остатки сорочки, графиня отважно приготовилась обороняться от супружеских притязаний людоеда. Тот с угрюмой тоской смотрел на нее, раздираемый противоречивыми желаниями настоять на своем праве силой или, бросившись на колени, умолять своенравную красавицу смягчиться. Ни в том, ни в другом случае, он сознавал остатками рассудка, ему не добиться ничего, кроме ненависти и презрения. Капельки пота – свидетели этой мучительной борьбы – выступили у него на лбу. – Спокойной ночи, мадам, – проговорил он хрипло, – а я пойду спасать то, что еще можно спасти. За окном мерцали отблески разгоравшегося пожара, но не они тревожили молодую хозяйку Бюра. – На двери нет засова! – капризно заявила она, испытав облегчение, что опасность миновала, однако еще без уверенности, что на всю ночь. – Здесь вас никто не побеспокоит. – Что это за комната? – Это моя комната, – ответил ей граф, – но я не переступлю ее порога, пока вы сами этого не захотите. – Вам долго придется ждать, – надменно повела соболиной бровью Ольгитта, окончательно успокоенная. – Я терпелив, – сказал он с неожиданной улыбкой, словно разгладившей страшный шрам у него на виске.
NataliaV: Светлячок, прости меня, что впереди тебя влезла насладиться, пока ты пудришь носик. Не могла удержать возглас при себе. Gata пишет: Первой надела белое Ольгитта де Калиньяр, идя под венец с графом фон Бенкендорфом. Это под аплодисменты. Gata пишет: – В договоре, который вы подписали с моим отцом, нет ни слова о том, где вы должны ложиться. Ольгитте палец в рот не клади. Ох, и тяжело будет графу завоевать ее сердце.
Светлячок: Gata пишет: Светик, в честь твоего ДР - прода вне графика Я в полной нирване, Катя Приду в себя, протрезвею и настрочу мыслишки.
Алекса: Занятная история. Катя, принимай в читатели. Это мой любимый исторический период. Сержа уже все тут пожалели, я не исключение, потому что разбито молодое сердце, но я держу кулачки за Ольгитту. Ей тяжелее всех на данном этапе повествования.
Gata: Сашенька, ты первая, кто Ольгитту пожалел Ей на самом деле тяжелее всех - она совершенно одна в чужой ей обстановке, и отстаивать право быть собой дорого ей стоит. Но со временем она, будем надеяться, оценит, что супруг-людоед не лишает ее этого права :) А то ведь мужья разные в то время бывали :) Светик, еще раз с праздником! День рождения обязан быть нетрезвым )))
Царапка: Интересно, строгий муж решил проявить терпение :-)
NataliaV: Gata пишет: Сашенька, ты первая, кто Ольгитту пожалел На самом деле, Ольгитте повезло, но она еще этого не поняла. Муж хоть и свалился, как снег на голову в середине лета, но в уме, с положением и, как оказалось, может быть терпеливым. Не знаю, насколько его терпения хватит, потому что жена очень уж хороша собой. А могло же случится насилие. Это было в порядке вещей в те времена. Конечно, хорошо бы, чтобы все как мы в мечтах мечтаем, а Ольгитта не исключение, по любви и прочие нежности. Только некоторые истории любви начинаются совсем не в розовых красках. Я на это уповаю.
Алекса: Gata пишет: Ей на самом деле тяжелее всех - она совершенно одна в чужой ей обстановке, и отстаивать право быть собой дорого ей стоит. Но со временем она, будем надеяться, оценит, что супруг-людоед не лишает ее этого права Ольгитту вырвали из привычной жизни, обстановки, от дорогих людей и бросили как котенка в холодную воду. Сегодня один жених, а завтра уже другой, которого она боится до конвульсий. Мне даже не по себе от ситуации. Очень надеюсь, что граф это тоже понимает, а не только тонет в страсти и желаниях.
Светлячок: Началось Сашуль, я бы тоже посочувствовала Ольгитте если бы ее выдали замуж за какого-нибудь старого, вонючего, жестокого невежду. Граф старше ее, но это называется мужчина в расцвете сил, ума и жизненного опыта. У него есть своеобразности в плане принятия и реализации решений, но начни он за Ольгиттой упорно ухаживать до свадьбы, можно подумать, она в него соизволила бы влюбиться. Ага, щаз, из гордости бы нос воротила. Пришлось Бене действовать кардинальными мерами
Gata: Граф на самом деле эгоист, как большинство мужчин Мяурсикимус за отзывы, и немножко проды.
Gata: Ночной пожар наделал в замке переполоху, которого Серж-Этьенн, мертвецки пьяный, не слышал, а то, что услышал, очнувшись день спустя, заставило его пожалеть, что он протрезвел. Слуги упоенно судачили о первой брачной ночи хозяев замка, столь жаркой, что башня, где находилась опочивальня, выгорела дотла, граф-де едва успел вынести из огня полуодетую молодую жену, а утром подарил полнехонький кубок золота виолисту-трубадуру, чтобы тот допел графине балладу, не допетую на пиру, и сложил в ее честь новую. С горя наш рыцарь велел подать ему вина и пил беспробудно еще целую неделю, пока не закончились свадебные торжества. Знатные гости отбыли восвояси, беднота, осаждавшая замок в чаянии свадебных подачек, растеклась по своим деревенькам, благословляя нового сеньора за щедрость. Избегая попадаться дяде на глаза, Серж-Этьенн привел в порядок лицо и одежду и отправился приводить в порядок мышцы, упражнять которые ежедневно во избежание дряблости приучил его всё тот же дядя. Во дворе замка водрузили на столб крутящееся деревянное чучело, в одной руке которого был небольшой щит, а в другой – увесистая цепь с мешком песка. Наш рыцарь велел слугам притащить ржавый нагрудник от старого дядиного доспеха и напялить на чучело, после взлез на коня и с копьём наперевес стал целить в щит, стараясь успеть увернуться от удара мешком, что дважды ему удалось, а на третий коварный мешок вышиб его из седла. Серж-Этьенн, чертыхаясь и потирая ушибленное плечо, вскочил на ноги, погрозив мешку кулаком. С деревянной галереи, опоясывавшей двор, раздался серебристый смех. – Ольгитта! – выдохнул он, еще не видя ее, но уже упоенный счастьем встречи, повернул голову и замер в безмолвном восхищении. Графиня фон Бенкендорф, в струящемся сапфировом бархате нового платья, с причудливой прической, убранной под золотую с жемчугом сетку, изящно и величаво спустилась по выщербленным ступеням во двор. – Вам следует отныне называть меня тетушкой, – произнесла она притворно строго, но в глазах ее, как звезды хрустальным вечером, мерцали смешинки. – Я вырвал бы мой язык, если бы он посмел оскорбить вас столь приземленным словом! – с благоговением воскликнул молодой рыцарь. – В сердце Сержа-Этьенна де Пишара вы возведены на самый высокий престол, какой не снился ни одной из земных королев! Гордая красавица, привыкшая к восторженному поклонению, без трепета в крови внимала этим словам, однако нельзя сказать, что осталась к ним совсем равнодушной. Жизнь, до недавних пор дарившая ей только розы, внезапно обернулась горькой изнанкой, вытканной обидами и одиночеством, а Серж-Этьенн, как мы уже говорили, был недурен собой, отважен и с пылким сердцем, теперь еще и разбитым, что делало его похожим на героев рыцарских баллад и почти достойным сочувствия, которого он не снискал в роли навязанного жениха. – У моего отца в замке было такое же чучело для упражнений с копьем, – посмотрела Ольгитта на предмет забав Сержа-Этьенна. – Оно называется, кажется, «сарацин»? – Здесь оно называется граф фон Бенкендорф, – выпалил наш молодец, невольно напомнив бывшей невесте, что оба они несчастны если и не по одной и той же причине, то по вине одного и того же человека. – На высокий же вы возвели меня престол, – усмехнулась Ольгитта, рассмотрев на иссеченном ржавом доспехе графский герб, – la comtesse de Billot*, очень мило! Полная напускного гнева, она повернулась, чтобы уйти, но Серж-Этьенн живо ее догнал и преградил дорогу. – Если вы меня сейчас же не простите, клянусь всеми святыми, я сам сяду на этот столб вместо чучела, и пусть дядя продырявит меня копьем в тридцати трех местах! – Я насмотрелась на жонглеров во время празднеств, – холодно обронила она. Молодой графине необыкновенно к лицу были и сапфирово-синий бархат, и отсверки того же цвета из-под густых полуопущенных ресниц, и даже капризно изогнутые губы, – не зря в груди у Сержа-Этьенна всё пело и кипело. – Тогда потребуйте что угодно другое, я небо и землю переверну ради вашего прощения! – молил он, точно в бреду, пытаясь облобызать краешек благоуханного рукава. Красавица чуть помедлила, размышляя, какая из ее просьб доставит бахвалу меньше всего удовольствия. – Помиритесь с вашим дядей. – Лучше пусть он меня убьет! – вырвалось из самых пучин истерзанного сердца мессира де Пишара, где пылкая страсть к его королеве боролась с безмерной обидой на тирана-графа. – Он скорей вас прогонит, и правильно сделает. Ольгитта снова сделала попытку уйти, и снова Серж-Этьенн ее не пустил. – Вы не хотите, чтобы он меня прогнал? Вам грустно было бы со мною расстаться? Скажите, не мучьте меня! – Без вас, пожалуй, в этом замке стало бы скучно, – вздохнула она, смеясь. – О, если вы так думаете, даже гнилая вода во рву покажется самолучшим вином! – возопил счастливый Серж-Этьенн и жарким поцелуем приник к нежной белой ручке, которую госпожа фон Бенкендорф не успела отнять. Граф угрюмо взирал на эту сцену со стены разрушенной пожаром башни, куда поднялся вместе с кастеляном и архитектором, чтобы обсудить предстоящие восстановительные работы. Внезапно из-под его ноги с шумом сорвался вниз обгоревший камень. На этот звук Ольгитта подняла голову и тут же, побледнев, отвернулась, а Серж-Этьенн помчался к злополучной башне, но, так как все деревянные перекрытия внутри нее сгорели, ему пришлось добираться кружным путем по крепостной стене, и в объятья дяди он попал изрядно запыхавшимся. – Ты напрасно бежал сломя голову, пожар был неделю назад, – хмуро приветствовал граф сияющего племянника. – На пожар я бы так не торопился,– радостно ответил тот. – Несравненная госпожа Ольгитта велела мне с вами помириться, и вот я здесь. Она – ангел! Ни вы, ни я не стóим ниточки из ее платья, но, коли она желает, чтобы мы жили в ладу, давайте обнимемся и простим друг друга на веки вечные. – Ты здесь – отлично, – сказал граф, сделав вид, будто не слышал остальной части тирады, хоть шрам у него на виске налился кровью сильнее обычного, – я как раз собирался за тобой послать. Завтра я уезжаю в Фалль. – Поезжайте спокойно, дядя, я позабочусь об этих развалинах и о госпоже Ольгитте, – заверил его Серж-Этьенн. – Госпожа Ольгитта поедет со мной, ее место – подле супруга. Ты же останешься в Бюре, который я тебе дарю – перестрой его и укрепи по собственному усмотрению, – так как ошеломленный племянник не спешил возражать, граф продолжил наставления: – Крестьян на первых порах не прижимай, земли в округе разорены, но со временем начнут приносить доход. К тому же ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь, только напиши, что в ней нуждаешься. – Вероятно, я должен быть вам благодарен, дядя, что вы не прогнали меня на все четыре стороны, что подарили замок, право на который я отстоял мечом в честной битве, что даже обещаете присылать денег, если я окажусь никудышным хозяином, – произнес наш рыцарь, криво усмехаясь, – но вот беда – я не испытываю ни капли благодарности! Граф пожал плечами. – Дело твое. Он посмотрел вниз, на двор, где несколько минут назад его жена любезничала с его племянником. Шлейф синего платья мелькнул в дверях конюшни. Не стоило сомневаться, что Ольгитта снова, как вчера и во все предыдущие дни, отправилась навестить свою любимицу – рыжую лошадку, для которой у нее всегда было припасено какое-нибудь лакомство, морковка или яблоко, и нежное слово, в то время как для супруга – только кислое выражение лица и несколько дюжин платков, чтобы вытирать после его поцелуев руку. Серж-Этьенн перехватил взгляд дяди. – Вы сделали ее несчастной и сами никогда не познаете счастья. – Продолжай пророчествовать в том же духе, – буркнул граф, – и тебя сожгут, как ведьму, на костре. – А ведь вы боитесь, дядя! Боитесь, что я отниму ее у вас, потому и хотите спрятать за высокие стены Фалля. Но это вам не поможет, Ольгитта будет моей, рано или поздно! Любовь и красота – это услада для молодых, а беззубая старость пусть греет кости подле комелька. Граф замахнулся было, чтобы отвесить племяннику затрещину, но в последний миг удержал руку. – Ты еще не протрезвел, дурень. Ступай, проспись, – пробормотал он сердито и удалился, не желая сбросить племянника с высоты крепостной стены, затянись их разговор хотя бы на минуту. Сообразительный кастелян исчез еще раньше и увел архитектора. – Она будет моей, ты слышишь, солнце? – крикнул Серж-Этьенн во всю мощь легких единственному оставшемуся у него собеседнику. ----------------------------------------- * Графиня де Чурбан (фр.)
Алекса: Gata пишет: граф-де едва успел вынести из огня полуодетую молодую жену, а утром подарил полнехонький кубок золота виолисту-трубадуру, чтобы тот допел графине балладу, не допетую на пиру, и сложил в ее честь новую. Светик, вот тебе подтверждение слов автора об эгоизме. Граф щедрым жестом добивается двух результатов: создает для сплетников нужную картину бурной ночи, чтобы прикрыть фиаско, и в тоже время ублажает слух графини. Gata пишет: – Она будет моей, ты слышишь, солнце? – крикнул Серж-Этьенн во всю мощь легких единственному оставшемуся у него собеседнику Упорный парень.
lidia: Gata пишет: Граф на самом деле эгоист, как большинство мужчин Да уж! А нам дамам частенько приходится к ним приспосабливаться. Светлячок пишет: но начни он за Ольгиттой упорно ухаживать до свадьбы, можно подумать, она в него соизволила бы влюбиться. Не скажи, Светуль. Если бы граф начал за Ольгиттой красиво ухаживать, она бы могла им заинтересоваться. Пусть бы не влюбилась сразу, но могла бы возникнуть симпатия. А симпатия в браке для того времени - это уже немало. Гаточка, спасибо! А сочувствую я и Сержу, и Ольгитте.
Gata: Алекса пишет: создает для сплетников нужную картину бурной ночи, чтобы прикрыть фиаско Граф слишком мощная фигура, чтобы придавать значение сплетням слуг и вассалов. Раз уж не постеснялся принародно дверь в спальню к жене ломать... lidia пишет: Если бы граф начал за Ольгиттой красиво ухаживать, она бы могла им заинтересоваться Красиво – это не про него, но подход, наверно, смог бы найти. Когда нет главного препятствия, обиды девушки, что ее не спросили :)
Светлячок: Всё-таки Сережка обаятельный до невозможности Даже наша красотуля это отметила. Но всё равно - лучшее детям Бене! Пусть граф будет триста раз эгоистом. Мне он любым нравится lidia пишет: Если бы граф начал за Ольгиттой красиво ухаживать, она бы могла им заинтересоваться Заинтересоваться она могла бы Саней или Вовой, а для Бени только любовь. Я настаиваю
lidia: Светлячок пишет: Заинтересоваться она могла бы Саней или Вовой, а для Бени только любовь. Я настаиваю Из интереса тоже возникает любовь. И еще какая! Gata пишет: но подход, наверно, смог бы найти. Я не в этом нисколечко не сомневаюсь! И поскольку это роман, а не пьеса, пусть он эту самую любовь завоевывает. И меняется, не нужны нам мужчины эгоисты.
Gata: Спасибо за отзывы! Рада, что мои герои вам нравятся, и Сержик в том числе , что вы за них переживаете. Значит, можно мучить их дальше :)
Светлячок: Gata пишет: Значит, можно мучить их дальше Так я и поверила, чтобы сердобольная Катя измочалила сладкую парочку
Gata: Светлячок пишет: Так я и поверила, чтобы сердобольная Катя измочалила сладкую парочку Катя ухмыльнулась и сказала - ждите проду :)
Светлячок: И хде прода?! Я, понимаешь, со сцены вторую неделю не слезаю, а мне даже яблочного кусочка никто не принесет. Плакаю
Gata: Прошу пардону, совсем замоталась с предневогодней суетой и отчетностью на работе :) * * * Глубокой ночью Ольгитта проснулась от стука в окно. Справившись с первым испугом, она рассудила, что разбойники стучать не станут, и вместо того чтобы позвать на помощь, позволила любопытству увлечь ее к оконной нише. – Как вы сюда забрались? – ахнула она, увидев в стрельчатом проеме Сержа-Этьенна. – Спустился с крыши, – ответил он, показывая на обвязанную вокруг его пояса веревку, другой конец которой терялся в темноте наверху. – Иначе нельзя было обойти ворох юбок, которые дядя приставил сторожить вашу дверь. Ольгитта мысленно возблагодарила Пресвятую Деву, что не догадалась разбудить камеристок. Мужчина ночью, в ее комнате, хотя она не звала его и не хотела видеть! – Вы сошли с ума, немедленно уходите! – сердито прошептала графиня, кутаясь от нескромных взглядов позднего гостя в складки шелковой с собольей оторочкой накидки. – То есть возвращайтесь назад на крышу, и поторопитесь, пока вас не заметили. Но Серж-Этьенн пылко простер к ней руки. – Я пришел за вами, Ольгитта. У крепостного рва нас ждут лошади, мы умчимся прочь от этого проклятого замка и от тирании моего дяди, который уже разлучил нас однажды и хочет разлучить снова. Соглашайтесь же, моя королева, завтра будет поздно! – Вы не понимаете, что говорите, – отшатнулась от него Ольгитта. – Но я обещаю не сердиться на вас, если вы немедленно отсюда уйдете. – Гордая, прекрасная, божественная, – принялся ее уговаривать наш рыцарь, нимало не смущенный суровостью встречи, – вы страдаете, я знаю, вы ненавидите и презираете вашего мужа, а там, – он махнул рукой в ночь, – вас ждут свобода и счастье! – И позор, – напомнила она. – Что значат светские условности перед восторгом любви? – Не знаю, почему вы вообразили, что имеете право вести со мною подобные речи, – прервала его Ольгитта, вспыхнув от возмущения. – Уходите, мессир де Пишар, иначе я позову моих дам, а уж они, будьте уверены, поднимут на ноги весь замок, и самым первым – вашего дядю. Дверь внезапно распахнулась, и граф собственной персоной явился перед ними. Не будучи ни сентиментальным, ни склонным к поэзии, в эту ночь он испытал странное непреодолимое желание прогуляться под луной, на крепостной стене, откуда лучше были видны окна супруги. Надеялся ли он, что их свет рассеет мрак в его душе, или в мечтах возделывал сад, в который сам себе заказал дорогу наяву, – нам неведомо, но созерцательное его настроение было нарушено темной фигурой, возникшей на желтом фоне окна. – Вижу, ты не угомонился, – смерил он племянника взглядом, от которого и отчаянного храбреца пробрали бы под броней отваги холодные мурашки. – Проклятье! У вас сто глаз, дядя? – пробормотал Серж-Этьенн. – И сто рук, чтобы тебя задушить! Не успел молодой рыцарь выхватить свой меч, как сильные ладони с яростью стиснули его за горло и швырнули об стену. – Где ваше оружие, дядя? – еле смог выдавить Серж-Этьенн, ощутив себя мешком на цепи у «сарацина». – Сразимся… как подобает благородным рыцарям… – Сражаться с тобой, мальчишка, когда я сам же и научил тебя держать меч?! В пылу борьбы: один – бешено пытаясь вырваться, другой – усиливая натиск, – они задели хрупкий станок для вышивания, раздался треск, но Ольгитте, которая с ужасом и отвращением наблюдала за схваткой, померещилось, что то хрустят позвонки Сержа-Этьенна. Пускай не так давно она поклялась сделать невыносимой жизнь графа и его племянника, однако становиться причиной гибели кого-то из них – Бог свидетель! – госпожа фон Бенкендорф вовсе не желала. – Во имя Пресвятой Девы, остановитесь! – крикнула она мужу. – Он вам почти сын, даже звери не убивают своих детенышей! – Я не собираюсь его убивать, – прорычал граф, продолжая мять племянника, так что у того голова болталась из стороны в сторону, – только покалечу, чтобы он забыл, как за вами волочиться! – Чудовище, людоед! – негодовала Ольгитта. – Она меня пожалела… – исторг наш рыцарь слабым шепотом и в блаженстве обмяк под кулаками дяди. – Можете меня убить, я умру счастливым. Граф встряхнул его еще раз и разжал затекшие от ярости пальцы. Серж-Этьенн, багровый, взъерошенный, шатаясь и хватая ртом воздух, в присутствии боготворимой дамы позволил себе только опереться спиной о стену, хотя мечтал растянуться во весь рост на каменном полу, или проплыть пол-льё в холодной реке. – Спасибо за новый урок, дядя, – сказал он, потирая шею. – Когда-нибудь вы получите возможность убедиться, насколько хорошо я его усвоил. – Убирайся той же дорогой, какой сюда проник, и не вздумай свалиться в ров, – сердито буркнул ему граф. – Не хватало, чтобы слуги подобрали твой труп прямо под окнами моей жены. – Я подчиняюсь, – отдышавшись, Серж-Этьенн полез на подоконник, – но только ради спокойствия восхитительной и милосердной госпожи Ольгитты! Графиня с тревогой следила за подергиваниями веревки, пока ночной гость не втянул ту за собой, благополучно добравшись до крыши. Надо ли говорить, что беспокойство, написанное на лице жены, мало обрадовало графа, в чьей душе ревность уже безоглядно правила злой пир. Он захлопнул окно и угрюмо осведомился: – Так-то вы бережете вашу честь, мадам? – Если бы я не берегла мою честь, – обдала она его холодом патрицианского презрения, – от вашей осталась бы одна пыль. – В пыль я обращу всякого, кто посмеет поднять на вас глаза! – Извольте, мессир, если у вас нет иных развлечений. – Не играйте со мною, Ольгитта, иначе… – граф шагнул к ней и схватил за плечи. – Иначе вы меня убьете, как чуть не убили племянника? – она запрокинула голову, с бесстрашием встретив его взгляд, в котором разверзлась бездна темного пламени. – Иначе… – его руки, как два изголодавшихся хищника, сорвались с ее плеч, сминая всё, что попало в их захват – шелк, плоть, аромат итальянских благовоний, а грубый и властный рот обрушился на нежные губы, будто карая их за насмешливость и гордыню. Ошеломленная, Ольгитта в первые мгновения позволила ему пить взахлеб из чаши ее безволия, но и когда пришла в себя, обнаружила, что не осталось ни единой клеточки тела, которой бы она владела вполне – даже сердце ее, казалось, билось в груди самодовольного людоеда. Не в силах ни пошевелиться, ни крикнуть, так глубок и беспощаден был супружеский поцелуй, госпожа фон Бенкендорф в отчаянии укусила мужа за губу. Это его отрезвило, и он, наконец, отпустил ее. Ольгитта отбежала к кровати, стоявшей на небольшом возвышении в глубине комнаты. В глазах у нее полыхал гнев всех тридцати тысяч эриний, рожденных из крови Урана. – Вам не запугать меня, мессир! Вы можете взять меня силой, – бросила она с дрожью в голосе, которая выдавала, какой ей на самом деле довелось пережить страх в объятьях мужа, – но никогда не сделаете вашей покорной рабой! – Что ж, если дело только в этом, я сам готов быть вашим рабом, – заявил он, плотоядным взглядом повергая Ольгитту в новый румянец. – У меня достаточно слуг, – сердито фыркнула она. – Однако среди них нет хранителя вашего сна, – людоед по-хозяйски расположился на большом окованном бронзой сундуке – одном из многих, в которых накануне привезли запоздавшее приданое молодой графини, и по праву самого нарядного и дорогого удостоенном чести украсить ее спальню. – Нет, вы не посмеете здесь остаться! – Ольгитта в сердцах топнула ножкой. – Вы дали слово! Или вы боитесь, что мессир де Пишар явится по мою честь через каминный дымоход? – Когда я смотрю на вас, боюсь только одного, – ответил ей супруг, не унимая пиратского блеска глаз,– проснуться. Хоть день и ночь моя мечта Одною вами занята, Но сон всего дороже мне: Над вами властен я во сне. Ветеран битв при Муртене и при Нанси, в два счета умевший доказать превосходство швейцарской конницы над отборными английскими лучниками, наверное, сам изрядно удивился, что в памяти его нашлось место для предмета, который не занимал его даже в юности, или занимал ровно настолько, сколько требовалось от человека того времени, чтобы слыть образованным. Что до Ольгитты, то в ней этот внезапный романтический всплеск отозвался не менее бурным всплеском негодования: – Вы хуже монстра из Нанси! Тот хотя бы не издевался над своими жертвами, прежде чем их проглотить! – Вы познали мою кровь прежде, чем я вашу, – усмехнулся граф, тыльной стороной ладони вытирая алые капли на прокушенной губе. Он даже и не думал щадить стыдливость молодой жены. О, как же страстно Ольгитта ненавидела в нем всё: его властность, его грубые попытки быть галантным, а в особенности – кривой шрам, который будто вторил отвратительной ухмылке. Она отвернулась и преклонила колени на скамеечку перед распятием, сделав вид, что погружена в молитву. Сундук издал утробный стон под тяжестью тела улегшегося на нем людоеда. Спустя недолгое время скрип обиженных досок сменился громкими с мерными сочными переливами звуками. «Пресвятая Дева, он еще и храпит!» – ужаснулась Ольгитта, не подозревая, что супруг нарочно напрягает легкие, даря ей свободу не бояться его присутствия. Сей свободой она далеко не сразу и с великой опаской воспользовалась, жалея, что под пологом кровати нельзя укрыться, как под шапкой-невидимкой, и так до самого рассвета и не сомкнула глаз. To be continued after New Year
Светлячок: Праздник к нам приходит! Всё, прям все происходящее в спальне Ольгитты моей душеньке Gata пишет: Не в силах ни пошевелиться, ни крикнуть, так глубок и беспощаден был супружеский поцелуй Мурашки по коже. Почему нельзя это увидеть, а? Мур-мур. Голубки ))) Gata пишет: «Пресвятая Дева, он еще и храпит!» – ужаснулась Ольгитта, не подозревая, что супруг нарочно напрягает легкие, даря ей свободу не бояться его присутствия. Строптивая девчонка. Так бы и дала ей пендаля Катя, я согласна подождать, но не до 13-го января. До 1-го, так и быть
lidia: Катюша, как это стильно и шикарно! Светлячок пишет: Мурашки по коже. Почему нельзя это увидеть, а? Увы! Светлячок пишет: Строптивая девчонка. И это правильно! Была бы простой и доступной, граф не потерял так голову. Уже и стишки вспоминает. Катя!
Корнет: Появилась возможность догнать остальных читателей. Катерина, роман получается не просто любовный, но по-настоящему исторический. Тысяча чертей, как же хорошо написано.
NataliaV: Страсти кипят. Поцелуй напугал красавицу, тем более, что она боится мужа, но какая же у графа горячая кровь! Я понимала, что только внезапно накрывшая волна чувств, может сподобить рассудительного и сдержанного Бенкендорфа на резкий поворот своей судьбы и судьбы Ольгитты, но такого порыва от него не ожидала. Чем дальше, тем серьезнее дело. Бедняга Серж, бежать ему надо, пока цел. Gata пишет: – Спасибо за новый урок, дядя, – сказал он, потирая шею. – Когда-нибудь вы получите возможность убедиться, насколько хорошо я его усвоил. Погладим, останутся ли угрозы только угрозами. Кровь все-таки гуще воды, а Серж отчасти великодушный и отходчивый. Gata пишет: – Когда я смотрю на вас, боюсь только одного, – ответил ей супруг, не унимая пиратского блеска глаз,– проснуться. Хоть день и ночь моя мечта Одною вами занята, Но сон всего дороже мне: Над вами властен я во сне. В настоящей любви заложена созидающая, а не разрушительная сила. И графа вывернула наизнанку. Неужели сердце Ольгитты слегка не дрогнуло?
Светлячок: Катя, где? Наркоману нужна доза прода! (подлизывается) У меня тоже заначка стынет
Gata: Спасибо дорогим неравнодушным читателям за отзывы! NataliaV пишет: В настоящей любви заложена созидающая, а не разрушительная сила. И графа вывернула наизнанку Любовь заставляет человека сильнее проявиться, в лучших и худших его качествах. Проще говоря, каков человек, такова и его любовь. Светлячок пишет: Катя, где? Наркоману нужна доза прода! (подлизывается) У меня тоже заначка стынет А что, ужо понедельник? Совсем потерялась во времени с этими новогодними пьянками )))) Ладно, отгружу кусочек проды почти безвозмездно, как Россия уголь Украине, но следующую - только по предоплате из заначки
Gata: Мы не станем утомлять читателя, и без того, верно, утомленного беспрерывными грозами на небосводе супружеской жизни графа и графини фон Бенкендорф, подробным рассказом об их путешествии в замок Фалль, чтобы больше времени посвятить собственно замку. То было грозное сооружение, воздвигнутое предками графа несколько веков назад в живописной долине Мёрта, притока Мозеля, и с тех давних пор претерпевшее немало переделок, целью каждой из которой было укрепить его еще более, и отнюдь не только из феодального чванства. Лотарингия всегда лежала на пути вторжения со стороны немецких земель, а ее собственная земля оспаривалась герцогами Бургундии и королями Франции, поэтому немудрено, что лотарингским сеньорам приходилось все время быть начеку. Вокруг Фалля расстилалась довольно обширная голая равнина – ни кустика, ни деревца, – нарочно оставленная открытой, согласно правилам обороны, дабы не дать неприятелю подобраться к замку не замеченным. Сам замок был обнесен двойной зубчатой стеной с укрепленными башнями по всей ее длине и по углам. Вторая стена была выше первой, внешней, которую опоясывал глубокий ров, наполнявшийся при помощи шлюзов водой из Мёрта. Граф рассказал молодой жене, что точно таким же рвом была защищена и внутренняя стена, кроме того, по берегам рвов щетинился частокол из толстых железных прутьев, расщепленных на концах в острые зубья. «Ни в жизнь бы моему бедному отцу не взять эту твердыню», – грустно подумала Ольгитта. Когда они въехали в главные ворота, с обязательными в то время двумя высокими башнями по бокам, с опускавшейся решеткой и подъемным мостом, оказалось, что ворота второй стены расположены не прямо напротив первых, а туазах в двадцати направо. – Если неприятель сумеет проникнуть сквозь одни ворота, – продолжал пояснять граф, – ему придется добираться до других под перекрестным огнем с обеих стен. – Какое счастье, что я въезжаю в эти ворота гостьей, – бесстрастно проронила Ольгитта. – Хозяйкой, – напомнил ей людоед, желая, видимо, польстить, но прозвучало это таким самодовольно-торжествующим тоном, будто речь шла о богатом трофее, который он привез домой из военного похода. Собственно, так оно и было, и молодая графиня до боли прикусила губу. Нарядные трубачи, по шестеро на каждой привратной башне, приветствовали новую госпожу Фалля оглушительным ревом бюзин. Во дворе замка выстроился парадным каре его гарнизон, на ветру развевались орифламмы с гербами Бенкендорфов и Калиньяров, были даже цветы, к великому изумлению Ольгитты, уже вообразившей, что розы в этой вооруженной до последнего кирпичика крепости, если и растут, то только с железными шипами. Воинственные вкусы многих поколений владельцев Фалля наложили отпечаток на замковое убранство. Здесь были собраны доспехи всех времен и народов, какие могли быть доступны коллекционеру той эпохи: шлемы, от медных с роскошными орнаментами древнеримских, до итальянских барбютов и кичливых немецких топфхелмов; кольчуги самых разнообразных плетений, часто довольно причудливых и поражавших тонкостью работы, как, например, исламские, где каждое кольцо было покрыто золочеными изречениями из Корана; славянские бармицы, европейские бувигеры, латы – пузатые миланские, угловатые германские кастенбрусты, белые и вороненые, боевые и турнирные, – всех не перечислить. Отдельного слова заслуживало богатое собрание оружия, но, дабы не превращать слово в многословье, мы скажем лишь, что то был арсенал, которому позавидовали бы даже иные короли. Довершали сие грозное великолепие гобелены, изображавшие сюжеты из Крестовых походов и Столетней войны, а шпалеры с подвигами Фридриха Барбароссы занимали целую галерею. Немудрено, что вскоре Ольгитта ощутила себя, будто в самой гуще жестокой сечи, и даже невольно прикрыла пальцами уши, чтобы не слышать звона клинков, свиста стрел и ржания коней. – Где госпожа Натаниелла? – осведомился тем временем хозяин у сопровождавшего их сенешаля. – Госпожа Натаниелла ждет ваши милости в Светлой гостиной, – сообщил тот. Граф нахмурился, однако ничего не сказал. В зале, действительно более светлом, чем предыдущие – от того, что там не громоздилось вдоль стен ни доспехов, ни алебард, зато солнце во всю полуденную мощь било в украшенные витражами окна, роняя разноцветные блики на гобелены с охотничьими сценами и цветочными узорами, – сидели несколько девушек, две из них играли на лютнях. При появлении графа с Ольгиттой музыка смолкла, и молодая дама, чей наряд выделялся среди прочих особой пышностью, сделала три церемонных шажка в сторону вошедших. – Ich freue mich Siezusehen, Vater! – прощебетала она на языке миннезингеров, присев в неглубоком поклоне. Ольгитте, нежно любившей отца, такое приветствие показалось чопорным, но она еще не знала порядков в доме супруга, как не знала и языка, на котором изъяснялась новая родственница. Маркиз де Калиньяр, всеми фибрами пылкой галльской души ненавидевший лотарингских «швабов», никогда бы не позволил их грубому наречию осквернить его родовое гнездо, хотя, как мы уже упоминали в начале нашего повествования, и бился в союзе с ними против Карла Смелого, а также вынужден был иногда навещать двор в Нанси, где немцы чувствовали себя особенно вольготно, обласканные Шарлоттой Шмалькальденской, супругой доброго герцога Николя. – Мадам, позвольте вам представить, – сказал граф по-французски, обращаясь к Ольгитте, – мою дочь Натаниеллу. Две графини фон Бенкендорф обменялись взглядами, исполненными чинной неприязни пополам с любопытством. В результате сего осмотра падчерица нашла, что мачеха, пожалуй, излишне высока, а мачеха – что падчерица предпочитает в одежде яркость изяществу и чересчур высоко бреет лоб. Что поделать, красота редко бывает снисходительна к себе подобной, и сознание, что рядом находится кто-то, у кого стройнее талия или нежнее цвет лица, способно испортить настроение любой прелестнице. – Хорошо ли вы доехали? – жеманно слюбезничала дочь людоеда, под суровым взглядом отца мнимо напустив на себя смиренный вид и перейдя на французскую речь. – Благодарю, дорога была приятная, окрестности Мозеля столь живописны, – чарующе улыбнулась Ольгитта, еще не успев решить, сочувствовать ли ей падчерице, или поддаться первому о ней впечатлению. – Но гораздо более приятна мне была мысль о скором знакомстве с вами. – О, я столь же сильно мечтала о нашей встрече, – подарила ответную улыбку Натаниелла, притушив недобрый огонек в глазах цвета спаржи, – с того самого дня, как получила от кузена Сержа-Этьенна известие, что он должен жениться на самой прекрасной девушке во всем христианском мире. – Твоему кузену это приснилось спьяну, – сердито буркнул граф. – Тогда не стану его жалеть, как собиралась, если бы сон случился с ним наяву, – при этих словах граф с супругой оба невольно мимолетно нахмурились, что не могло не доставить ехидной Натаниелле удовольствия. Однако Ольгитта не желала открытой ссоры, тем более в первый день в Фалле, где ей, может быть, придется провести немало грустных дней и лет, и почла за благо отвернуться от падчерицы, якобы затем, чтобы рассмотреть гобелены. Гобелены были великолепны, удивительно изысканных красок и тонкой работы, но еще великолепнее – огромный камин, сам размером с небольшую комнату, по бокам с двумя свирепыми каменными львами, каждый из них держал в одной лапе щит с гербом владельца замка, в другой – дерево, и деревья эти, переплетясь ветвями, среди которых можно было увидеть оленей, кабанов и других диких зверей, создавали причудливый узор, вившийся от жерла камина до самого потолка. Между камином и дверным проемом, украшенным столь же богатой и затейливой резьбой, висели два портрета, в полный рост, иметь каковые могли позволить себе в те времена только царственные особы или наиболее знатные и могущественные из феодалов. На первом портрете изображен был сам граф, значительно моложе, чем он был теперь, однако не менее грозный, в богатом латном облачении, опираясь на внушительных размеров меч; из-под локтя его и до горизонта простирались уже знакомые Ольгитте башни Фалля. На втором – красивая молодая дама, с бледными тонкими руками, сложенными на животе, и неестественно прямым станом, будто она проглотила кол; губы ее казались размером с булавочную головку, зеленоватые глаза обращены в вечность, а каштановые косы кичливо вознесены над висками на манер короны. Ольгитта сдержанно похвалила мастерство художника, которому особенно удались косы и шелковые складки на платье. – Это портрет моей матери, – с горделивой важностью сообщила Натаниелла. –Графини Мелисанды фон Бенкендорф. У Ольгитты едва не сорвалось с языка, что три графини фон Бенкендорф в одной комнате – это уже слишком, но граф, подумавший о том же самом, поспешил заверить молодую жену, что портрет незамедлительно будет снят. – О нет, нет, отец, вы так со мной не поступите!.. – ломая руки, возопила Натаниелла, разом растеряв всю заносчивость и ехидство.– Вы хотите лишить меня последней памяти о моей несчастной матушке! – От матери тебе остался целый сундук драгоценных побрякушек, – хмуро ответил граф. – Портрет перенесут к тебе спальню, или в розарий – куда пожелаешь, рядом с моим ему более не место. Натаниелла, разразившись злыми слезами, выбежала вон, и ворох фрейлин с лютнями и платками – за нею. – Вы великолепно умеете ладить с родственниками, – усмехнулась Ольгитта, оставшись наедине с супругом. – Уверен, с вами мы поладим, рано или поздно, – сказал людоед, по-хозяйски завладев ручкой жены для очередного поцелуя. – Здесь – менее, чем где-либо! – отдернула она руку. Платка, увы, в рукаве не оказалось, так как запас из дюжины их был израсходован еще за полмили до Фалля. Граф достал свой платок и протер ее ладонь, погладив пальчик, стиснутый обручальным кольцом с алмазом людоедского размера. – Я приказал, чтобы вам приготовили самые удобные покои. – Мне все равно, лишь бы подальше от ваших, – отстранилась Ольгитта. Неуклюжие попытки людоеда быть галантным пугали ее больше, чем грубый напор, с которым он вырвал ее из отчего дома, сделав своей женой. – Но тогда я могу не услышать вас, если вы меня позовете. Эти самоуверенные слова и взгляд, норовивший проникнуть под кожу, заставили молодую графиню зардеться от негодования. – Лучше найдите для меня учителя немецкого языка. – К чему вам себя утруждать? Слуги и без того мгновенно исполнят любой ваш приказ. – Хозяйка замка должна понимать, о чем говорят за ее спиной, – с холодным достоинством возразила Ольгитта и, кликнув сенешаля, велела показать отведенные ей покои.
Светлячок: Какие БиО оба милые Натусик у нас оказалась дочуркой Бени, внезапно Будем надеяться, до таскания друг друга за волосы у девушек не дойдет, хотя было бы забавно. Gata пишет: – Твоему кузену это приснилось спьяну, – сердито буркнул граф. Душка
NataliaV: Gata пишет: Граф достал свой платок и протер ее ладонь, погладив пальчик, стиснутый обручальным кольцом с алмазом людоедского размера. Людоед-то он людоед, но не такой уж людоед. Описание замка настолько подробное, что я нарисовала в своем воображении стены, рвы и великолепное убранство. Спасибо, Гата, за подобные исторические погружения. Светлячок пишет: Будем надеяться, до таскания друг друга за волосы у девушек не дойдет, хотя было бы забавно. За Натали зуб не дам, а Ольга точно не опустится до такого. Слишком горда, чтобы уронить свое достоинство в рукоприкладстве.
Роза: Gata пишет: – Хозяйка замка должна понимать, о чем говорят за ее спиной, – с холодным достоинством возразила Ольгитта и, кликнув сенешаля, велела показать отведенные ей покои. Умничка Мне настолько всё нравится, что я даже слов не нахожу - все кажутся банальными, поэтому я жадно читаю и тихо млею у монитора
Светлячок: NataliaV пишет: Людоед-то он людоед, но не такой уж людоед. Никакой граф не людоед NataliaV пишет: За Натали зуб не дам, а Ольга точно не опустится до такого. Слишком горда, чтобы уронить свое достоинство в рукоприкладстве. Ладно тебе, "слишком горда". Жизнь заставит, еще не так раскорячишься
Gata: Мне стало интересно попробовать Натку в новом амплуа. Насчет потасовок ничего не скажу, чтобы не заниматься автоспамом , но особо нежной дружбы между двумя графинями фон Бенкендорф не ждите :) Спасибо за внимание! Автору неизменно приятно, что читателям нравится Надеюсь, это убережет его от особо тяжелых помидоров в обозримом будущем :)
NataliaV: Gata пишет: Автору неизменно приятно, что читателям нравится Надеюсь, это убережет его от особо тяжелых помидоров в обозримом будущем :) Читателям очень нравится! И нас трудно уже удивить, но можно поразить в самое сердце.
Царапка: А племянничек оказался упорный :-) Но ведь безуспешно
Gata: NataliaV пишет: можно поразить в самое сердце Тогда запасайтесь корвалолом :) Царапка пишет: А племянничек оказался упорный :-) Весь в дядюшку Еще раз всем спасибки за отзывы, и едем дальше
Gata: Граф не умел надолго откладывать ни одно из взятых решений. Уже на следующий день портрет госпожи Мелисанды исчез из Светлого зала, а в замке появился художник, которому велено было, не мешкая, написать портрет новой госпожи Фалля. То, что художник столь легко, словно по волшебству, оказался под рукой, объяснялось просто: он проезжал мимо, направляясь из Италии в Нанси, куда его вытребовал герцог Николя, возжелавший получить портрет старшей дочери для будущего зятя, владетельного немецкого князя. Мессир Анджело дал уговорить себя задержаться в Фалле, польщенный богатым посулом и необыкновенной красотой молодой графини, восхищаться которой, отдадим ему должное, позволил только своей кисти. Уязвленная Натаниелла два дня не выходила из спальни, жалуясь на обиды портрету покойной матери и покровителю сирот святому Евстахию, а на третий, пожелав удостовериться, что мачехин портрет лопнул на подрамнике, о чем она между жалобами успела попросить небесных заступников, с двумя фрейлинами и любимой обезьянкой нагрянула в залу, где новоявленная графиня фон Бенкендорф позировала поэтически неопрятному итальянцу с огнем вдохновения в черных глазах. К жестокому разочарованию Натаниеллы, ни госпожа Мелисанда, ни святой Евстахий не вняли ее мольбам, и на целехоньком ровном холсте противные черты мачехи отразились во всем блеске красоты, даже ярче, чем в жизни, как водилось у любивших резкие контрасты флорентийских художников. Ольгитта любезно приветствовала нежданную гостью. Мысленно пожелав ей превратиться в синюю жабу и размышляя, каких еще святых для этого потеребить, Натаниелла устроилась на стульчике посреди комнаты, пышным рукавом наполовину загородив от художника его объект. – Я попрошу meinen Vater, чтобы он велел написать и мой портрет тоже. – Если хотите, я могу попросить его об этом, – предложила Ольгитта. – Нет, я хочу, чтобы он выполнил мою просьбу! – капризно заявила Натаниелла. – И позвал самого известного живописца, а не первого подвернувшегося. – Живописцев, как мессир Анджело, короли и принцы ждут по два-три года. – У моего отца достаточно денег, чтобы купить их всех вместе с красками, – презрительно бросила Натаниелла, будто бы ненароком отпустив серебряную цепочку, на которой держала обезьянку. Маленькая проказница, почуяв свободу, тотчас запрыгнула художнику на плечо и вырвала из его руки кисть, измалевав драгоценной ляпис-лазурью ему волосы и шею графини фон Бенкендорф на холсте. Ольгитта, не выдержав, рассмеялась мелодичным смехом и поманила шалунью засахаренной долькой апельсина. – Говорят, герцогиня Миланская пожелала быть запечатленной на портрете с двумя своими обезьянками. – Рядом с macaco меньше было заметно ее собственное уродство, – проворчал из-за мольберта флорентинец, оттирая художества незваной помощницы. – А с кем бы вы запечатлели меня, мессир Анджело? – О… – тот в экстазе закатил глаза. – Для вашего сиятельства - только благородный ermellino… горностай, si! – А я горностаев ношу только на оторочке подола! – не пожелала остаться в долгу Натаниелла, приказала дамам поймать бедную обезьянку и побила ее серебряной цепочкой, обругав, что та взяла лакомство из чужих рук, после чего вся компания торжественно удалилась. Ольгитта вздохнула с облегчением, как оказалось – преждевременно. Безделье вкупе с мстительным нравом оказались сильнее гордости, и, не умея придумать себе лучшего занятия, чем досаждать ближним, Натаниелла с упоением ему предалась, благо впервые после долгих месяцев вынужденного затворничества она обрела достойное для этого общество. Портить кровь безответным слугам было, разумеется, совсем не столь же приятно и увлекательно, как отцу и его молодой жене, чьи пасмурные отношения дарили бездну возможностей нагнать еще больше туч. Изо дня в день Натаниелла стала посещать сеансы живописи то в компании шаловливой обезьянки, то прислужниц с лютнями, нарочито заботливо интересуясь, не утомляет ли Ольгитту по нескольку часов позировать для портрета, и не нужно ли ее утешить и развлечь. Та с неизменной любезной улыбкой благодарила падчерицу, и слушала игру на лютне, и угощала обезьянку засахаренными фруктами и орешками, один мессир Анджело рвал на себе волосы. – Non posso creare in tali condizione! – темпераментно заявил он, наконец, графу. – Я сегодня же складываю мои кисти и parto al duca Nicolas! Уладив дело незамысловатым, но весьма щедрым образом, граф спросил у жены, почему она не пожаловалась ему на козни Натаниеллы. – На что же жаловаться, – пожала красивыми плечами госпожа фон Бенкендорф, – Натаниелла помогает мне развеять скуку. Или вы и с ней хотите меня разлучить, как разлучили со всеми, с кем я могла перекинуться словечком? – Да разве мало вам ваших девиц, готовых исполнить любую вашу прихоть! – сердился супруг. Половину фрейлин, находившихся в услужении у дочери, граф передал жене в компанию к тем, что приехали с нею из Бюра. Девицы, все дворянского рода, изнеженные и высокого о себе мнения, сначала горевали, боясь перемен к худу, но вскоре стали задирать носы перед прежними подругами. «Новая госпожа, хоть и гордячка, каких на белом свете не сыскать, – говорили они, – да без дела никогда не обидит, не в пример госпоже Натаниелле, которая, дай Бог ей много лет благоденствия, нас и булавками колола, и щипала, и бранила почем зря». – Эти девицы умеют сказать только «да, госпожа», – вздохнула Ольгитта. – Беседуйте с Натаниеллой, сколько пожелаете, – продолжал тиранствовать граф, – но не во время, когда мессир Анджело пишет ваш портрет! – С портретом была ваша идея, не моя. Натаниелла, подслушав спор между отцом и мачехой, радостно поздравила себя с первым успехом. Когда-то еще ее мольбы достигнут слуха святого Евстахия среди тысяч воплей других сирот, а если старичок и вовсе туг на ухо? Не сидеть же до той поры сложа руки! Портрет был дописан и занял почетное место подле портрета хозяина замка, мессир Анджело с тугой мошной и раненым самолюбием отбыл восвояси, но две молодые графини уже так привыкли проводить время вместе, что и после отъезда живописца продолжали делить общество друг друга, хотя ошибся бы тот, кто заподозрил в этой странной привязанности зарождающуюся дружбу. Будь одна из дам менее красива, менее своенравна или считала себя менее пострадавшей от женитьбы графа фон Бенкендорфа, они могли бы, пожалуй, стать подругами, в которых сейчас играли, заставляя мужа и отца хмурить брови поначалу непонимающе и с усмешкой – когда он раскусил эту игру. Пусть война шпилек не принесла пока серьезных увечий, граф, тем не менее, положил поскорее выдать дочь замуж, чтобы жене не с кем было больше красть принадлежавшие ему по закону минуты и часы.
Gata: Жизнь новой госпожи Фалля почти не отличалась от прежней ее жизни в замке отца, с той лишь грустной разницей, что рядом не было Барбары. До завтрака, если стояла солнечная погода, дамы и девицы, охраняемые свитой пажей, отправлялись обычно в ближний лесок, каждая – с часословом и с четками, и там молились в мягкой зеленой тиши, потом собирали лесные фиалки или другие цветы, а после возвращались в замок, чтобы послушать короткую мессу. Днем бывали конные прогулки, в той же многочисленной беспечной компании, к которой иногда присоединялся и граф, чтобы блеснуть перед молодой женой каким-нибудь опасным прыжком через овраг, или выудить из реки, к восторгу свиты, огромного карпа. Ольгитта сносила эти маневры людоеда с мраморной бесстрастностью, обмирая сердцем при мысли, что когда-нибудь, устав ждать, он потребует ее общества и ночью. В просторной замковой часовне с богатыми витражными нефами и зычным органом, по чьим неповоротливым клавишам крепкие молодые служители ударяли кулаками, она однажды с удивлением остановилась у статуи распятой бородатой женщины. Натаниелла, тут как тут, охотно поведала старинную легенду о Деве Вильгефортис, казненной собственным отцом-королем за то, что слишком истово молилась об избавлении от брака, и за снизошедшее на нее от сих молитв чудо – выросшую бороду. – Воистину, обречь себя на уродство, чтобы избежать венца, способна только святая, – сказала Ольгитта, положив к ногам статуи несколько роз из тех, что несла Пречистой Деве. Розарий был вотчиной Натаниеллы, изящно-безалаберный, как всё, чем она пыталась увлекаться, и к чему быстро охладевала. Ольгитта решила, что цветочной сумятице пойдет только на пользу, если срезать две-три дюжины роз, и дала садовникам несколько строгих наставлений по дальнейшей работе ножницами. – Жених отказался от бедняжки, и отец в гневе приказал ее распять, – без капли сострадания в голосе стрекотала Натаниелла. – Отцы бывают беспощадны к дочерям, – невольно вздохнула бывшая мадемуазель де Калиньяр. – Mein Vater никогда не смог бы принудить меня к браку против воли! – Как же вы хотите ему противостоять? – спросила Ольгитта с искренним интересом. – Постригусь в монахини! – заявила Натаниелла, сама, кажется, не особо веря в сказанное, но целясь уязвить мачеху, которой на подобное не хватило силы духа. – Я буду молиться вам, как Деве Вильгефортис, – едва уловимо улыбнулась Ольгитта и, пройдя мимо бородатой святой, стала украшать цветами статую Богоматери, предоставив Натаниелле любоваться затейливо сборчатым шлейфом ее нового платья из виридианового бархата. Натаниелла по достоинству оценила и цвет бархата, и покрой, и крупный окатный жемчуг в три ряда на кичливой белой (как у гусыни!) мачехиной шее, к тому же, она не собиралась прощать ни наведения порядка в ее розарии, ни довольства бывших фрейлин, переметнувшихся к новой госпоже. Жестокая обида требовала отмщения, и оно не заставило себя долго ждать. Учителем немецкого языка граф, уступчивый ровно настолько, насколько позволяла ему его ревность, назначил к молодой супруге брата Забиуса, того самого, который давал когда-то уроки латыни Сержу-Этьенну. Сей ученый монах больше сорока лет справлял в должности переписчика книг в ближайшем монастыре, считал Йоганна Гуттенберга и Гюнтера Цайнера* слугами ада и с гордостью носил подаренную ему Богом тонзуру, к месту и не к месту цитируя древних римлян: «Лысина не порок, а свидетельство мудрости». Граф, разумеется, помнил и другой, куда более фривольный афоризм, почерпнутый племянником, но решил простить брату Забиусу рассуждения о богинях, резонно полагая, что при его наружности они так рассуждениями и останутся. Графине, собравшейся брезгливо поджать губы при виде сморщенной, как вяленая груша, физиономии учителя, он объяснил: – Те, кто моложе, не столь учены. Ольгитта надменно смирилась с выбором супруга, утешив себя тем, что будет смотреть в книги, а не на этот сушеный фрукт, и в меру делать успехи – дабы графу не взбрело на ум ей помогать. Брат Забиус, благословясь, приступил к урокам, на которых воспылала присутствовать и любопытная Натаниелла. Но через несколько дней ей прискучило слушать, как мачеха прилежно зубрит верхненемецкую грамматику, не поднимая головы от «Золотой легенды»**, собственноручно переписанной усердным монахом двадцать семь лет назад. Обезьянка пыталась колоть орехи о лысину брата Забиуса, но запуталась в капюшоне его рясы, с вышиванием у Натаниеллы тоже не заладилось, и от нечего делать она стала листать сборник лэ, привлекший ее внимание красивым переплетом. Позевав над страданиями Тристрама, ленивица собиралась уже захлопнуть книгу, но тут ей на колени выскользнул застрявший между страницами клочок бумаги: «Я привязала вашу записку к камешку и бросила из окна прямо в руки красавчику…» Не поверив собственным глазам, Натаниелла жадно перечла каракули дуэньи и возблагодарила святого Евстахия, внявшего, наконец, ее молитвам. Получив доказательство измены синеглазой крокодилицы, граф с позором отошлет ее обратно к отцу, и в Фалле всё пойдет по-прежнему – при мысли об этом у Натаниеллы едва не брызнули от подступающего счастья слезы. Пусть Vater не был особенно ласков, но никогда ни в чем ей не отказывал и не подвергал гонениям портрет ее матушки. Быть может, даже весельчаку кузену позволено будет вернуться – ах, вот уж бы она вдоволь позлословила над его глупыми снами! Тем временем святой Евстахий, словно спохватившись, что так долго не слышал жалоб бедной сироты, продолжал осыпать ее знаками благоволения. Не успела Натаниелла тайком припрятать свой трофей в рукав, как урок почтил визитом сам граф, пожелавший узнать об успехах супруги не в коротком разговоре за ужином. Брат Забиус, слегка пришепетывая от горделивого волнения, похвалил ученицу за прилежание и похвастался, что они уже почти закончили чтение «Повести о Варлааме и Иоасафе». – Мне пока с трудом даются сложные существительные, – снизошла до ответа и госпожа фон Бенкендорф, – но я не теряю надежды с помощью моего глубокомудрого учителя ими овладеть. – Госпожа Ольгитта чересчур скромна, и существительные, и глаголы ей даются с необыкновенной легкостью, – вмешалась Натаниелла, подсовывая отцу украденную записку, – почитайте, Vater! Граф прочел и изменился в лице. – Выйди вон, Натаниелла! – велел он грубо. – И вы, брат Забиус. Урок окончен! – Что это значит, ваше сиятельство? – с ледяным недоумением осведомилась молодая графиня. – Все вон! – прорычал граф, схватив дочь за локоть, а монаха – за рукав рясы, и вытолкав обоих за дверь. – Что это значит, мадам?! – вернул он супруге ее вопрос, бросая перед ней на стол злосчастную записку. Ольгитта, чуть побледнев, несколько секунд смотрела на нее, а потом подняла ясный взор на мужа. – Вы знали, что я вас не люблю. Он подошел и вырвал ее из-за стола, как пушинку, до боли стиснув нежные плечи. – Я не позволю вам любить никого другого! Ольгитта отвернулась, чтобы не видеть побагровевшего шрама, который, как кровавый меч, иссек ее жизнь. – Значит, вы будете первым, кто научится отдавать приказы чужому сердцу. – Вы – моя жена, вся моя, сколько бы этому ни противились! Кому ваша служанка бросила записку, – продолжал он допрашивать, дыша ей в лицо бешенством страсти, – моему племяннику, или еще какому-то юному ветрогону? – Возьмите меня, убедитесь, что я только ваша! – воскликнула она в отчаянии, на грани слез. – Чего вы еще хотите, зачем мучите меня? Людоед ослабил хватку, потускнев взглядом. – Мой рай и ад, день и ночь, кровь и жизнь – это вы, – сказал он угрюмо. Обессиленная, Ольгитта рухнула на стул и закрыла руками лицо. – Уйдите, я не могу вас видеть. – Вы полюбите меня, или я не граф Александр Христофор фон Бенкендорф! – пообещал он, прежде чем выполнить ее просьбу. -------------------------------------------------- * Немецкие первопечатники 15-го века ** Собрание христианских легенд и занимательных житий святых, написанное около 1260 г. Одна из самых популярных книг Средневековья
lidia: Натаниелла, однако, препротивная особа. Хотя я в чем-то её и понимаю, папенька мог бы обращаться с дочуркой и понежней. Хотя в те времена мужчины вообще не очень-то интересовались чувствами женщины. С одной стороны, трубадур и рыцарь объясняется в любви прекрасной даме, а с другой - берет штурмом замок и не церемониться с его обитателями. Гаточка, спасибо!
Светлячок: Начну с главного. Катя, я сегодня из-за тебя опоздала на репетицию. Зависла над продой. Это возмутительно - так хорошо писать! Gata пишет: Людоед ослабил хватку, потускнев взглядом. – Мой рай и ад, день и ночь, кровь и жизнь – это вы, – сказал он угрюмо. И на этой фразе я в полушубке и в штанах с начесом прилипла к сидению в машине Когда Беня ревнует, я ревную вместе с ним. А Олюшка могла бы и разрешение у Натки спросить, прежде чем совать нос в ее розарий. Хоть Натусик и звязда этих отрывков, но ничто не может поколебать мою любовь к Gata пишет: – Воистину, обречь себя на уродство, чтобы избежать венца, способна только святая, – сказала Ольгитта, положив к ногам статуи несколько роз из тех, что несла Пречистой Деве. к Олюшке.
Gata: lidia пишет: С одной стороны, трубадур и рыцарь объясняется в любви прекрасной даме, а с другой - берет штурмом замок и не церемониться с его обитателями Вот именно. В те времена слово рыцарь означало только принадлежность к сословию :) Светлячок пишет: Хоть Натусик и звязда этих отрывков А Забик - не звязда, что ль? Я с таким тщанием живописала его тонзурку и принтофобию
NataliaV: Gata пишет: А Забик - не звязда, что ль? В продолжении все хороши! Забушка с глаголами, итальянец с macaco, Натаниелла с ущемленным самолюбием и, конечно, БиО в любви и ненависти. lidia пишет: Хотя я в чем-то её и понимаю, папенька мог бы обращаться с дочуркой и понежней. Граф ничего о нежных чувствах не знал до сих пор, пока не припекло.
Алекса: Катя, спасибо за новые главы. Я бы, наверное, рехнулась в ожидании продолжения. Очень увлекательно.
Gata: Натулик :)
Роза: Иллюстрации! Я мечтала, но не просила, а тут такой подарок Даже не знаю, что больше поражает воображение - взгляд Натаниеллы, которым она желает испепелить мачеху или эффектное декольте
Gata: Декольте стало решающим фактором при выборе исходника :)
lidia: Натали мне тут понравилась. И её декольте тоже. Катя, спасибо!
Царапка: Натали идёт средневековый наряд!
NataliaV: Робко интересуюсь, можно ли в скором времени ожидать продолжение? Особенно, когда нам явили Натаниеллу во всей красе.
Gata: Размолвка между мачехой и отцом стала бы для Натаниеллы праздником, если бы отец не назначил ее виноватой за эту ссору. Отныне завтрак, обед и ужин ей приносили в ее покои, и даже в церковь разрешалось ходить лишь в те редкие часы, когда там не было других обитателей замка. Старый Петер, верный оруженосец и наперсник еще отца нынешнего графа, сурово бдел за выполнением приказа хозяина, охраняя, как пес, покой его молодой супруги. Натаниелла кричала на него, топала ногами и даже грозила кулачком, но старик только ухмылялся – он был глухонемым. – Она же все равно не выходит к столу, Vater! – рыдала Натаниелла, умоляя графа отменить домашний арест. – Я не испорчу ей аппетит! – Ты – неблагодарное, бессердечное создание, – отрезал тот дочери. – Но я твой отец, и должен о тебе позаботиться. Выбирай – или ты поступишь в монастырь, или выйдешь замуж за достойного знатного человека, которого я найду. Натаниелла затряслась от ужаса. – Что мне сделать, чтобы вы меня простили, Vater? – Я добр больше, чем ты того заслуживаешь. – Вы хотите избавиться от меня, чтобы всё отдать женщине, которая вас не любит и дурачит на каждом шагу! – разбушевалась Натаниелла, устав прикидываться овечкой. – А ты меня любишь? – усмехнулся отец. Оставив дочь решать этот трудный вопрос, он отправился по своим делам, а Натаниелла, вдоволь погоревав, подослала к мачехе свою кормилицу, женщину глуповатую, но на всё готовую ради хозяйки. Ольгитта выслушала причитания хлопотуньи, меланхолично вышивая на шелковой наволочке свой новый вензель. Она не сердилась на Натаниеллу, даже была отчасти той признательна за ссору, избавившую ее от общества супруга, однако и не спешила проникаться сочувствием как к безвинной жертве родительского тиранства. – Я бы поговорила с мессиром графом, да вот беда – мы с ним не разговариваем. «Надолго ли?» – вздохнула она про себя, понимая, что это лишь короткая передышка перед новой атакой людоеда, который не бросал любовных угроз на ветер. Кормилица, тряся крахмальными крыльями чепца, пала перед графиней на колени и потянулась облобызать краешек ее платья. – Бедная сирота не забудет доброты вашего сиятельства! – Уж что не забудет, я не сомневаюсь, – хмыкнула Ольгитта, но решила, раз уж падчерице так нравится на нее злиться, пусть лучше злится за согласие помочь, чем за отказ. Из гордости она не стала первой обращаться к супругу, тот сам спустя несколько дней завел с ней разговор у выхода из церкви, где теперь они только и встречались: одна неизменно держа очи долу, другой – хмурясь и страдая. – Должен вам напомнить, что вы здесь хозяйка, и не должны меня бояться или прятаться, – заявил он, преступая ей дорогу. – Я не боюсь, но трудно ждать добра от человека, столь жестокого к собственной дочери. – Я сделал это ради вас. Не имея возможности вам вредить, Натаниелла не будет и пытаться. – Она вредит только себе, – сказала госпожа фон Бенкендорф, изучая цепь ордена св. Губерта на широкой груди людоеда. – Вы знаете, что я ни в чем не могу вам отказать, – ответил он. – А вы… – голос его стал вкрадчивым, – вы могли бы быть более ласковой со мной? – Поступайте, как хотите! – вспылила Ольгитта. – Я не собираюсь с вами торговаться! Граф смотрел ей вслед, пока не услышал рядом с собой покашливание. Глухонемой Петер, помнивший грозного сеньора Фалля еще безусым отроком и умевший с ним объясняться посредством жестов, ухмыльнулся и на своем бессловесном языке сообщил: «Уговаривать женщину нужно в постели». – Это средство годится для тех, кто больше ничего не умеет желать, – буркнул граф. «Чего же хотите вы?» – движением бровей поинтересовался старик. Этот вопрос задавали друг другу шепотом и вслух все многочисленные обитатели замка – рыцари на службе у графа и дамы из свиты обеих графинь, часовые на крепостных башнях и повара над своими соусами, псари и сокольники при охотничьем дворе, пажи, белошвейки, трубочисты, пивовары и даже крестьянские ребятишки, играющие за внешним рвом. Кое-кто уже и бился об заклад, строя догадки, будет ли хозяин брать прекрасную крепость долгой осадой, или покончит дело стремительным штурмом. Больше других мог знать замковый капеллан, но его по понятным причинам ни о чем не спрашивали. Граф усмехнулся над всепроникающим любопытством челяди, привыкший не замечать его, как не замечал пыли под ногами, делая исключение разве что для старого оруженосца отца, который право на бесцеремонность снискал многолетней верной службой семейству Бенкендорфов. Грациозная фигура графини давно скрылась под стрельчатой аркой двери во внутренние замковые покои, а он всё не мог отвести взгляда, полного мрачной жажды. – Я хочу, чтобы без меня для нее не вставало солнце. Старый Петер только крякнул и с философским видом почесал затылок.
Gata: Через день Натаниелла как ни в чем не бывало с ворохом фрейлин, обезьянкой и станком для вышивания обосновалась в покоях мачехи, даже не сочтя нужным поблагодарить ту за заступничество. – Я хочу вышить эскофль* для mein Vater, чтобы он перестал на меня сердиться. Хоть моя единственная вина – что я не заглянула в тот листок, думая, что это ваши упражнения по грамматике, – с невиннейшим видом округлила она глаза, в которые для томности и блеска ей закапывали сок белладонны. – И откуда он только взялся? – Должно быть, его потерял брат Забиус, – без тени улыбки молвила Ольгитта, делая знак девушкам, помогавшим ей завершить туалет, подать вместо жемчужного ожерелья золотую цепь с рубинами, которые больше шли к ее платью из пурпурного цвета дамаста с оторочкой из куницы. Натаниелла, не потеряв надежды затмить мачеху, в тот день нарядилась в бархатное платье крапивного цвета с дерзким вырезом и обширными, до полу, рукавами, из которых выглядывали лимонно-желтые сборчатые рукава нижнего платья. Все пальцы ее были унизаны перстнями, сверкающими разноцветными гранями изумрудов, сапфиров и алмазов, на красном с золотым шитьем поясе висели золотые же зеркальце, расческа и позолоченный коготь сокола – амулет на счастье. – Брат Забиус! – хихикнула она, качнув громоздким энненом по моде «двойная сахарная голова». – С трудом могу вообразить женщину, которая назвала бы его красавчиком. – Вы же не заглядывали в записку? – из зеркала бросила на нее Ольгитта лукавый взгляд. – Ах, я ненароком, наверно, успела прочесть одно слово, – заюлила Натаниелла, спохватившись об оплошке, и почла за благо сменить тему. – Не могу выбрать, какой тон лучше подойдет для ленты с девизом – терракотовый или беж? Графский герб на зеленом охотничьем плаще она начала вышивать еще в прошлом году, но, не закончив, увлеклась разведением роз, потом – дрессировкой соколов, потом чем-то еще, о чем сейчас и не вспомнила бы. Ольгитта беззлобно вздохнула – уличай, не уличай, Натаниелле всё будет Божья роса. Достигнув полного приятного согласия с зеркалом, она пришла падчерице на помощь, сначала прикладывая к незаконченной вышивке шелк то одного, то другого оттенка, то золотую канитель, и под конец незаметно для себя самой перехватив иголку, с которой Барбара научила ее управляться весьма ловко, также привив и безошибочное чувство цвета. – Ах, до чего изящно госпожа графиня кладет стежок! – неосторожно восхитилась одна из фрейлин. Натаниелла не смогла снести досады и брильянтовой булавкой в бок напомнила простушке, чьим искусством тут должно восхищаться. Из глаз несчастной брызнули слезы. Фрейлины, кто не занят был вдергиванием ниток в иголки, сразу же отхлынули от вышивальщиц, точно спугнутая ветерком стая пестрых бабочек, и расселись поодаль на скамьях, стульчиках или просто на полу на ковре, под переборы арфы чинно глазея, как мачеха с падчерицей дружно, локоток к локотку, трудятся над подарком для графа. Пока Натаниелла священнодействовала над венчавшей герб графской короной и шлемом с бурелетом – символом того, что предки графа побывали в крестовых походах, Ольгитта быстрым стебельчатым швом наметывала буквы девиза на нижней витиеватой ленте. Самодовольное «Aquila non capit muscas» – «Орел не ловит мух» – заставило ее вспомнить девиз Калиньяров: «Предпочту смерть бесчестью» – и печально вздохнуть. Часа три спустя, так же дружно, как вышивали, обе рукодельницы подняли головы от пялец, полюбовались на представшую им красивую картину и с улыбкой переглянулись, довольные собой и своей работой. – Ach Gott! – вдруг всплеснула руками Натаниелла, присмотревшись. Под щитом с белым орлом на красном поле, мечом и по перевязи наискось – с тремя коронами, выдававшими эльзасские корни рода, вилось готической вязью: «Орел ловит мух». – Не понимаю, как это случилось, – кусая губы от смеха, пробормотала Ольгитта. – Латынь, немецкая грамматика… право, в моей бедной голове такая путаница! Натаниелла горько расплакалась. – Не печальтесь, – попыталась утешить ее мачеха, – можно на этом месте вышить дубовый листочек, будто «не» скрыто под ним. – В нашем гербе нет никаких дубовых листьев! И mein Vater едет на охоту уже завтра, не могу же я всю ночь просидеть с вами над вышивкой, – хныкала падчерица, – я и так исколола этой ужасной иголкой все пальчики! – Что за беда, я велю сесть за пяльцы моим девушкам. – Упаси, Пресвятая Дева! Они по вашему приказу вышьют вместо орла какую-нибудь макрель, а то еще что похуже, – шмыгнула распухшим носом Натаниелла, сорвала плащ с пяльцев и в панике убежала с ним в охапку. Фрейлины по привычке всем роем колыхнулись было следом, но по пути часть из них вспомнили, что служат теперь новой графине, из-за чего в дверях произошла легкая давка. Пока они толкались и пререкались, Натаниелла успела добежать до галереи, соединявшей два крыла замка, и там едва не налетела на отца, обсуждавшего со старшим ловчим завтрашнюю охоту. – Что случилось, Натаниелла? – спросил он недовольно, увидев, что та направляется из покоев Ольгитты. – Ах, Vater, вы только посмотрите! – она развернула перед ним оскверненный герб на эскофле. – Вас окрестили мухоловом! Раскаты громоподобного хохота графа сотрясли галерею до гулких высоких сводов. – Клянусь святым Николаем**, никогда так не смеялся! – проговорил он, когда смог вымолвить слово. – Ты столько раз меня сердила, Натаниелла, но развеселить смогла впервые. – Вы веселитесь, Vater, а ваша жена только и чает, как что-нибудь сделать вам назло. В ней ни на пфенниг нет почтения ни к нашему гербу, ни к нашим славным предкам! – Так это госпожа Ольгитта вышивала? – спросил граф неожиданно потеплевшим голосом. – Только девиз… – всхлипнула Натаниелла, полная пыла и дальше жаловаться, но испугалась выражения на лице отца. – Ведь не собираетесь же вы надеть этот эскофль завтра на охоту? – спросила она с подозрением. – Непременно надену, – ответил граф, довольный, на слезливые протесты дочери возразив, что в своих владениях он безраздельный хозяин, и хотя бы от всего девиза у него осталась на гербе одна буква, и перед той буквой все бы почтительно склоняли головы. ---------------------------------------------------------- * Эскофль (escoffle) – род плаща, охотничья одежда с широкими рукавами ** Св. Николай считался покровителем Лотарингии
Роза: Рабочий понедельник неожиданно засиял новыми приятными красками, когда прочитала о житейском хороводе событий в замке графа. Хочется посочувствовать Натусику, но вредный характер девицы не дает проникнуться. Gata пишет: «Орел ловит мух». Верю, что Ольгитта ошиблась, а не по умыслу Но больше всего понравилась реакция Бенкендорфа
Светлячок: Gata пишет: одна неизменно держа очи долу, другой – хмурясь и страдая. (прослезилась) Голубки. Gata пишет: – Ах, до чего изящно госпожа графиня кладет стежок! – неосторожно восхитилась одна из фрейлин. Натаниелла не смогла снести досады и брильянтовой булавкой в бок напомнила простушке, чьим искусством тут должно восхищаться. Из глаз несчастной брызнули слезы. Фрейлины, кто не занят был вдергиванием ниток в иголки, сразу же отхлынули от вышивальщиц, точно спугнутая ветерком стая пестрых бабочек, и расселись поодаль на скамьях, стульчиках или просто на полу на ковре, под переборы арфы чинно глазея, как мачеха с падчерицей дружно, локоток к локотку, трудятся над подарком для графа. Хлопотуньи :) Катя, спасиб, за колоритнейшие сцены. И прослезилась, и поржала. Роза пишет: Верю, что Ольгитта ошиблась, а не по умыслу Маленькая шалость - это так мило. И уж лучше, чем иглой мужу в бок.
Корнет: Gata пишет: – Я хочу, чтобы без меня для нее не вставало солнце. Старый Петер только крякнул и с философским видом почесал затылок. Возникает философский вопрос - как возникает любовь? Что ее пробуждает, когда изначально девушка боялась даже посмотреть в сторону графа.
NataliaV: Gata пишет: – Вы знаете, что я ни в чем не могу вам отказать, – ответил он. – А вы… – голос его стал вкрадчивым, – вы могли бы быть более ласковой со мной? Даже в ситуации, когда граф просит, он все равно остается сильным и независимым. Удивительное мужское качество. Gata пишет: – Упаси, Пресвятая Дева! Они по вашему приказу вышьют вместо орла какую-нибудь макрель, а то еще что похуже, – шмыгнула распухшим носом Натаниелла, сорвала плащ с пяльцев и в панике убежала с ним в охапку. Макрель. У Ольгитты каким-то чудом хватает на падчерицу терпения. Для меня это непостижимо, и вызывает уважение.
Алекса: Иногда, чтобы разорвать противоречия и сблизиться необходимы тяжелые испытания. В паре Бенкендорф-Ольгитта без этого будет вялотекущая и изматывающая обоих внутренняя и внешняя борьба. Я так вижу ситуацию.
lidia: А мне все равно жаль Натаниеллу. Её судьбой все и всегда будут распоряжаться как разменной монетой. Посмеялась, как графиня вышивала девиз, но больше всего порадовала реакция графа. Катя, спасибо!
Роза: lidia пишет: А мне все равно жаль Натаниеллу. Её судьбой все и всегда будут распоряжаться как разменной монетой. Есть хорошая пословица о том, что бодливой корове бог рогов не дает. Вот это тот самый случай. Зловредность и жестокосердие девушки нельзя отпускать в свободное плавание, иначе она себе же грехами лестницу отстроит в ад. Быстрыми темпами. Отец свою доченьку знает хорошо, поэтому и дает ей по рукам для ее же пользы.
lidia: Роза, я согласна! Но своего ребенка надо еще и любить, а не только давать ему по рукам. И если бы Натаниелла всегда бы чувствовала к себе отцовской любовь, она бы возможно не была такой капризной и колючей. Моё ИМХО.
NataliaV: Роза lidia, извините, что я со своим лукошком в ваш разговор. Нежной отцовской любви к Натаниелле я в душе графа не чувствую, но забота есть. К тому же я не уверена, что дочь вообще понимает значение слова "любовь". Для нее есть только понятия "мне, моё и для меня". Может быть, что-то или кто-то сможет изменить ее натуру, но обычно это уже окончательный диагноз. Гата, можно поинтересоваться, когда будет продолжение?
Gata: Благодарю за комментарии и неослабный пока интерес к моим героям и событиям Выложу продолжение, как только оклемаюсь от вируса и подглянцую очередной кусок. Свежим взглядом вечно хоть за что-нибудь, да зацепишься :) Роза пишет: Верю, что Ольгитта ошиблась, а не по умыслу Светлячок пишет: Маленькая шалость - это так мило. И уж лучше, чем иглой мужу в бок Увы, шалость была именно по умыслу :) Корнет пишет: Возникает философский вопрос - как возникает любовь? Что ее пробуждает, когда изначально девушка боялась даже посмотреть в сторону графа. Я сначала хотела вспомнить "Лису и виноград" Фигейредо или хоть ту же голоновскую "Анжелику", что-де незаурядная личность мужчины побеждает в сердце женщины первоначальный страх и даже способна высечь искры любви, но БиО так далеки от этих и любых похожих примеров. Простите мою пристрастность :) У них всё происходит на другом уровне, гораздо более предопределенном, и где другому мужчине приходится ухаживать практически "с нуля", задача графа - донести до его избранницы то, что она сама подспудно понимает, как и он, сразу, но из строптивости должна побрыкаться :) Вон Светик не зря назвала их "голубки" Алекса пишет: Иногда, чтобы разорвать противоречия и сблизиться необходимы тяжелые испытания. В паре Бенкендорф-Ольгитта без этого будет вялотекущая и изматывающая обоих внутренняя и внешняя борьба "Вяло" - это не про БиО ни в каком словосочетании :) В остальном - см. ответ на предыдущий вопрос. Впрочем, испытания еще обязательно будут, как я и обещала. Роза пишет: Отец свою доченьку знает хорошо, поэтому и дает ей по рукам для ее же пользы lidia пишет: если бы Натаниелла всегда бы чувствовала к себе отцовской любовь, она бы возможно не была такой капризной и колючей NataliaV пишет: К тому же я не уверена, что дочь вообще понимает значение слова "любовь". Для нее есть только понятия "мне, моё и для меня" Вы так хорошо разобрали Натаниеллу по косточкам, что мне и добавить нечего :) Конечно, недостаток родительской любви свою лепту в формирование характера вносит, но в ту эпоху сословная принадлежность оказывала куда более сильное влияние. Графская дочка имела полтысячи прислуги, по золоту ходила, ангелом в такой ситуации может остаться только ангел по рождению, а наследственность у Натулика та еще :)
Gata: С раннего утра егеря выслеживали оленя. Дамы той порой расположились кружком на лужайке, где их ждало легкое угощение – жареные перепела и фрукты, а пажи и молодые рыцари развлекали всех охотничьими историями, в которых немало места занимали подвиги самого графа, зачастую уж вовсе баснословные. – Что из этих рассказов правда, а что почерпнуто из «Книги о короле Модусе»?* – спросила госпожа фон Бенкендорф у супруга, устроившегося на траве рядом с ней. – По чести сказать, я их не слушал, – улыбнулся тот, – а смотрел, как слушаете вы. – Если вы станете так же смотреть на меня и во время охоты, вы упустите оленя. – Не беда, лишь бы вы были рядом, как эти драгоценные несколько букв, – людоед погладил эскофль с вышивкой у себя на груди. Нежно-розовый бархатный персик, на который поглядывала графиня, немедленно утратил для нее аппетитное очарование. – Я уже говорила вам, – проронила она с легкой досадой, – что не могу принять вашей благодарности, так как не думала сделать вам приятное. – Значит, Натаниелла права, и вы думали сделать мне неприятность? – Я о вас вообще не думала. – Вам это только кажется, – уверил ее людоед. – Вы читаете мои мысли? Ольгитте стало так интересно, что она вновь ощутила голод и протянула руку за персиком, только что отвергнутым. – Разве, просыпаясь по утрам, вы не мечтаете очутиться за много лье от меня и от моего замка? – принялся развивать свою мысль граф. – Или, идя в большой зал к обеду, не лелеете надежду, что меня по какой-нибудь несусветной причине не окажется подле вас за столом? А капризный нрав моей дочери уж, наверное, не один раз заставил вас помянуть колким словом ее отца. Мне продолжить перечислять случаи, когда вы обо мне не думаете, Ольгитта? – Нет, довольно, – сказала графиня, опасаясь, как бы он вновь мне довел ее до смущения, как часто бывало. – Однако провалиться под землю я вам не желала никогда, ибо для этого слишком добрая христианка. – Вот видите, мы с вами уже почти нашли общий язык, – весело констатировал супруг, забрав у нее надкушенный персик и с удовольствием погрузив в него зубы. – Пожалуй, лучше я послушаю сказки ваших труверов, – снова рассердилась Ольгитта, еще больше сердясь на саму себя, что невольно плеснула масла в костер людоедской самоуверенности. – Быть может, им захочется вспомнить о ком-то еще, кроме вас. Увы, очередной рассказчик потчевал слушателей захватывающей историей всё о том же графе фон Бенкендорфе, который однажды добрых пятнадцать лье преследовал дикого кабана, столь огромного и свирепого, что запорол клыками несколько собак. Другие охотники потеряли след и отстали один за другим, но граф упрямо скакал и скакал, спрятав двух оставшихся собак себе в плащ, чтобы они отдохнули, и спустил их на землю лишь в каком-то урочище, где на исходе дня кабан, наконец, остановился. Собаки налетели на зверя, но он легко сбросил их на землю, грозя искалечить. Тогда граф решительно приблизился к вепрю и со словами: «Ах, свинячий сын! Ты оставил меня без моих людей и почти без собак, так вот тебе!» – пронзил его рогатиной, сквозь спину в самое сердце. Среди всеобщего оживления ревнивая Натаниелла, догадываясь, по чьему наущению и для чьих ушей разливались соловьями в этот день отцовские вассалы, произнесла кисло: – Не понимаю, что за радость скакать до изнеможения по чащобам и оврагам за каким-нибудь зверем, когда куда приятней и безопасней спускать такого вот щеголя! На кулачке у нее сидел небольшой ястреб, с которым она сегодня намеревалась поохотиться, в пику отцу и мачехе. – Соколиная охота приятна, вы правы, – согласилась Ольгитта. – Но все-таки она не способна заменить необыкновенного чувства, которое можно испытать только во время настоящей погони: «Оленю вслед нестись стрелой, В рога трубя наперебой, Собачий лай, и порск, и гик, – Ловитвы вожделенный миг…» – Для тех, кому не жалко барабанных перепонок. А собаки? – не унималась Натаниелла. – Катаются в грязи, пожирают все подряд, мимо них пройти нельзя, не зажав нос, не то что взять в покои! Вот птицы достойны жить в королевских чертогах, – горделиво погладила она своего ястребка. – Короли и герцоги часто держат борзых возле своего ложа, – парировала Ольгитта со спокойной улыбкой, – да и преданнее создания, чем собака, вы не найдете. Моему отцу на охоте борзая однажды спасла жизнь. А ваши птицы, того и гляди, могут клюнуть вас в глаз, да и добытую ими дичь вам приносят те же собаки. Тут протрубил рог, что олень поднят, и все присутствующие на лужайке, кроме тех немногих, кто должен был составить компанию дочери графа, стали садиться в седла. – Погляжу, какими вы вернетесь из леса – растрепанными, исцарапанными, и еще неизвестно, с добычей или без, – фыркнула Натаниелла, не желая никому дарить последнее слово в споре. – А я встречу вас свежая и нарядная, как после легкой прогулки. – Надеюсь, твоей добычи хватит, чтобы накормить нас всех, если мы вернемся ни с чем, – усмехнулся в ответ ехиднице граф, помогая жене сесть на лошадь, потом сам взобрался в седло, и погоня началась. Егерь, выследивший дичь, ехал со своей борзой впереди по оставленным им знакам – сломанным веткам. Охотники, гикая, скакали следом. Когда борзая нашла оленя, егерь протрубил длинное «слово», псари спустили свору, и лес наполнился оглушительным лаем. Ольгитта, позабыв о присутствии супруга, позволила себе полностью отдаться радости гона. – Вперед, Буколька! – подбадривала она рыжую лошадку. Граф, никому и никогда не позволявший его опередить, решил доставить жене это маленькое удовольствие, придержав своего вороного. Он не мог забыть, с каким пылом она защищала в пустячном споре достоинства их общего увлечения, хотя внешне и оставалась безмятежной. Этот огонь, таящийся в ней под мраморной надменностью, лишал его сна по ночам и кружил голову белым днем. Красавец-олень с огромными раскидистыми рогами мелькнул на мгновение перед глазами охотников и вновь скрылся в гуще леса. Ольгитта непроизвольно толкнула лошадку в сторону, как часто делала в лесах Калиньяра, неожиданно выскакивая потом наперерез зверю и лавине собак. Маркиз качал головой и журил дочь за рискованный трюк, втайне ею гордясь. Но в родном лесу ей знакома была каждая травинка, а неприветливые дебри Фалля вдруг обступили ее холодной звенящей тишиной. – Кажется, мы с тобой заблудились, Буколька, – сказала она огорченно. Еще некоторое время она ехала между деревьями, по едва слышным звукам рогов пытаясь определить, в какой стороне находятся охотники. Протрубить в свой рог ей мешало самолюбие. Быть спасенной людоедом из нелепого положения, в котором она оказалась по собственному легкомыслию – хуже унижение трудно было вообразить! --------------------------------------- * Трактат об охоте, написанный в начале 14 века
Gata: Борясь с подступающими слезами, графиня выскользнула из седла и погладила лошадку по холке. – Отдохни, милая, а потом мы с тобой обязательно что-нибудь придумаем. – Ла-ла! Клянусь кишками Папы, такой лани в этом лесу еще не было, – раздалось откуда-то сверху. Ольгитта подняла голову и увидела прямо над собой человека, сидящего верхом на толстом суку. Одет он был в простую котту грязно-зеленого цвета с капюшоном, коричневые шоссы и грубого вида башмаки. Из-за плеча его торчал лук, на кожаном поясе висели меч и сумка, а из сумки свешивались головы зайца и двух куропаток. – Кто вы? – спросила она без тени страха. – Охотник? – Браконьер, с позволения вашей прелести. – Вы очень смелы, признаваясь в этом. – Благодарю за комплимент! – неизвестный упруго спрыгнул с дерева и галантно представился: – Барон Вальдемар де Корфаньяк. Он был высок, темноволос и красив той вальяжно-хищной красотой, что заставляет многих женщин безоглядно бросаться в ее омут, презрев приличия и доводы рассудка. – У вас гасконская фамилия, – сказала Ольгитта, продолжая поглаживать лошадь. – На берегах Гаронны совсем не осталось дичи, что вы приехали браконьерствовать в долину Мозеля? – Одному из моих предков, не слишком богатому, надо сказать, хоть ему кое-что и перепало при освобождении Гроба Господня, пришло в голову на обратном пути из святой земли жениться на здешней прелестнице. Вдове его товарища по оружию, которого, по слухам, он сам же и прикончил, не поделив с ним добычу. Однако, я вам поведал почти всю мою родословную, – прищурился словоохотливый лесной барон, – а как звать вас, так и не узнал. Вы, верно, из свиты графской дочки? – спросил он, кинув взгляд на сплетенные под короной буквы «АБ» в углу попоны. – Говорят, второй такой сварливой особы даже в аду не сыскать. – Вы неосторожны в речах, мессир. Вдруг я это она и есть? – лукаво повела бровью Ольгитта. – Тогда я возблагодарю святую Марфу, во славу которой принес обет обесчестить сто благородных дам. Вы станете двадцать девятой и самой знатной. – Вот странный обет! – хмыкнула графиня, начиная подозревать, что этот человек не вполне в ладах с рассудком. – Ничего странного, если знать, что монастырю этой самой Марфы мой полоумный папаша завещал все земли и замок и свою вдову в придачу. Их обоих земные тяготы больше не гнетут: его – в могиле, ее – в молитвах, а я должен спать в дупле или шалаше. Летом еще туда-сюда, но зимой, знаете ли, холодновато, – он снял лук, меч и сумку с дичью и бросил их под дерево. – Подарим друг дружке несколько сладких мгновений на этой мураве, моя красавица! Отдаленные звуки охотничьих рогов постепенно приближались. – Ваша судьба достойна сострадания, только поэтому я не позову слуг моего мужа, которые подарили бы вам куда больше незабываемых мгновений, – сказала Ольгитта, взбираясь в седло, что без привычной помощи пажа смогла проделать менее изящно, чем обычно, но ей было не до кокетства с очевидно сумасшедшим браконьером. Корфаньяк хлопнул себя по лбу: – Ба! Так его сиятельство вам супруг, а не отец. Что ж, рога я ему наставлю с еще большим удовольствием, чем помял бы подол его сварливой дочке – он меня однажды унизил предложением поступить к нему на службу, и я давно ищу случая поквитаться. Ольгитта дернула поводья, но барон оказался проворней и запрыгнул на лошадь позади нее. – Только не лгите мне, что вы любите вашего старого угрюмого мужа, ибо это противно божественной природе и оскорбляет вашу бесподобную красо… Договорить он не успел, так как кубарем полетел с лошади, сбитый ударом свирепого кулака в грубой охотничьей перчатке, прямо под лапы прыгнувшим на него двум псам. Ольгитта вскрикнула, напуганная и обрадованная – не понять, что сильнее. – Чтоб ваши собачки мною подавились, – пробормотал барон, пытаясь собрать взгляд на взведенной и нацеленной в него стреле арбалета, – да это же сам великосиятельный сеньор Фалля, клянусь кишками Папы… Граф возвышался над ним на своем могучем вороном жеребце, бившем землю копытом в нескольких дюймах от головы барона. – А, это ты, Корфаньяк, – сказал он, опустив арбалет. – Разве я не предупреждал тебя, что, если еще раз встречу в моем лесу, промышляющим мою дичь, забуду, что ты сын почтенного Жана де Корфаньяка и поступлю с тобой, как с обычным браконьером? – Бедному браконьеру остается только уповать, что ваше сиятельство в честь счастливой женитьбы изменит вашим правилам, как изменили девиз, – ухмыльнулся барон, успев рассмотреть герб на графском плаще. – Так и быть, одну из твоих вещей ты можешь при себе оставить, – милостиво кивнул граф. – Я бы оставил прелестную госпожу графиню, но она, увы, ваша, а не моя, – вздохнул Корфаньяк. – Придется выбрать лук. – Без стрел, – сурово уточнил сеньор Фалля. – Вот мелочность, достойная орла, который охотится на мух! – ворчал барон, когда егеря, вынырнув из зарослей по зову хозяина, скрутили его и потащили в глубину леса. – Что с ним сделают? – спросила Ольгитта. – Разденут донага и вышвырнут за границу моих владений, – хмуро ответил граф, еще сердитый. – Но лук ему оставят, как я и обещал. Ольгитта спрятала улыбку. – А если бы дело было зимой? – Зимой этих бездельников заставляют заготавливать дрова или убирать нечистоты под стенами замка. Вороной ткнулся было мордой к кокетливо заржавшей рыжей кобылке, но граф твердой рукой пресек его волокитство. Ольгитта, немного обиженная на Букольку, что та, забыв про хозяйку, строит куры какому-то буцефалу, легонько пнула свою любимицу в бок. Несколько минут всадники ехали молча. Собаки, весело резвясь, бежали впереди лошадей. – Вы действительно хотели взять мессира Корфаньяка на службу? В вопросе жены граф услышал лишь беспокойство за судьбу красавчика браконьера, чуть ли не в объятиях которого ее обнаружил. Потеряв Ольгитту во время охоты из виду, он впервые в жизни поддался серьезному волнению, словно юный паж, что, не увидев однажды вечером в окне тень боготворимой дамы, немедленно воображает романтические тридцать три несчастья, будто его королева не могла просто захотеть пораньше лечь спать. – Вы много успели о нем узнать, – сказал он, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Больше о вас – этот бедняга только на вашу семью и жаловался. – После того, как отец лишил его наследства, ему оставался один путь – пополнить ряды наемников, грязного сброда, которым кишит после войны герцогство, – без особой охоты объяснил граф. – Мне показалось это недостойным для потомка рыцарского рода, и я предложил ему место в моей свите, но он предпочел вольную жизнь. – Не ожидала в вас такой заботливости. – Если бы я приказал его повесить за браконьерство, то вернее оправдал бы ваши ожидания? – Наконец-то! – фыркнула Ольгитта. – Я уж было заподозрила, что на этот раз обойдется без упреков, но вы себе верны. – Почему вы не трубили в рог, не звали на помощь? Кроме назойливых мух, – пробурчал он, – тут нередко можно встретить волка или вепря. – А вы не догадываетесь? – тоже рассердилась она. – Я назначила мессиру Корфаньяку свидание. – Довольно о мессире Корфаньяке! – взбурлил граф. – Ну уж нет, я буду говорить с кем хочу и о чем хочу! Вы невыносимы с вашей ревностью и людоедскими замашками! Ваш племянник, ваш вассал – вы полагаете, это предел моих грез? – хлестнула она его презрительной улыбкой. – Aquilaeuxor non capit muscas!* Если графиня фон Бенкендорф захочет кому-то отдать свою честь, то это будет не меньше, чем принц. Граф вспомнил, чьими ручками вышит его эскофль, и буря успокоилась, смирённая властью синих глаз. – Я велел отбить собак от оленя и ждать, пока мы не вернемся, – сказал он примирительно. – Благодарю, у меня пропало настроение. Желаю вам удачно поохотиться, мессир Мухолов! – бросила Ольгитта и, дважды подстегнув рыжую кобылку, которой очень не хотелось покидать общество вороного, умчалась в сторону замка, чьи башни уже стали видны в просвете между деревьями. Сидя вечером за шахматами с глухонемым Петером, умевшим не мешать ему во время игры своим присутствием, граф перебирал в уме не комбинации черно-белых фигур, а моменты ссоры с женой на охоте и всех предыдущих их ссор, начиная со дня знакомства. Но, сколько бы ни крутил он эти осколки, сколько бы ни складывал так и эдак, пытаясь разобрать essentia его мучительных отношений со своенравной красавицей, неизменно видел зеркало, в котором отражалось угрюмое лицо ревнивого и грубого тирана-людоеда, по заслугам ненавидимого. Петер, понимающе ухмыляясь, поставил хозяину шах конем. – Ты думаешь, что я проиграл? – исподлобья посмотрел на него граф. Он не верил, что ничего нельзя исправить, и решил завтра же объясниться с Ольгиттой, употребив всю силу красноречия, равно как и других способов убеждения, хотя бы даже пришлось воспользоваться бесцеремонным советом старого оруженосца. Со временем, которого, казалось, столь щедро ему отмерено, и которого столько уже потерял, он больше не хотел и не мог поступать расточительно. Если бы граф фон Бенкендорф знал, как надолго придется отложить воплощение его планов, он бы, забыв обо всем, отправился к жене немедленно, несмотря на поздний час, но он вместо этого отхлебнул бургундского и сделал старому Петеру ответный шах. ------------------------------------------- * Супруга орла не ловит мух (лат.)
Светлячок: Gata пишет: – По чести сказать, я их не слушал, – улыбнулся тот, – а смотрел, как слушаете вы. На этой реплике я впала в состояние близкое к оргазму и не смогла читать дальше. На репетиции была рассеянной и упала Катя, приползу домой, пристрою пятую точку надежнее и дочитаю.
NataliaV: Светлячок пишет: была рассеянной и упала Как ты? Влюбиться в умного человека это не одно и тоже, что в просто красавчика. Граф умен и медленно, но верно охмуряет супругу. Вот уже Ольгитта не находит аргументовм против, но еще ершится и защищает свои границы. Постепенно обнаруживаются общие интересы и у обоих доброе сердце. Цели пока разные, но я не теряю надежды на пылкость графа и чуткую натуру графини. Маневры обоих переданы прекрасным литературным языком. Gata пишет: Тогда я возблагодарю святую Марфу, во славу которой принес обет обесчестить сто благородных дам. Вы станете двадцать девятой и самой знатной. Барон веселит неиссякаемым оптимизмом Очень хочется, чтобы такой гуляка не канул в неизвестность, а Гата нам его еще явила на страницах романа. Gata пишет: Если бы граф фон Бенкендорф знал, как надолго придется отложить воплощение его планов Пугающая фраза. Cпокойной жизни пришел конец?
Роза: Gata пишет: – Ты думаешь, что я проиграл? – исподлобья посмотрел на него граф. Людоед граф пока не знает (и еще достаточно пострадает), а мне Ольгитта ночью шепнула на ушко ответ
Lana: Читаю тебя как роман, как сказку, как песню. Взяв героев за руку, легко и завороженно следую за ними, и удивляюсь, когда спотыкаюсь о последнюю букву отрывка.
Светлячок: Буколька. Какое милое и смешное имя у кобылки О голубках. У обоих сложные, харизматичные характеры, как ключ и замок. Между ними неприменно возникнет химия, несмотря на большую разницу в возрасте. А у Натаниеллы фантазия, кстати, убогая, полеты в космос она вообразить не в состоянии, а только переталдычить что-то такое, что в обыденной жизни происходит. Думаю, что граф любил ее, как свое продолжение, а потом остыл от регулярных доз скандалов и нытья. Корфаньяку мы с Гатой в разных эпохах, не сговариваясь, добавили одиозности. Тенденция в каноне была и требовала развития У гасконца постоянной остается страсть, а не обьект страсти. NataliaV пишет: Пугающая фраза. Cпокойной жизни пришел конец? Возможны варианты. Ншествие какого-нибудь ордена во главе с обиженными и оскорбленными мстителями. Или явление природы, наводнение или там землетрясение. NataliaV пишет: Как ты Делаю вид, что ничего не болит. У нас тут голландцы и немцы питерцы.
Gata: Чмоки всем за отзывы! Роза пишет: граф пока не знает (и еще достаточно пострадает), а мне Ольгитта ночью шепнула на ушко ответ Нет бы графу шепнуть :) Но пусть пострадает, да, он еще не искупил людоедского самоуправства :) Lana пишет: Читаю тебя как роман, как сказку, как песню. Взяв героев за руку, легко и завороженно следую за ними, и удивляюсь, когда спотыкаюсь о последнюю букву отрывка Ланусь, таких поэтичных комментариев я еще не получала! NataliaV пишет: Барон веселит неиссякаемым оптимизмом Очень хочется, чтобы такой гуляка не канул в неизвестность, а Гата нам его еще явила на страницах романа Обязательно явится, куда ж ему деваться :) NataliaV пишет: Пугающая фраза. Cпокойной жизни пришел конец? Т.е. всё, что было до - спокойная жисть? :) Светлячок пишет: Корфаньяку мы с Гатой в разных эпохах, не сговариваясь, добавили одиозности Я над своими персами обычно подтруниваю Светлячок пишет: Ншествие какого-нибудь ордена во главе с обиженными и оскорбленными мстителями. Или явление природы, наводнение или там землетрясение Явление природы, мне нравится эта формулировка Светик, теперь буду выкладывать проду не раньше, чем за день до твоей репетиции, предварительно выяснив расписание! Чтобы рассеянность успела рассеяться :)
NataliaV: Gata пишет: Т.е. всё, что было до - спокойная жисть? :) В определенной степени - спокойная. Ольгитта в шаговой доступности, но граф обхаживает ее постепенно, без яростных вспышек страсти, которые имели место до приезда в Фалль. К тому же стресс, связанный с внезапным замужеством длился у девушки с момента приезда в Калиньяр графа и племянника и до отъезда в Фалль. Чего-то больше, чего-то меньше, тут уже было все равно, потому что всё хуже. Сейчас как-то все успокоилось, даже любимое хобби - охота, пожалуйста, всё для нее.
Gata: В общем, всё познается в сравнении
Светлячок: (стучит пальцем по календарю) 10 дней уже, которые потрясли мир отсутствием проды!
Gata: Светлячок пишет: (стучит пальцем по календарю) 10 дней уже, которые потрясли мир отсутствием проды! ...и шышнадцать мгновений почти весны, потрясшие голактику :)
Gata: Рано утром обитателей Фалля разбудил сигнал тревоги, который протрубили с донжона часовые, заметив приближавшийся к замку большой вооруженный отряд. В пору недавних бургундских войн, когда землю Лотарингии топтали то войска герцога Карла, то савойская армия, то австро-швейцарцы, вкупе с нанимаемыми всеми ими по очереди итальянскими кондотьерами, фламандскими пикинёрами или английскими лучниками, сигнал этот звучал довольно часто. Для врагов замок ощетинивался стволами пушек, для союзников выкатывал бочки с пивом и вином, с одинаковым благоразумием держа ворота закрытыми от тех и от других, сурово-неприступный в этом кровавом водовороте политических страстей и амбиций. Граф удивился, ибо по имеющимся у него сведениям, – а он держал осведомителей не только в Нанси, но и в Безансоне и Страсбурге, – никакой войны, ни большой, ни междоусобной, объявлено не было, Феррара же с Венецией* находились далековато и обходились, насколько долетали оттуда слухи, собственными силами. Вместе с кастеляном он поднялся на одну из привратных башен, чтобы оценить надвигающуюся опасность, и опасность ли это. Пеший отряд человек из трехсот с двумя всадниками во главе, вывернув со стороны Мёрта, берегом которого, очевидно, и шел, подступил к замку уже настолько, что можно было рассмотреть детали экипировки. Одеты вояки были преживописно: рукава и штаны пузырились разноцветными буфами с разрезами, банты, фестоны и колокольца там и тут, даже на хвастливых гульфиках; на шлемах и огромных плоских шляпах колыхались букеты страусовых перьев, широкие носы сапог и башмаков тоже были украшены буфами и разрезами, будто на каждую ногу надели по яблочному пирогу. Над всей этой пестротой воинственно топорщились пики, алебарды и дула аркебуз. – Die Landsknechte, Euer Erlaucht**, – сказал кастелян. – Вижу, – проворчал граф, облокачиваясь на край бойницы. – И хотел бы знать, что они тут потеряли. Ждать ответа долго не пришлось. Один из всадников, в сопровождении барабанщика и трубача, подъехал к воротам замка и под барабанную дробь, перемежаемую подвыванием трубы, потребовал, чтобы к нему вышел граф фон Бенкендорф. – Передайте вашему сеньору, – крикнул он молодым звонким голосом, легко долетевшим до зубчатого венца башни, – что Рыцарь Платка с Васильками явился требовать у него ответа! Граф фон Бенкендорф вероломно похитил даму, которой я поклялся служить, пока дышу – прекрасную Ольгитту де Калиньяр. Я требую, чтобы дама была возвращена отцу, иначе, клянусь этим знаменем, – потряс он копьем с привязанным на конце изящным платком, – я разорю замок Бенкендорфа, а его самого повешу на крепостной стене! Граф выслушал эту тираду, не изменив ленивой позы, только шевельнул бровью под шрамом. – Прикажете прогнать его, ваше сиятельство? – спросил кастелян, с вожделением поглядывая на пушку. – Скоморохам платят другой монетой. Дайте им что-нибудь за представление, и пусть едут потешать двор в Нанси, или куда им еще заблагорассудится, – велел граф, уходя, – а мне пора завтракать. Завтрак в замке Фалль был обильным скорей по традиции, чем по необходимости – из трех перемен, по семь-десять блюд в каждой, полторы сотни дам и кавалеров, собиравшихся за столом графа ежетрапезно, имели силы отведать лишь малую часть кушаний, но хозяин замка не находил причины скаредничать там, где его предки славились щедростью. В тот день известие о рыцаре, явившемся на алебардах ландскнехтов отнимать у графа законную супругу, сообщило привычному застолью пикантное разнообразие. Пажи и фрейлины оживленно перешептывались, тайком кидая взгляды на стол сеньора, где под лиловым балдахином восседал граф, не менее и не более угрюмый, чем обычно, подле него – госпожа Ольгитта, которую бы ни один язык не повернулся назвать иначе, чем ослепительной, и госпожа Натаниелла, донельзя довольная, чем – нетрудно было догадаться. Кое-кто даже поговаривал, что появление под стенами замка рыцаря с платком – ее проделки. Почетное соседство за столом с хозяевами замка делили капеллан и брат Забиус. – Рыцарь, посвятивший себя служению Прекрасной Даме – ах, как это должно быть любезно и сладостно ее сердцу! И что с того, если на знамени простые васильки или лебеда, – стрекотала Натаниелла. – Помнится, в одной балладе… Ольгитта похолодела, когда услыхала про васильки. Это были любимые цветы ее матери, и в память о ней она часто вышивала их на платках или кошельках, а теперь дивилась в растерянности, как этот платок мог оказаться у какого-то неизвестного рыцаря, объявившего себя ее заступником. Вдруг у нее закружилась голова, словно распахнулось волшебное окно, и она увидала вновь зелень калиньярских лугов, лазурное небо и светловолосого юношу с дивным голосом, ненадолго увлекшим ее воображение: «Я мечтаю назвать вас королевою моего сердца, но не смею, потому что это царство слишком ничтожно для вас…» Возможно ли, что бедный менестрель, умевший, казалось, перебирать только струны, смог собрать войско, чтобы явиться ее освобождать? Или он совсем не бедный, и совсем не менестрель? В задумчивости протянув руку за бокалом, она случайно задела руку супруга и невольно подняла на него глаза. Граф ответил ей сумрачным взглядом, в котором, как колючие кустарники в дебрях Фалля, на каждом шагу подстерегали упреки. Ольгитта прикусила губу и отвернулась. «Я не собираюсь перед ним оправдываться!» – А еще довелось мне читать книгу мессира Леонтия Пилата***, – болтала без умолку Натаниелла, забыв про свою любимую фаршированную щуку с имбирем и изюмом, – что-то из жизни древних греков. Вообразите, один царь похитил у другого жену, и обманутый супруг десять лет осаждал стены города… – От печатных книг пахнет серой, – осенив себя крестным знамением, изрек брат Забиус. Капеллан, человек более широких взглядов, заметил, что книгопечатание – дело богоугодное, так как через него обширное число мирян приобщится к слову Божию. – Простым мирянам грамота ни к чему, – бубнил монах, – они должны нести гроши нам, чтобы мы им растолковали слово Божье и помолились за них, грешных. Натаниелла завела было снова про древних греков. – А кто замолит ваш грех, брат Забиус? – неожиданно спросил граф. – Ай-я-яй, каплун – в постный день! Брат Забиус в испуге выронил жирную каплунью гузку, но, за много лет ношения рясы наторев в софистике, быстро нашелся с ответом. – Благочестивый епископ фон Майнц учил: поелику птицы и рыбы сотворены Богом в один день, то должно их отнести к одному виду животных. И как можно есть рыб, выловленных из глыбей морских, также можно есть и птицу, выуженную из тарелки супа, – заявил он с победным видом. – Да и день сегодня не постный, а обычный, скоромный, – расхохотался граф, вслед за которым заулыбались все остальные, даже капеллан и задумчивая Ольгитта. – Это была жестокая шутка, – сказала она мужу негромко, покосившись на монаха, обиженно глодавшего своего каплуна. – Пусть лучше говорят о ней, чем о сорняках. – Если вам не хочется чего-то слышать, не проще ли заткнуть уши? – ровным голосом сказала графиня. – Значит, вам это слышать приятно? – Как порядочной замужней женщине, мне должно быть приятно и неприятно то же, что и моему супругу. Людоед сжал ее тонкое запястье сильными пальцами и, близко наклонясь к нежной благоуханной щечке, проговорил: – Многое бы я отдал, чтобы вы думали так, как говорите. – Даже ваш замок Фалль? – спросила она, качнув ресницами. – Даже мой замок Фалль. -------------------------------------------------- * Феррарская война, также известная как Война из-за соли (1482—1484) ** Ландскнехты, ваше сиятельство (нем.) *** Учитель Бокаччо и первый переводчик Гомера на латынь
NataliaV: Gata пишет: под лиловым балдахином восседал граф, не менее и не более угрюмый, чем обычно, подле него – госпожа Ольгитта, которую бы ни один язык не повернулся назвать иначе, чем ослепительной, и госпожа Натаниелла, донельзя довольная, чем – нетрудно было догадаться. Все как всегда. Традиционные будни. Gata пишет: – Многое бы я отдал, чтобы вы думали так, как говорите. – Даже ваш замок Фалль? – спросила она, качнув ресницами. – Даже мой замок Фалль. Ведь так и будет?
Gata: NataliaV пишет: Ведь так и будет? А кто сказал, что за любовь не надо платить? :)
Светлячок: А вот и Саня собственной персоной нарисовался Gata пишет: – Передайте вашему сеньору, – крикнул он молодым звонким голосом, легко долетевшим до зубчатого венца башни, – что Рыцарь Платка с Васильками явился требовать у него ответа! Граф фон Бенкендорф вероломно похитил даму, которой я поклялся служить, пока дышу – прекрасную Ольгитту де Калиньяр. Я требую, чтобы дама была возвращена отцу, иначе, клянусь этим знаменем, – потряс он копьем с привязанным на конце изящным платком, – я разорю замок Бенкендорфа, а его самого повешу на крепостной стене! Судя по этой речуге, рыцарь слишком романтичен и ни разу в серьезной передряге не был. Правильно на него отреагировал тертый в боях граф Gata пишет: – Как порядочной замужней женщине, мне должно быть приятно и неприятно то же, что и моему супругу. Людоед сжал ее тонкое запястье сильными пальцами Ах ты, кошечка сладкая, пушистая. Граф на границе терпения и здравого рассудка. Сама бы ее съела
Gata: Светлячок пишет: рыцарь слишком романтичен и ни разу в серьезной передряге не был О рыцаре более подробно будет в следующем отрывке :) Светлячок пишет: Сама бы ее съела Людоед у нас тут только граф
NataliaV: Gata пишет: О рыцаре более подробно будет в следующем отрывке Как интересно! Ждём.
Корнет: Gata пишет: . Граф ответил ей сумрачным взглядом, в котором, как колючие кустарники в дебрях Фалля, на каждом шагу подстерегали упреки. Ольгитта прикусила губу и отвернулась. Сумрачный или ясный, но граф самый неординарный человек из всех, упомянутых в романе, современников. Удивит ли меня еще кто-то, посмотрим. Безусловно это не касается прекрасной Ольгитты. Она цветущей розой украшает Фалль и все вокруг.
Gata: Тем временем кастелян, выполняя на свой лад приказ хозяина, сунул в мешок ломоть подвядшей ветчины, несколько медяков и, ухмыляясь, сбросил со стены незваным гостям. – Его сиятельство сеньор фон Бенкендорф благодарит вас за представление и советует идти своею дорогой, нам сейчас актеры без надобности! Трубач сунул фанфару под мышку и жадно схватил мешок, но, развязав его, разочарованно пришлепнул губами: – Однако, маловато будет на всех, – и хотел повесить мешок себе на пояс, но барабанщик рьяно этому воспротивился, заявив, что на всех, может, будет и маловато, зато на двоих – в самый раз. Спор быстро докатился до кулаков, а оба спорщика – до рва с водой, в который они плюхнулись, вызвав взрыв бурного веселья на стене замка, где собралось уже немало народу. Рыцарь же побледнел, будто его самого окунули в подернутый плесенью глубокий ров, и воскликнул с благородным гневом: – Раны Христовы! Такого оскорбления ни один человек, будь он хоть пять раз графом и великим кавалером Ордена святого Губерта, не может нанести безнаказанно! Эй, олухи, трубите, барабаньте – я хочу, чтобы мессир Бенкендорф, если он не трус, вышел и сразился со мною в честном поединке! Поскольку ни трубить, ни барабанить больше было некому, рыцарь призвал несколько ландскнехтов с ручными бомбардами, и они по его велению открыли по воротам замка пальбу пятифунтовыми каменными ядрами, не столько причинив вреда, сколько наделав шуму. Заскучав в наспех разбитом у кромки леса лагере, второй предводитель отряда галопом подъехал к маленькому авангарду. – Послушайте, мессир Звентибальд*, к чему весь этот шум? Разве мы с вами не договорились уже, как будем брать замок, и как делить добычу? – Граф фон Бенкендорф мало того что похитил прекраснейшую в христианском мире женщину, – полыхал юный рыцарь, – он еще и оскорбил меня сейчас жалкой подачкой, будто какого-то жонглера, который поет и пляшет за объедки с пиршественного стола! – И вы из-за этого впали в такой раж? Меня он оскорбил подачкой похуже, но я же не рву на себе волосы на потеху его людям. – Не вы ли, когда я на вас наткнулся, обнимали столетний дуб, желая в него превратиться и рухнуть на голову мессиру графу, раз уж нет другой возможности ему отомстить? Второй рыцарь засмеялся и поправил скрипучее забрало. – Я был тогда на дне отчаяния, но вы меня спасли, и я вам сейчас от души советую – пойдемте отсюда, пока вас не пожаловали ношеным плащом или бочонком прокисшего пива. Скоро все сокровища Фалля будут принадлежать нам! – Нет, – отрезал Звентибальд, – я не хочу, чтобы Она думала обо мне как о разбойнике. У того, кто называет себя ее мужем, есть время до завтра, выбрать позор или принять честный бой. – Он разделается с вами, как повар с цыпленком. – Я восемь лет провел во Франции и не раз выигрывал турниры у соперников, которые мнили выбить меня из седла, чихнув на мой щит! – надменно сообщил Звентибальд, задетый за живое. – Дело ваше, а мое было – вас предупредить, – сказал его компаньон, поворачивая коня. – Наши вояки добыли в лесу кабана и зажаривают его на вертеле. Аромат стоит такой, что соблазнил бы и святого Франциска в пятницу на страстной неделе! Жаль, до погребов Фалля мы еще не добрались. Он умчался, а Звентибальд, оставшись один, снял шлем и откинул кольчужный капюшон, подставив густые светлые кудри свежему ветерку. Попав ко двору короля Людовика двенадцатилетним мальчиком, он впитал, взрослея, все прелести и пороки французской куртуазии и блестящие доблести французского рыцарства: умел угодить даме тонким комплиментом или изящно утомить длинной балладой, расточительно подражал модам, знал наизусть Белленвильский гербовник и молодецки владел всеми видами турнирной борьбы. Успел он побывать и в одном из походов, участвуя во взятии Доля, столицы Франш-Конте, за что удостоился от скуповатого короля подарка – коня в золоченой сбруе с тридцатью четырьмя драгоценными камнями. Ту же праздно-легкомысленную жизнь сей баловень фортуны продолжал вести и по возвращении из Парижа, что сильно огорчало его родителей, особенно мать, женщину в высшей степени благочестивую. Видя сына изо дня в день веселого, то с кубком, то с лютней, неизменно сопровождаемого стайкой прелестниц, она горько плакала и сетовала супругу, который пытался воздействовать на наследника сначала словом, потом ограничив в тратах – и там, и там безуспешно. Оставалось последнее средство образумить вертопраха – с помощью женитьбы, к этому средству и решено было прибегнуть, благо достойная невеста уже имелась на примете, а на время, пока с ее семьей будут вестись переговоры, жениха отослали в аббатство святого Хродеганга в Меце, под надзор мецского епископа, дальней их родни. Не сказать, что Звентибальду решение отца пришлось по душе, но поделать он ничего уже не мог, только наотрез отказался смотреть на портрет невесты. – Насмотрюсь вдоволь, когда она станет моей женой, – заявил он родителям, отбывая в новую ссылку, куда менее длительную и менее приятную, чем парижская. Вольный город Мец, однако, показался ему совсем не таким унылым, как он тужил заранее. На улицах было полно нарядных женщин, среди них – немало хорошеньких. Звентибальд ехал без спешки к дворцу епископа, улыбаясь встречным чаровницам и искристому солнцу, не подозревая, что всего через несколько шагов с ним случится чудо. Она вышла из какого-то дома под руку с немолодым мужчиной, который заботливо подсадил ее в носилки. Мелькнула и растаяла в уличной сутолоке, как серебристое облако, полупрозрачная вуаль. Звентибальд остановил коня, жадно пожирая восхищенным взором глаза неизъяснимой синевы, дивные коралловые губы и нежный персиковый румянец на лилейной коже, хоть обладательница всех этих роскошеств успела уже скрыться из виду. Очнувшись, он отправил вслед слуг, узнать, кто она такая. Выяснить это оказалось нетрудно, все в городе их знали – то были маркиз де Калиньяр, один из влиятельнейших сеньоров в этой части Лотарингии, и его дочь, прекрасная и гордая госпожа Ольгитта. – Ольгитта, – завороженно повторил Звентибальд ее имя, отныне и навсегда забыв все остальные. Епископ обласкал юношу и препоручил заботам настоятеля аббатства. Преподобный Базиль де Жюк был невысокий толстяк лирического склада души, склонный к длинным нравоучительным беседам, которых по два часа в день удостаивал молодого рыцаря, во всё остальное время предоставив того самому себе. Звентибальд не возражал против такого распорядка, ибо он не мешал ему грезить, но скоро грёз его пылкому сердцу стало мало, как глазам – воспоминаний. Однако открыто явиться поклонником прекрасной Ольгитты де Калиньяр он не мог, опасаясь еще не остывшего гнева отца и династических закавык, которые надеялся со временем сгладить. Часы, которые победитель нескольких пышных турниров при французском дворе провел в обличье скромного менестреля под окнами замка Калиньяр – их не было счастливей в его жизни. О, он знал, что не остался не замеченным, сколько бы гордая красавица ни делала вид, что ее интересуют только птички в поднебесной лазури, поблекшей перед лучистой голубизной ее глаз. Нежнейшего шелка платок, спорхнувший к нему в руки, влюбленный рыцарь благоговейно хранил на сердце, пока не настала пора воздеть его на древко, как знамя. Он распродал все свои драгоценности и богатую одежду, пришлось даже взять в долг у отца Базиля – якобы на закладку часовни в честь святого Фиакры, болезнью которого страдал тучный аббат. Этих денег хватило, чтобы заплатить аванс швейцарскому головорезу Михелю Реппенгау, капитану ландскнехтов, пообещав отдать остальное из сокровищ замка Фалль. Всё пока складывалось благополучным для него образом, даже появление нежданного товарища, имевшего к графу фон Бенкендорфу свои счеты – какие именно, Звентибальд не потрудился спросить, весь в мыслях об Ольгитте и скором ее освобождении из плена. Горизонт окрасился в пурпур с золотом, давно отпировали ландскнехты и аромат жареной кабанятины развеялся над полем, с крепостной стены ушли, устав, даже самые стойкие насмешники, а молодой рыцарь всё сидел в седле напротив ворот, жалея, что в них нет окошка, из которого могла бы ему показаться его Прекрасная Дама, как некогда в замке Калиньяр. Он ждал. И дождался. Откуда ни возьмись прилетела стрела и с глухим стуком вонзилась в его щит. – Граф фон Бенкендорф, вы еще больше трус, чем я о вас думал! – бурно вознегодовал Рыцарь Платка с Васильками, решив, что соперник банально решил от него избавиться, но тут заметил, что к стреле привязан клочок бумаги. Он живо развернул его, и сердце всколыхнулось, стукнув о железную грудь доспеха. «Мессир рыцарь, – гласила записка, – я признательна вам, что вы откликнулись на призыв о помощи. Ни вашей, ни моей вины нет, что эта помощь более не требуется. Я – жена графа. Узы, наложенные Господом Богом, только Им и могут быть разрешены. Уезжайте и не подвергайте себя превратностям войны. Взамен я не стану требовать, чтобы вы вернули мой платок. Прощайте и молитесь обо мне, как я молюсь о вас». Счастливый Звентибальд на сто рядов перечитал бесценные строчки, не столько пытаясь вникнуть в их смысл, сколько выпивая взглядом каждую буковку, точно они источали сладчайший бальзам, леча и раня. Жена графа!.. Думать, что бесподобная красота, которую он трепетно ласкал только звуками любовных песен, осквернена чужой грубой страстью, было мучительней ста смертей. Во взгляде его сверкнула слеза. – Я буду рукой Всевышнего, которая вырвет вас из недостойных объятий, или погибну, служа вам и с вашим именем на устах, о дивная моя госпожа Ольгитта! ------------------------------------------------------ * Имя лотарингского короля, правившего в конце 9 века
Светлячок: Ну и имечко у Сани! После клички коня Бенефиция по идее бы не удивляться, а радоваться "Швейцарский головорез Михель Реппенгау" тоже на пять с плюсом Gata пишет: – Он разделается с вами, как повар с цыпленком. Любимец мой Сержик верно подметил, что ждет французского попрыгунчика. С графом шутки плохи. Gata пишет: Звентибальд ехал без спешки к дворцу епископа, улыбаясь встречным чаровницам и искристому солнцу, не подозревая, что всего через несколько шагов с ним случится чудо. Красиво. Если бы еще поверить, что его надолго хватит... Думаю, до первого весомого пинка.
Gata: Явление природы :) Светлячок пишет: Любимец мой Сержик Почему Сержик, а не Вова? :)
NataliaV: Светлячок пишет: оже на пять с плюсом Преподобный Базиль де Жюк, любитель лирических рулад, мне тоже нравится. Gata пишет: Она вышла из какого-то дома под руку с немолодым мужчиной, который заботливо подсадил ее в носилки. Мелькнула и растаяла в уличной сутолоке, как серебристое облако, полупрозрачная вуаль. Настоящая поэзия в прозе. Быть романтиком в жестокий век - удел сильных духом, поэтому я бы не стала категорично отметать варианты, что рыцарь окажется мамочкиным сынком со страхом и упреком. Gata пишет: – Не вы ли, когда я на вас наткнулся, обнимали столетний дуб, желая в него превратиться и рухнуть на голову мессиру графу, раз уж нет другой возможности ему отомстить? К тому же не глуп.
NataliaV: Gata пишет: Явление природы :) Своим неожиданным смехом я удивила коллег.
Роза: Портрет, конечно, будь здоров По-моему, Звентибальд Николаевич вполне похож на себя в сериале. Тоже живет исключительно порывами. А кто кого разделает под орех - поживем и увидим.
Светлячок: Gata пишет: Почему Сержик, а не Вова? :) Сержик обаятельный оптимист, к тому же он родня Бене Портрэт Глаз уже подбили, флюс и выражение лица что надо. Ольгитта его полюбит как пить дать
Gata: Это не фингал - забралом натерло :)
Царапка: Ой, как Алекса нашего обозвали!
Gata: Царапка пишет: Ой, как Алекса нашего обозвали! Имя лотарингского короля!
NataliaV: Gata пишет: Имя лотарингского короля! Но выговорить трудно.
Gata: NataliaV пишет: Но выговорить трудно Можно читать про себя :)
Mona: Алекс смешной.
Gata: Саня пользуется таким вниманием у дам
NataliaV: Gata пишет: Саня пользуется таким вниманием у дам наши женщины всегда жалеют несчастных. Gata , когда нам ждать продолжение?
Gata: Продолжение дорабатывается, сорри за задержку. NataliaV пишет: наши женщины всегда жалеют несчастных Для иных счастье состоит в том, чтобы быть несчастными :)
Gata: В преддверие рабочей субботы автор что-то загрустил и решил развлечь себя очередной стычкой БиО * * * Увидев фигурку пажа, примостившегося с луком между зубцами крепостной стены, граф сразу заподозрил неладное, но был слишком далеко, чтобы успеть помешать тому сделать его черное дело. – Из этих мальчишек постоянно кто-нибудь стреляет по птичкам, красуются перед дамами, – объяснил сердитому хозяину начальник стражи. – Вы видите здесь где-нибудь дам? – рассвирепел граф, сбегая по ступенькам с дозорной башни на гребень стены. Начальник стражи пожал плечами, понимая, отчего у хозяина с самого утра дурное настроение, но отказываясь понимать, почему бы не улучшить его пальбой из пушек или хотя бы доброй вылазкой, вместо того чтобы срывать на каком-то ливрейном парнишке. На фасон самой ливреи – шахматное лиловое с белым – он внимания не обратил, зато обратил граф, и тучи в его мыслях и душе сгустились до черноты грозовых. В то время как свита Натаниеллы дружно стремилась перещеголять павлинов и попугаев, Ольгитта, не любившая пестроты, запретила своим слугам носить больше двух цветов. – Знаешь ли ты, что бывает с теми, кто вступает в сношения с врагом? – рявкнул граф, схватив лилово-белого пажа за шиворот. – Тебя зашьют в один мешок с дюжиной кошек и бросят в реку, и я еще прикажу, чтобы утопили не сразу, а несколько раз окунули. Мальчишка грациозно трепыхнулся и пнул изумленного сеньора остроносым башмаком под колено: – Отпустите меня! Словно еще сомневаясь, граф сдернул с головы «пажа» шапочку, из-под которой ему на ладонь рухнули две тяжелые шелковистые косы. – Госпожа Ольгитта, – пробормотал он угрюмо. – Вы ловко управляетесь с луком. – Меня научил мой отец. Это преступление? – графиня не выказала ни испуга, ни раскаяния, что ее застигли врасплох – только досаду. – Наряжаться пажом, чтобы меня одурачить, вас тоже научил ваш батюшка? – Дурачить вас! – фыркнула она. – Вы сами в этом много преуспели, где мне с вами тягаться. Сколько бы ни был сердит, граф не смог устоять перед соблазном поцеловать ее косу, подумав, что еще милее было бы, распустив пышные пряди, сладкие, как весенний цвет, окунуться в них лицом, и что он и вправду, наверное, ведет себя очень глупо. – Вы послали этому Гребешку-с-Ясеня* новый платок или новый призыв о помощи, или то и другое вместе? – Что, если так? – изогнула бровь насмешливая красавица. – Вы меня утопите в мешке с кошками? – Запру у вас в палатах, – хмуро пообещал супруг, – до тех пор, пока ваш забиячливый поклонник не уберется восвояси. – А если не уберется? Граф посмотрел на закат, что алыми всполохами отражался в ее глазах, делая их фиолетовыми, и перевел взгляд на темно-серую громаду донжона. – Не питайте пустых надежд, замок Фалль никогда не был взят. – Знаю, – с нарочитой кротостью сказала Ольгитта, – теперь брат Забиус преподает мне немецкий язык по хроникам семейства Бенкендорфов. Он снова удивился, на этот раз приятно, но, себе на беду, решил уточнить: – Это был ваш выбор, или вашего учителя? – Мой учитель, как вам известно, не любит печатных книг, – тут же опустила она его с небес на землю, – а из рукописных хроники были самой толстой. – И самой скучной? – спросил граф, усмехнувшись над собой. Прикажи она ему сесть за прялку, он бы поворчал, но сел. – Семейная летопись Калиньяров еще толще, ведь наш род более древний, – горделиво задрала Ольгитта точеный носик, – зато ваши предки – более кровожадны. – Калиньяры за древностью лет могли кое-что о себе подзабыть. – Мои прапрадеды не поджаривали своих врагов на медленном огне, как ваши! – Так вот чего вы боитесь, – угрюмо хмыкнул граф, перехватив взгляд жены, украдкой брошенный за крепостную стену, где далеко внизу трепетал платок с васильками на знамени юного упрямца. – Будьте покойны за вашего рыцаря, я не детоубийца. – Неужели вы дадите ему убить вас? – Я перекуплю шайку его ландскнехтов, без них он может пыжиться, сколько ему будет угодно. – Вы всех мужчин вокруг меня стараетесь выставить жалкими глупцами, – вспылила графиня, – только вам это не придаст ни ума, ни благородства! Муж схватил ее за локти, она охнуть не успела, и привлек к себе. – Довольно смотреть вокруг, Ольгитта, посмотрите, наконец, на меня! – Вы мните себя таким красавцем, чтобы любоваться вами, не отрываясь? – заерзала она в людоедских объятьях супруга, пытаясь из них вырваться, хоть это и было делом безнадежным. – Оставьте же меня! Вы хотите, чтобы мы упали со стены? – Я хочу, чтобы мы упали несравнимо мягче – в мою постель, – прохрипел он, с той же необузданной страстью опрокинув ее на стену, на шершавый камень, обветренный столетьями, не знавшими столь пьянящей и мучительной красоты. – Вы чудовище! – Сначала – ваш муж. – Могли бы не напоминать, об этом несчастье я и так помню слишком хорошо! Ее алые губы дрожали от гнева, заставив всесильного сеньора Фалля, который снисходительно оказывал почтение герцогам и принцам, ощутить, сколь желанна может быть кабала. Графиня мужественно оборонялась от натиска поцелуев, вертела головой и норовила боднуть мужа в грудь или в подбородок, но силы были слишком не равны. Одержать полную победу над строптивым ротиком и сдаться ему на милость графу помешала стрела, вонзившаяся в носок его высокого пулена, царапнув ногу. – Что это? – испуганно спросила Ольгитта, забыв рассердиться на супруга за сорванные против ее воли поцелуи. – Это для вас, – буркнул он, когда отцепил и прочел привязанную к стреле записку. Буквы были красные – видно, отправитель не нашел других чернил, кроме собственной крови, до последней капли которой поклялся защищать «ослепительную госпожу Ольгитту», и освободить его от этого обета не могла даже она сама. – Пресвятая Дева, спаси и помилуй! – прошептала графиня, сильно побледнев. – Мужчины слышат только себя. – Поздно сокрушаться, сударыня, – сурово отрезал супруг. – Вы сделали уже всё, что могли. – Увы, я могу меньше, чем даже эта стрела, которую любой волен вложить в свой лук и послать во все четыре стороны. – Вы наносите раны куда более глубокие и неизлечимые – в сердце. – Сердце? – нервно рассмеялась она. – У вас его нет! – Пощадите хотя бы тех бедняг, у кого оно, по вашему мнению, есть. – Послушать вас, так я кругом виновата, – всплеснула руками Ольгитта. – Но я не просила вас брать меня в жены и не желаю терпеть ваши упреки из-за того, что вы теперь об этом пожалели! – Ни мгновения не жалел и не пожалею впредь, хотя бы меня стали поджаривать на медленном огне, – горячо заверил он ее. – Я был груб с вами, Ольгитта – простите меня. За всю жизнь граф Александр фон Бенкендорф ни у кого не просил прощения, кроме как у Всевышнего во время исповеди, но не желал соглашаться со своим духовником, что безнадежно закоснел во грехе гордыни. «Разве я затеял войну, ввергшую в разорение пол-Европы, или притеснениями довел мои города до бунта?» – ворчал он, когда святой отец слишком уж принимался его допекать. Духовник кивал – что верно, то верно, его сиятельство не разрушал, а защищал и преумножал, не скупясь на дорогие дары для церкви, за всем за тем надлежало смиренно помнить, что непогрешим один лишь Господь Бог, и не предаваться губительному для души самолюбованию. Хоть чувство вины было ему внове, граф не стал малодушно от него прятаться, однако готовностью надеть власяницу снискал у госпожи Ольгитты милости не больше, чем ревнивой жаждой обладать. – Если вы не раскаиваетесь в том, что разбили всю мою жизнь, стоит ли беспокоиться о нескольких неприятных минутах, – сказала она, привычно надув губы. – В вашей воле было сделать их приятными. – Лучше скажите – в неволе. Из-под крепостной стены донеслось эхо гневного, охрипшего за день голоса: – Вы – грабитель и трус, граф фон Бенкендорф! Ольгитта горько усмехнулась. – Ступайте к себе, сударыня, уже темнеет, – хмуро проронил супруг. – Я сама собиралась уйти. И, пожалуй, завтра я воспользуюсь вашим разрешением не покидать моих покоев. Оставшись наедине с собой и сумраком близкой ночи, граф со всей силы бухнул кулаком по невозмутимому камню, проворчав: «Поделом тебе, болван!» – но и до крови ободрав костяшки пальцев, долго еще не мог успокоиться и мерил тяжелыми шагами гребень стены, пока на крепостных башнях не запылали сторожевые факелы. Их яркий огонь, отвоевав у непроглядной темноты часть ее царства, высветил, что Рыцаря Платка с Васильками у ворот замка больше нет. ----------------------------------- Петух, персонаж средневекового «Романа о Лисе»
Корнет: Жажда обладания и необузданная ревность не являются добродетелями, но не кину камень в графа, и более того, не стану давать советов, типа отпустить жену на все четыре стороны. Со стороны проще рассуждать, когда ты не вовлечен. Значит, нас ожидает вооруженное столкновение. Я почти доволен.
Роза: Gata пишет: В преддверие рабочей субботы автор что-то загрустил и решил развлечь себя очередной стычкой БиО У меня тоже рабочая неделя продолжается, поэтому продолжение о БиО очень утешительно и вовремя. Не стану описывать свои переживания во время прочтения - это слишком личное, но успокоюсь я еще не скоро.
NataliaV: Когда граф и графиня остаются наедине между ними происходят сильнейшие процессы, равнодушному глазу не заметные, а в науке физике известные. Роза , я тоже под сильнейшим впечатлением. Происходящее наводит меня на размышления о таинственной силе любви. Есть не просто любовь или страсть, а именно-любовь-страсть. Я так понимаю чувства графа. И сила такой любви увеличивается с приближением к объекту вожделения, но не становится меньше, когда объект вне поля зрения. И еще я подумала, что только женщина может полюбить не сразу, а под воздействием разных факторов и обстоятельств. У женщин есть двойное зрение. Мужчина же привлекается сразу или никогда. Если женщина не заинтересовала мужчину, как женщина, сразу, никакой добрый характер, ум, таланты и котлетки под соусом в постель не возбудят мужчину на то, чтобы гореть и желать совместной жизни.
Светлячок: А я считаю, что Беня во всем прав! И всякие нежные вздохи о возможных полимерах в топку Надо было только довести дело до конца прямо на башне, вот тут Беня слабину дал. Не одобряю Gata пишет: За всю жизнь граф Александр фон Бенкендорф ни у кого не просил прощения, кроме как у Всевышнего во время исповеди, но не желал соглашаться со своим духовником, что безнадежно закоснел во грехе гордыни. А-ха-ха. Представляю. Беня красный от скуки, а духовник от возмущения
Роза: Светлячок пишет: А я считаю, что Беня во всем прав! И всякие нежные вздохи о возможных полимерах в топку Ты же знаешь, что я почти всегда держу сторону графа, но тут с тобой в корне не согласна. Олик правильно отстаивает свои рубежи. Чувство собственного достоинства - это не равно гордыне или пустой вздорности. Только дай слабину, только позволь нарушить мужу эти границы, и он вообще перестанет с тобой считаться. Графиня не ставит нашего душку на место, она ему дает шанс задуматься и обратить взор внутрь себя и кое-чему ужаснуться.
Алекса: Gata пишет: – Вы чудовище! – Сначала – ваш муж. Логично. В первом и во втором случае. Роза пишет: Графиня не ставит нашего душку на место, она ему дает шанс задуматься и обратить взор внутрь себя и кое-чему ужаснуться. Первые зерна дали всходы, но мне бы не хотелось читать про Корф № 2. Раскаялся, упал на колени и пополз по жизни, глядя снизу вверх, в ожидании новой команды.
Gata: Спасибо за отзывы, дорогие читатели! Корнет пишет: Значит, нас ожидает вооруженное столкновение Немножко будет, никак этого не избежать :) Роза пишет: Графиня не ставит нашего душку на место, она ему дает шанс задуматься и обратить взор внутрь себя и кое-чему ужаснуться. NataliaV пишет: Когда граф и графиня остаются наедине между ними происходят сильнейшие процессы, равнодушному глазу не заметные, а в науке физике известные Граф и графиня борются каждый за свои представления о счастье, отсюда и искры во все стороны :) Светлячок пишет: Надо было только довести дело до конца прямо на башне, вот тут Беня слабину дал Честно признаюсь - Беня хотел жену прямо со стены в кровать унести, но я ему напомнила, что его ждут другие подвиги - пока во славу Марса Алекса пишет: мне бы не хотелось читать про Корф № 2. Раскаялся, упал на колени и пополз по жизни, глядя снизу вверх, в ожидании новой команды Такому мужу может быть рада только Анна Корф :)
Gata: Отход ко сну госпожи Натаниеллы был обставлен не менее торжественно, чем иные из церковных ритуалов, и столь же суровые исправительные цензуры ждали кощунниц за их вины, будь то опоздание на полминуты, или более серьезная промашка – перепутать черепаховый гребень с золотым, которыми надлежало услаждать волосы хозяйки в разной очередности. Но чаще всего прислужницы были виновны в том, что у молодой хозяйки плохое настроение, и тогда епитимьи в холодном чулане и покаянные стояния голыми коленями на горохе доставались всем подряд. – Почему ты не сказала, что у госпожи Ольгитты новый эскофьон с жемчугом, в сравнении с которым мой – мелкие слезы? – напустилась Натаниелла на бедняжку, первой угодившей ей под руку. – Жемчужный эскофьон не новый, госпожа, – стала оправдываться девушка, – ваша мачеха привезла его с собой, но еще не надевала. – Как, вы до сих пор не составили полный перечень ее приданого, лентяйки?! Я должна знать всё, что есть у этой кичливой гусыни, до последнего колечка, чтобы заказать себе лучше и богаче! Нерасторопная прислужница привычно рухнула на колени, а две других, на которых обратился жгучий, как крапива, взор Натаниеллы, вперебивку бросились рассказывать про новую ссору графа с женой, зная, чем вернее всего можно утешить молодую хозяйку. Та и вправду успокоилась и даже повеселела, выспрашивая у девушек, пока они ее переодевали и причесывали, подробности упомянутой ссоры. Поскольку никто из прислужниц не присутствовал на крепостной стене во время разыгравшейся сцены, и пользовались они только рассказом стражника, ухажера их подруги-белошвейки, то не грех было и приукрасить, сгустив краски для удовольствия госпожи Натаниеллы. Когда с вечерним туалетом было покончено, девушки уложили хозяйку в шелковую постель, разбросали на полу пучки душистой травы и лепестки роз, притушили свечи и удалились за плотные гобеленовые занавеси, где до утра по очереди должны были тихо перебирать струны лютни или арфы, навевая госпоже приятные сны. Возле роскошной кровати с парчовым балдахином осталась только кормилица, без чьих страшных сказок госпожа Натаниелла с детства не засыпала. – …и в этот момент стая волков набросилась на вдову и на ее осла. Буртумье хотел защитить ее, но благородный рыцарь остановил его: «Оставь волкам их добычу. Тебе не придется об этом жалеть!» Когда насытившиеся волки скрылись в лесу, рыцарь сказал: «Буртумье, ступай, посмотри, что там осталось от вдовы и ее осла». Слуга подошел к останкам, осмотрел их и сказал: «От старухи остались золотые украшения, а от осла – золотые подковы». Рыцарь обрадовался: «Бери всё себе, Буртумье, и скорее поедем в наш замок!» И они возвратились в замок вдовы и зажили там припеваючи. – Ах, если бы и мою мачеху съели волки, оставив только золотые украшения! – мечтательно пробормотала Натаниелла, уютно подложив ладошку под щеку. – Мне бы к лицу был ее жемчужный эскофьон, Агнеса? – К лицу, моя ягодка, еще как к лицу! – Всё ты врешь, Агнеса, жемчуг делает меня слишком бледной, – Натаниелла сердито перевернулась на другой бок и полчаса делала вид, что спит, а потом заявила, зная, что кормилица так и сидит на скамеечке в изножье кровати: – Пусть не волки, но этот рыцарь с васильками мог бы ее похитить, вместо того чтобы впустую петушиться! – Стены замка слишком высоки, моя ягодка, – вздохнула кормилица, сожалея с ней об одном и том же. – Но ведь есть подземный ход! Он был вырыт во времена Дитриха Храброго *, об этом написано в наших семейных хрониках. – Есть-то есть, только никто не знает, где он начинается и где заканчивается, – снова вздохнула кормилица, заботливо прикрывая атласным одеялом голую розовую пяточку, которой графская дочка семнадцать лет назад пинала ее в живот, с аппетитом припав к груди. Но Натаниелла вовсе отбросила одеяло, резко сев на постели. – Знают mein Vater и его глухонемой чурбан Петер. Знают, но никогда не скажут, – всхлипнула она, – и мне никогда не избавиться от этой крокодилицы… – Не печалься, моя ягодка! Отец скоро найдет тебе мужа, а уж для мужа ты станешь самой красивой и самой любимой, он будет тебя ласкать-баловать и поможет забыть все огорчения, снесенные от мачехи. – А до тех пор терпеть, что она краше меня?! – разрыдалась Натаниелла, рухнув назад в подушки и замолотив по ним кулачками. Кормилица бросилась ее утешать, причитая: – Как же ты страдаешь, бедная моя ягодка, несчастная сиротка! Когда б я не боялась погубить мою бессмертную душу, столкнула бы твою мачеху в ров с самой высокой стены, или отыскала бы в лесу старую колдунью Ойле** и взяла бы у нее зелье-отраву, от которой кожа становится, как у жабы, пальцы скрючиваются, волосы выпадают клочьями, а на спине вырастает горб… Под эти успокоительные картины Натаниелла, вдоволь наплакавшись, заснула, и не было ей и дела до сержанта, начальника ночного караула, что все темные часы сторожил ее покой и покой остальных обитателей замка, пренебрегая своим. ------------------------------------------ * Дитрих II Храбрый, герцог Лотарингии в 1070-1115 гг. ** Eule (нем.) – сова
Gata: Услышав неясный шум со стороны донжона, сержант послал двух караульных проверить, не померещилось ли ему. В донжоне за стенами в пять локтей толщиной, кроме главного колодца, складов провизии и множества других полезных вещей, находился запас пороха, которого бы хватило, чтобы оборонять замок в течение нескольких лет, или в несколько минут взнести все его стены и башни на воздух, а когда дело касается такого арсенала, бдительность никогда не бывает чрезмерной. Стоял глухой предрассветный час, с чадящих факелов устало падали капли горячей смолы, и столь же неудержимо клонило в сон немолодого сержанта, но посланные им на разведку стражники всё не возвращались, хотя от кордегардии до донжона было меньше ста шагов. – Для вас же будет лучше, если обоих черти забрали, – проворчал он, сам отправляясь выяснить причину подозрительного шума, а заодно на поиски запропавшей двоицы, обещая устроить им такую нахлобучку, что пекло покажется раем. Округлая громада донжона, соединенная с крепостными стенами целой галереей разновысоких сооружений, делила внутреннее пространство замка пополам, глядя узкими бойницами в одну сторону на графский дворец, в другую – на многочисленные службы. Часовые, несшие караул наверху этого исполина, казались ближе к звездам, чем к тому, кто смотрел на них снизу. Впрочем, ни звезд, ни часовых в эту ночь не было видно, лишь мутные пятна огней со сторожевых эркеров светлели во мраке. Вход в донжон, из тех же военных предосторожностей, которым спокон веку подчинена была жизнь замка, имелся только один, и на втором этаже. Когда было нужно, к нему приставляли лестницу, или поднимали туда груз с помощью блоков. Чтобы лестница оказалась там среди ночи – неслыханное дело, и сержант скорее предпочел бы поверить, что она ему померещилась, как давеча шум, но на лестнице промелькнули какие-то фигуры. – Эй, Мартин, Карл, это вы, побери вас чума? – крикнул он, поднимая фонарь повыше. Заметив в расплесканной фонарем луже света тень взметнувшейся над его головой алебарды, бдительный страж еще успел крикнуть: «Тревога!» – и рухнул от тяжелого удара, расколовшего его шлем, как скорлупу ореха. Через несколько минут сонная тишина в замке была растоптана грохотом шагов, яростными криками и звоном мечей, на крепостных стенах и во дворе заметались огни факелов, рявкнула одна из пушек, будя тех, кто еще не успел проснуться. Защитники Фалля, вымуштрованные для обороны от внешнего врага, встретив его проникшим изнутри, растерялись, но, к чести их, ненадолго. В военное время гарнизон замка достигал четырехсот человек, теперь же насчитывал едва восемьдесят – рыцарей и рядовых доспешников, готовых умереть за своего сеньора не по ленной повинности и не ради щедрого жалованья, но будучи душой и телом ему преданными, что утраивало их силы в рубке с тремя сотнями отборных головорезов, выплеснувшихся из чрева донжона, точно саранча египетская. «Измена» – носилось на всех устах, охваченных гневом и болью. Хозяин замка, прежде чем ринуться в гущу схватки, пожелал взглядом с высокой галереи оценить силы своих людей и силы противника. Старый Петер, черней тучи, хромал вслед за графом, бурно жестикулируя бровями, губами и длинными жилистыми руками. От волнения он забылся настолько, что даже стал хватать хозяина за рукав. – Отстань, старик, – сердито отмахнулся граф, на ходу втискиваясь в кирасу, и так же отмахиваясь от слуг, умоляющих надеть полный доспех. «Вы же знаете, кто открыл им тайный ход!» - не унимался Петер. – Знаю, но сейчас не время искать виноватых, – буркнул граф. – Большой меч! – приказал он. Меч тотчас принесли. Это был не огромный цвайхандер, прославленный через два десятка лет фризским пиратом Пьером Дониа, но не менее грозный полуторный меч с широким обоюдоострым клинком, одинаково сподручный и в конном, и в пешем бою, если им владеет твердая и опытная рука. Хозяин привычно подбросил меч на ладонях – огни факелов кроваво сверкнули на глади смертоносной стали – и крепко сжал рукоять. – Позаботься о моих жене и дочери, – бросил он старому оруженосцу, а кастеляну велел собрать всех мужчин, способных держать оружие, и отсечь нападавших от внутренних помещений дворца, тех же, кто успел прорваться – безжалостно выбивать. То там, то тут огрызались аркебузы. Деревянная лестница, ведущая со двора на галерею, затрещала под напором карабкавшихся на нее ландскнехтов. Граф одним взмахом меча смел с верхних ступеней четырех головорезов, которые, падая, сбили с ног еще шестерых. По их телам хозяин замка и несколько рыцарей, прикрывавших ему спину, сбежали вниз и обрушились на фланг незваных ночных гостей, уже начинавших теснить защитников Фалля. Во дворце между тем поднялась паника. Перепуганные фрейлины, забыв о чванстве, и служанки, забыв о своих хозяйках, растрепанные, полуодетые, с криками и плачем бестолково метались из зала в зал, то неровной волной приникая к окнам, в которых ничего нельзя было рассмотреть, то собираясь бежать, сами не зная, куда. Мальчишки-пажи, настроенные более смело, всерьез строили планы, чтобы взобраться на крышу и оттуда поливать врагов кипятком, пока их пыл не охладил кастелян и не прогнал от греха подальше сторожить серебряную посуду. Брат Забиус путался у всех под ногами со своими драгоценными рукописными фолиантами в обнимку. – Горе нам, горе!.. Огнь небесный обрушился на Фалль, а виной тому печатные книги! Всё зло от этого адского изобретения! – причитал он громогласно и призывал всех благочестивых католиков к походу на замковую библиотеку – сжечь тома, оскверненные печатным станком, дабы умилостивить Небеса и не дать им сжечь замок. – Идите-ка лучше помолитесь, святой брат, – посоветовал ему кастелян. – Да, да, молиться! Мы все должны молиться! – ухватился брат Забиус за новую идею, которую дружно поддержали обезумевшие от паники женщины, и, облепив монаха со всех сторон, точно нового святого, чуть не на руках донесли его до часовни, куда можно было попасть, к несчастью, не только минуя двор, где кипело сражение, но так же и обходным путем вдоль крепостной стены. Маневр этот был замечен нашими старыми знакомыми, трубачом и барабанщиком, которые вперед своих товарищей решили поживиться обещанными им золотыми горами и тайком штурмовали окно высокого первого этажа дворца, взобравшись один другому на плечи. – Сколько хорошеньких бабенок, и все в одном месте! – облизнулся трубач. – Не придется ловить их по углам, – радостно согласился барабанщик и предложил подпереть дверь в часовню снаружи, чтобы добыча не ускользнула.
NataliaV: Натаниелла та еще штучка. Достанется же кому-то женушка с язвительным язычком. Серж нас, полагаю, не только меня, поэтому и пишу - нас, обидел. Кому как не ему знать все входы и выходы из замка.
Gata: NataliaV пишет: Серж нас, полагаю, не только меня, поэтому и пишу - нас, обидел. Кому как не ему знать все входы и выходы из замка. А Сережины обиды не в счет? :)
NataliaV: Печаль Сержа понятна, но метода, которую племянник избрал, чтобы ее развеять далека от благородства. Навести бог знает кого на родное гнездо?! Посмотрим, чем для всех это обернется. Тут только встань на скользкий путь.
Gata: В споре за женщину родственные чувства не в счет.
Mona: Gata пишет: В споре за женщину родственные чувства не в счет. В любви каждый за себя. Никто никому не сын, не брат и не сват. Граф и его племянник еще пока за буйки не заплывают. Сдать крепость, ну так Серж забирает своё, т.к. считает замок своим домов. К себе можно и через окно. NataliaV, для достижения цели для всех свои критерии приличности. Надо, и хоть трава не расти. Можно подумать, сейчас как-то иначе. Миллиард под кроватью, это еще цветочки.
Корнет: Кому как, а для меня самое интересное в этой истории только начинается.
Gata: Корнет пишет: Серж забирает своё, т.к. считает замок своим домов. К себе можно и через окно. Вот именно :) Корнет пишет: Кому как, а для меня самое интересное в этой истории только начинается Ох уж эти мальчишки, всё бы им про войнушку
Gata: Бой неумолимо расплескивался все шире, охватив уже помещения кордегардии и галерею, соединявшую дворец с донжоном. Рыцарь Звентибальд азартно рубился в первых рядах, воодушевленный близким, как ему казалось, осуществлением его пылкой мечты, но и вкус войны, с пьяняще-острой приправой смертельного риска, не меньше будоражил кровь недавнему менестрелю. Рука его была ловка, меч послушен, преграды смехотворны. Сколько бы ни принесли на алтарь доблести, защитники Фалля вынуждены были отступить под свирепым напором швейцарских наемников, и тут к ним подоспела подмога в лице графа и десятка его приближенных рыцарей, всех вооруженных тяжелыми мечами и принципом Аттилы – чем гуще трава, тем легче косить. Под их ударами ряды ландскнехтов смешались и сильно поредели, одновременно в дело вступили арбалетчики, которые, выжидая удобного момента, притаились на крепостной стене. Звентибальд почувствовал, что капризная чаша удачи вот-вот качнется прочь от него. – Граф фон Бенкендорф! – крикнул он, до отказу набрав в грудь воздуху, чтобы голос его не потонул в шуме сражения. – Я снова вам предлагаю сразиться в честном поединке, не прячась за спины наших людей, и тому, кто победит, достанутся замок и госпожа Ольгитта! – Молитесь, юноша, чтобы ваши вояки сдались прежде, чем мы с вами скрестим мечи! – рявкнул в ответ взбешенный граф, могучими ударами направо и налево умножая потери ландскнехтов. – Смерть и преисподня! – выругался Михель Реппенгау, чей короткий меч-кошкодёр не мог произвести столь опустошительных прорех в рядах противника. – Этот людоед перебьет всех моих ребят! – Вы же хвалились, что каждый из них стоит десяти, – недовольно заметил их третий компаньон, который, в отличие от Звентибальда, на рожон не лез. – А вы обещали, что мы застанем фалльский гарнизон врасплох, и нам даже мечей из ножен доставать не придется, – огрызнулся в ответ швейцарец. – Кто ж виноват, что ваши молодцы такие болваны и наделали шуму? Перебранку эту прервал трубач, нашедший своего командира, чтобы сообщить ему о запертых в часовне хорошеньких пленницах, которых остался стеречь барабанщик – два хитреца решили выслужиться, чтобы их не обвинили в дезертирстве. Михель тотчас сообразил, какую из услышанного можно извлечь выгоду, не зря же он в свои неполные двадцать пять лет командовал ротой ландскнехтов и даже носил прозвище Башковитый. Он втолковал трубачу, что и как тому надлежит немедленно сделать, а после дал своим чуть приунывшим, но все еще бравым молодцам сигнал остановить сражение. – Фалль доказал, что на страже его стоят настоящие мужчины, – объявил он противникам, выходя вперед, – а теперь кое-что я вам скажу. В той часовне собралось изрядно дам и девиц – помолиться, как видно, за вас. Мы им в этом препятствовать не станем, больше того – поможем отправиться прямиком к Богу, осталось только подпалить фитили, если вы не передумаете и не сложите оружие. В наступившей вслед за его словами тишине все услышали жалобные вопли и мольбы женщин, обнаруживших, что вот-вот могут стать добычей огня. Крики эти отозвались болью в сердцах защитников Фалля, у каждого из которых в свите графинь были жена, сестра или дочь, однако никто не шевельнулся бросить меч, готовые даже ценой жизни своих женщин продолжать сражаться, если такова будет воля сеньора – столь велика была их вера в него. – Эй, мессир Рыцарь Платка с Чертополохом, – спросил граф, взглядом отыскав в разношерстной толпе швейцарцев фигуру в рыцарском доспехе, – ваши понятия о чести допускают сжигать церкви и беззащитных женщин? А как же гнев Господень? – Я этот грех возьму на себя, – вмешался Михель Башковитый. – Одним больше, одним меньше, все равно гореть в аду. Звентибальд, чьей благородной натуре претили подобные методы, к тому же душу его всколыхнул страх за госпожу Ольгитту, которая могла находиться среди молящихся дам, шагнул к капитану головорезов с самым суровым видом. – Вы не сделаете этого, грязный убийца! – Ваша милость только сейчас заметила, что имеет дело не с лютнистами? – криво ухмыльнулся Михель. – Если вы так боитесь крови, вам надо было оставаться под мамочкиной юбкой, а я не хочу, чтобы все мои ребята полегли из-за ваших капризов! – Успокойтесь, – негромко сказал Звентибальду их товарищ-резонер, хлопнув его по плечу, – госпожи Ольгитты там нет, я только что заглядывал в окошко. Граф тоже знал, хотя и по другой причине, что ни Ольгитты, ни Натаниеллы нет в часовне. Знал он и то, что его рыцари предпочли бы смерть для себя и для своих сестер и жен той позорной участи, на которую обречен гарнизон поверженной крепости; а еще – что он в ответе за жизнь тех и других. – Я сдам Фалль, – произнес он зловеще спокойным тоном, тяжело роняя слова, – если моим людям будет позволено покинуть замок. Иначе мы продолжим бой, и последний, кто из вас останется в живых, позавидует погибшим. – Отпустить без выкупа столько народу… – призадумался Михель. В предложении графа фон Бенкендорфа явно таилась какая-то ловушка, и он решил, что разгадал ее. – Ваши люди, уходя, отравят воду в колодцах и вино в бочках, чтобы порубить нас потом, как дрова в лесу? – Не стоит судить по себе, – усмехнулся граф. – Впрочем, у вас есть еще один выход – назвать цену выкупа, я вам его заплачу, и убирайтесь восвояси. Странную картину представляли эти мирные переговоры на поле боя, над еще не остывшими телами убитых, когда непобежденные готовы были признать поражение, диктуя условия победителям. – Не соглашайтесь, – быстро сказал Михелю товарищ Звентибальда, главный, как теперь выяснилось, вдохновитель захвата замка. – Вас перебьют из пушек, не успеете вы переправиться с вашим выкупом через Мёрт. – Мы отпустим ваших людей, мессир граф, – поспешил громко объявить сам Звентибальд, имевший не меньше опаски, что алчность ландскнехтов перечеркнет его планы. – Всех, кто пожелает покинуть замок, кроме госпожи Ольгитты. Она отныне находится под защитой моего меча. Среди защитников Фалля поднялся ропот, который граф пресек решительным взмахом руки. – Пока я еще ваш сеньор, я велю вам и вашим семьям покинуть замок. Если вы не пожелаете остаться служить новому хозяину – мессиру де Пишару, или тому, кому он в будущем продаст Фалль. – Ничего-то от вас не укроется, дядя, – сказал Серж-Этьенн, сняв шлем. – Вы – племянник графа? – выпучил глаза Звентибальд. – А откуда бы я, вы думаете, узнал про подземный ход? Да, сеньор граф надул меня в одном семейном деле, но теперь я с ним сполна рассчитался – на войне все средства хороши. – Сдается мне, что между ними пробежала какая-то юбка, – с ухмылкой сказал капитан Михель Звентибальду. – Хоть бы одним глазком взглянуть на госпожу графиню – вправду ли она так хороша, что всякий, кто один раз ее увидит, лишается рассудка? – С вас и ваших вояк хватит золота Фалля, – отрезал Звентибальд, снедаемый неясной тревогой, искоса наблюдая за графом и его племянником. – Не лишитесь рассудка от счастья, что сорвали такой куш. Кто-то из ландскнехтов уже выкатил из погреба бочку вина, и капитану пришлось проявить твердость, чтобы не дать им упиться победой до того, как побежденные покинут замок. Первыми за ворота выпустили женщин – в чем застигла их паника, не дав вернуться за вещами и украшениями, и много было по этому поводу брошено ландскнехтами сальных шуточек, встреченных понятным гневом со стороны фалльских рыцарей, однако ни те, ни другие, соблюдая вынужденное перемирие, не пускали в ход мечи. Вслед за дамами потянулись челядинцы, кому страшней было остаться под властью швейцарских разбойников, чем покинуть привычные теплые места при кухнях, псарнях или кожевенных мастерских; все горько плакали, сокрушаясь о судьбе их доброго сеньора и желая ему многих лет благоденствия, вопреки злым проискам врагов. Серж-Этьенн, стоя у ворот, зорко вглядывался в лица пажей и слуг, не имевших косой сажени в плечах. – Вы кого-то ищите? – спросил его Звентибальд. – Скорей, боюсь потерять, – загадочно ответил тот. Он, как и дядя, хорошо помнил о мастерстве госпожи Ольгитты переодеваться. Мимо проковылял брат Забиус, сгибаясь под тяжестью холщовой котомки с книгами и бормоча: «Omnia mea mecum porto». – Надеюсь, ваше благоутробие, вы не похитили златопечатную Библию из дядюшкиной библиотеки? – шутливо спросил Серж-Этьенн, который пребывал в солнечном настроении, еще не подозревая, как сильно оно вскоре испортится. Монах испуганно всхрюкнул: «Изыди!» – и засеменил быстрее. Рыцари графа покинули замок последними, неохотно подчинясь воле единственного признаваемого ими сеньора, и капитан Михель, взявший на себя обязанности кастеляна, велел поднять мост. Ландскнехты приветствовали скрип цепей дружным ликующим ревом, ощутив себя в полной мере хозяевами замка и столь же дружно, хоть и в разные стороны, кинулись на его разграбление, не забыв вознаградить себя между прочими разбойничьими радостями щедрым возлиянием мозельского. Серж-Этьенн подошел к графу, стоявшему, тяжело опираясь на окровавленный меч, посреди почти пустого двора, если не считать тел защитников замка и – вчетверо больше – швейцарцев. – Помните наш разговор, дядя, что не всегда сила будет на вашей стороне? – На твоей стороне не сила, а вероломство, – хмуро проронил тот. – Не вам бросаться подобными обвинениями, дядя! Граф посмотрел на встающее над башнями Фалля солнце, думая о женщине, которую он, по ее словам, сделал непоправимо несчастной, а потом молча протянул племяннику свой меч.
Роза: Gata пишет: Граф посмотрел на встающее над башнями Фалля солнце, думая о женщине, которую он, по ее словам, сделал непоправимо несчастной, а потом молча протянул племяннику свой меч. Оленьку мне по-женски жаль, но тут я окончательно и безоговорочно беру Светлячка за руку и держусь позиции "Борис, ты не прав Ольгитта, ты не права!"
Светлячок: Мишутка-то как преобразился! С Саней все понятно, но порадовало, что меч в руках держать умеет. Плюсуем ему. Сержик - душка, но поганец - не забудем, не простим. Конечно, простим, потому что страсть, страсть помноженная на обиду, может снести башку и более крепкую. Роза пишет: но тут я окончательно и безоговорочно беру Светлячка за руку Беня - май лав. Несокрушимо и во веки веков. Как можно ему не отдаться?! Мир рушиться вокруг, а он терзается о том, что сделал свою красавицу несчастной. Решительно невозможно устоять
Роза: Светлячок пишет: страсть помноженная на обиду, может снести башку и более крепкую. Не верю я в страсть. В оскорбленное самолюбие - это вероятнее. Светлячок пишет: Как можно ему не отдаться?! Надеюсь, ты Ольгитту имеешь в виду? :)
Gata: Светлячок пишет: Как можно ему не отдаться?! В данном конкретном случае - исключительно из-за вредности автора, который гнет свою линию, вопреки возмущению графа с графиней Роза пишет: Не верю я в страсть. В оскорбленное самолюбие - это вероятнее Одно другому не помеха :) Светлячок пишет: Мишутка-то как преобразился! Это его подспудное альтер-эго вылезло наружу
NataliaV: Для Звентибальда еще много будет открытий чудных. Интересно читать о противостоянии между дядей и племянником. Страсть есть, но она не причина, а следствие. Светлячок пишет: Мир рушиться вокруг, а он терзается о том, что сделал свою красавицу несчастной. Графу надо было подумать об этом раньше, тогда бы он дал шанс не только Ольгитте, но и себе. С каждым его властным жестом хозяина он только усугублял катастрофу. С нетерпением жду, что же и как же произойдет дальше.
Gata: NataliaV пишет: Графу надо было подумать об этом раньше, тогда бы он дал шанс не только Ольгитте, но и себе. С каждым его властным жестом хозяина он только усугублял катастрофу. Если бы Саню не принесло под стены замка, граф с графиней могли бы столковаться без катастрофических последствий :)
Gata: Немножко проды. Больше пока не получается, племяш в соседней теме не хочет вдохновлять :) * * * Натаниелла молилась рядом с мачехой перед потемневшим от времени распятием, пока у нее не заболели без привычной бархатной подушечки колени. Она встала, брезгливо отряхнула юбки – пол не был метен, наверно, двести лет – и прошлась по комнате, в которую их привел несколько часов назад старый Петер, бесцеремонно вытащив чуть не из постелей. Чахлый свет проникал сюда сквозь узкое, как бойница, окно, и то под самым потолком. Обстановка не отличалась изяществом: кровать, стол, сундук, скамья, – всё было простой грубой работы среднего романского стиля или даже времени строительства замка. Чтобы скрыть неровные стыки досок, их когда-то покрыли толстым слоем грунта и ярких красок, которые давно отсырели и осыпались, обнажив плохо оструганное дерево. Мадемуазель фон Бенкендорф два раза громко чихнула, но мачеха так и не оглянулась, застыв в смиренной молитвенной позе, будто не жаль ей было ни коленей, ни платья. – Это невыносимо! – прохныкала Натаниелла и даже топнула ножкой. – Почему какой-то старый доспешник берет право мной распоряжаться?! За всё то время, что я глотаю тут пыль, меня могли уже семь раз одеть и причесать, как подобает, и, в конце концов, я голодна!.. О ком вы столь усердно молитесь, – приступила она к мачехе, отчаявшись дождаться от той внимания, – о meinen Vater, или о вашем рыцаре с васильками? Ольгитта, вздохнув, тоже встала. – Вы можете надеть мой эскофьон, – она подняла руки, чтобы снять его с головы, – под ним не будет видно, что ваши косы уложены, не как подобает. – Вот еще, я не собираюсь за вами донашивать! – фыркнула Натаниелла, стрельнув сердитым взглядом по злополучному жемчугу. «Пресвятая Дева, пошли мне терпения», – вновь вздохнула Ольгитта, стараясь лишь не рассмеяться. – Тогда дайте мне ваши платок и гребень, я сама заплету вам косы. – Вы умеете модно причесывать? – недоверчиво спросила Натаниелла, усаживаясь на краешек сундука. – Женщина должна уметь всё, так говорила мне моя дуэнья, – Ольгитта принялась разбирать пряди падчерицы, спрашивая себя, зачем ублажает ее капризы, но от молитвы на душе легче не стало, и она ощущала потребность хоть чем-то заняться, чтобы отвлечься от тревожных мыслей. – Не дело прислуги читать наставления, – продолжала бурчать Натаниелла. – Я рано лишилась матери, а вы своей и вовсе не знали, у кого же нам было учиться женской мудрости? – Если бы я знала мою матушку, я бы никогда не узнала вас! – Я видела госпожу Мелисанду только на портрете, но уверена, что вы взяли от нее всё самое лучшее, – улыбнулась Ольгитта, сооружая из платка и кос на голове падчерицы изящно-ехидное подобие чепца. – Ай! – взвизгнула Натаниелла. – Не затягивайте так больно! – Терпите, ведь хотите же вы быть красивой. – Попробовали бы вы мне так ответить, если бы были моей служанкой! – Ну что за нрав! – потеряла терпение Ольгитта. – Не зря даже браконьеры в лесу вашего батюшки называют вас сварливой. – Я сварливая? Я?! – задохнулась Натаниелла, от избытка гнева беспомощно всплеснув губами. – А вы, вы… этот жемчуг идет вам так же, как курице копыта! – выкрикнула она и попыталась сорвать эскофьон с головы мачехи, но та увернулась, и тогда в нее полетели, одна за другой, все полезные безделушки с пояса падчерицы, включая позолоченный коготь сокола. Ольгитта едва успевала со смехом обороняться, еще больше яря Натаниеллу, пока та не разбила, промахнувшись, свое любимое зеркальце и тут же над ним расплакалась. – Это к несчастью, а всё вы виноваты! – Брат Забиус утверждает, что майнцские книгопечатники виноваты больше, – примирительно пошутила Ольгитта, надеясь рассеять грозу. – Нет, все наши беды – только от вас! Уж не знаю, с помощью каких колдовских чар вы заморочили голову meinem Vater и поссорили его с беднягой Сержем-Этьенном, да и эти швейцарские разбойники обрушились на нас вашими же подстрекательствами! А если они будут осаждать Фалль десять лет, как древние греки Трою, я состарюсь тут и никогда не выйду замуж?! – рыдала Натаниелла. – Будем лучше думать о том, что ваш отец всегда одерживал только победы. – Mein unglücklicher Vater!.. быть может, его уже нет в живых, и меня некому больше защитить… – У меня есть кинжал, – показала ей Ольгитта изящный итальянский стилет с золотой рукоятью и тонким длинным клинком. – Обещаю вам, если разбойники начнут ломиться сюда, убить вас первую, и только потом себя. – Но я не хочу умирать! Я еще слишком молода и красива, – Натаниелла, всхлипывая, подобрала с пола самый крупный осколок зеркала и попыталась в нем себя рассмотреть. – Я не вижу, идет ли мне ваша прическа? – Какое вы еще дитя, – грустно улыбнулась Ольгитта, в порыве чувств обняв падчерицу. Старый Петер вернулся поздно вечером. Две графини фон Бенкендорф к тому времени успели перессориться до слез, помириться, помолиться, снова поссориться, и теперь сидели рядышком на сундуке, держась за руки и дрожа в почти кромешной тьме от страха, что за ними никто не придет, или придут ужасные швейцарцы. Старик принес свечу и кусок сладкого пирога, которому Натаниелла так обрадовалась, что забыла угостить мачеху, но Ольгитте было не до утоления голода. Петер жестами объяснил ей, что замок захвачен ландскнехтами. У графини похолодело в груди. Она вдруг вспомнила портрет в Светлой гостиной, каким увидела его впервые, а после старалась не смотреть – человека с уверенным взглядом, в сверкающих латах и с грозным мечом, на котором, как власть Небес на вере, держались стены замка Фалль. Если замок захвачен, это могло означать только одно. – Мессир граф… убит? «Мессир граф велел мне о вас позаботиться», – все так же жестами сообщил старик, поклонившись хозяйке. При скудном огоньке свечи на его изборожденном глубокими морщинами лице было не разобрать, скорбит он, или только озабочен. – Мы должны оставаться в этом укрытии? – спросила Ольгитта. – И не подумаю! – вмешалась Натаниелла, отряхнув с губ крошки пирога. – На такой кровати, как здесь, даже коровница не стала бы спать! Но старый оруженосец отворил дверь наружу и кивком головы предложил следовать за ним. Все трое снова оказались на узкой винтовой лестнице, о существовании которой никто из обитателей замка не подозревал. Ступеньки свивались в бесконечную спираль и были столь круты, что графиням приходилось опираться руками о стену, чтобы не споткнуться, а их хромому провожатому каждый шаг вниз причинял двойные страдания, однако Петер не подумал бы пожаловаться или на кого-то переложить доверенное ему поручение. После первой лестницы была еще одна, потом коридор с поворотом, дверь, и снова ступеньки. Измученные неизвестностью дамы давно перестали их считать, как перестали пытаться понять, в какой части замка они находятся. Один раз до них долетел отдаленный раскат нечестивого пиршества, устроенного захватчиками, но Петер открыл очередную потайную дверь, и шум пропал в затхлой тишине, лишь тени колыхались вокруг, скользя вслед шороху шагов.
Роза: Gata пишет: – Я сварливая? Я?! – задохнулась Натаниелла, от избытка гнева беспомощно всплеснув губами. – А вы, вы… этот жемчуг идет вам так же, как курице копыта! – выкрикнула она и попыталась сорвать эскофьон с головы мачехи, но та увернулась, и тогда в нее полетели, одна за другой, все полезные безделушки с пояса падчерицы, включая позолоченный коготь сокола. Ольгитта едва успевала со смехом обороняться, еще больше яря Натаниеллу, пока та не разбила, промахнувшись, свое любимое зеркальце и тут же над ним расплакалась. – Это к несчастью, а всё вы виноваты! Это просто прекрасно!
NataliaV: Какой вкусный, но маленький кусочек. Gata пишет: – Мессир граф… убит? Очень бы мне хотелось проникнуть в душу Ольгитты в этот момент. Что она чувствовала? Я бы не хотела, чтобы этот был вздох облегчения.
Алекса: Даже в поражении граф на высоте. Это редкое качество для мужчины. Успел спрятать своих девочек. Дочурку, честное слово, хочется чем-нибудь пристукнуть или хотя бы заткнуть ей рот кляпом. NataliaV пишет: Графу надо было подумать об этом раньше, тогда бы он дал шанс не только Ольгитте, но и себе. С каждым его властным жестом хозяина он только усугублял катастрофу. С нетерпением жду, что же и как же произойдет дальше. И потом у тебя еще вопросы о том, что чувствовала Ольгитта? Конечно, она не обрадовалась мысли о смерти мужа, но уж точно не собиралась над ним рыдать.
NataliaV: Алекса пишет: И потом у тебя еще вопросы о том, что чувствовала Ольгитта? Конечно, она не обрадовалась мысли о смерти мужа, но уж точно не собиралась над ним рыдать. Женское сердце хранит много тайн. Мужчины проще.
Gata: Благодарю за отзывы! И ждю вдохновительной порцайки от племяша, чтобы продолжить непростое повествование NataliaV пишет: Очень бы мне хотелось проникнуть в душу Ольгитты в этот момент. Что она чувствовала? Я бы не хотела, чтобы этот был вздох облегчения Алекса пишет: Конечно, она не обрадовалась мысли о смерти мужа Ольгитта - добрая христианка, о чем постоянно напоминала супругу NataliaV пишет: Мужчины проще Мы просто не бывали в их шкуре :)
Mona: Gata пишет: И ждю вдохновительной порцайки от племяша, чтобы продолжить непростое повествование Эт мы так и проду Яблока раздора не увидим.
Gata: Mona пишет: мы так и проду Яблока раздора не увидим Увидите, только без вдохновительных печенек порции будут меньше и реже :)
Gata: * * * Два пьяных ландскнехта долго не могли высечь огонь, потом еще дольше возились с мехами, пытаясь раздуть угли в очаге, подгоняемые ругательствами их немногим более трезвого капитана. В сыром тюремном подвале, расположенном ниже дна окружающих замок рвов, за минувшие столетия перебывали сотни врагов Фалля. Эти зловещие стены, способные одним своим видом заставить трепетать сердца, не знавшие трепета, слышали много стонов и проклятий – отзвуков жестокости былых времен, сколь славных, столь и кровавых. Божий свет не проникал сюда даже днем, усугубляя страдания пленников, наказанных за те или иные поползновения против могущества Бенкендорфов. С бывшего хозяина замка сорвали всю одежду и уложили его на проржавевшую решетку над широким очагом, привязав к ней цепями. Серж-Этьенн собственноручно проверил, достаточно ли прочно держит их столь же ржавый замок. – На этом ложе не так приятно, как в постели госпожи Ольгитты, правда, дядя? Впрочем, у вас еще есть время передумать и отправиться замаливать ваши грехи в монастырь святого Фомы живым и здоровым. – Ты вообразил, что сумеешь выбрить у меня тонзуру? – мрачно усмехнулся граф. – Огонь бреет не хуже бритвы! – в тон ему ответил племянник, которого читатели, верно, уже поспешили осудить, однако, не уменьшая и не оправдывая его вины, хотим напомнить, что со времен Урии и Давида история знала немало примеров, когда любовь и страсть толкали людей на самые ужасные поступки. К тому же, Серж-Этьенн не был совсем чужд угрызений совести, чье царапанье пытался прикрыть бравадой. – Не забудьте спросить у вашего дядюшки, где он спрятал золото, обещанное вами моим ребятам, – вмешался Михель, отхлебывая из серебряного с эмалью графского кубка, который настолько ему приглянулся, что он сломал им нос одному из своих вояк, успевшему пожелать этот кубок первым. Звентибальд, с отвращением наблюдавший за приготовлениями к пытке, при этих словах не выдержал. – Святые Небеса, разве мало вы успели поживиться? – воскликнул он, указывая на три золотые цепи, намотанные на крепкую молодую шею предводителя ландскнехтов и множество драгоценных перстней, которыми тот унизал свои пальцы, по несколько штук на каждом. – Да это все равно что щепоть бобов вместо сытного обеда, – хохотнул Михель, –когда по всей Лотарингии идет слава о тысячах фунтов золота в сокровищнице Фалля! Звентибальд отвернулся от алчного головореза, спиной демонстрируя ему презрение, и обратился к бывшему сопернику, распятому над очагом с тлеющими пока углями: – Мессир граф, не понимаю я вашего упрямства. У вас достало мужества признать поражение, зачем же вы не хотите согласиться, что бессмысленно прятать госпожу Ольгитту, которая вам больше не принадлежит, как и замок Фалль? – Госпожи Ольгитты в замке нет, – буркнул граф. – Она и моя дочь уехали несколько дней назад, а куда, вам знать необязательно. – Дядя, дядя, ведь вы сами меня учили никогда не лгать! – поцокал языком Сер-Этьенн. – Я видел сегодня няньку моей кузины, она причитала, что ее ненаглядную принцессу и госпожу Ольгитту еще на рассвете увел куда-то хромой Петер. – Если ты веришь бабьим сказкам, нянек и расспрашивай. – Ей-же-ей, напрасно вы сердитесь на меня, дядя, – вздохнул племянник. – Я – то, что вы со мной сделали, и маленький костер, на котором вас сейчас поджарят – лишь первый круг ада, терзающего мое сердце. Ну, молодцы, принимайтесь за работу! – велел он швейцарцам, и те, во хмелю лениво усердствуя, стали раздувать мехи. Огонь, дремавший под одеялом из угольев, встрепенулся и выпустил горячие языки, доставая до решетки и до обнаженной спины привязанного к ней человека. Звентибальд невольно поморщился при виде первой судороги боли, пробежавшей по телу графа, хотя не мог избежать чувства торжества, что жестокому тирану воздано, наконец, по заслугам. Ландскнехты еще несколько минут налегали на мехи, пока Серж-Этьенн не позволил им передышку, а сам склонился над дядей. У того побагровело лицо и на лбу между вздувшихся вен выступила испарина. – Ну, дядюшка, скажете, наконец, куда вы дели госпожу Ольгитту? – Ни тебе, ни твоему сообщнику до нее не дотянуться, – ответил граф, скрежетнув зубами от боли. – Руки коротки! – Вы думаете, что она станет оплакивать вашу смерть, дядя? – Я думаю, что ты болван. – Может быть – потому что имел когда-то глупость вас любить. Но с той поры я изрядно поумнел, и больше не дам обмануть себя химере вроде родственных чувств. Не надейтесь легко умереть, дядя – вы еще многое должны мне рассказать, и вы расскажете, хоть в бреду, я вас заставлю! – в исступлении Серж-Этьенн ударил кулаком по краю решетки и, обжегшись, с проклятьями отдернул руку. – Как много слов, и ни одного про золото, – с пьяной обидой пробормотал Михель. Звентибальд же, который впервые задумался об истинной природе вражды дяди и племянника, теперь корил себя, что не потрудился разобраться в этом раньше. – Я знаю только одну причину, способную породить столь сильную му́ку и столь сильную ненависть, – произнес он, пристально посмотрев в лицо Сержу-Этьенну. Тот не смутился и не отвел взгляда. – Да, эту причину зовут Ольгитта де Калиньяр. Лилея из лилей пленила взор и сердцем завладела, с тех самых пор весь мир я позабыл , – на губах его расцвела блаженно-мечтательная улыбка. – Теперь я понимаю, – процедил Звентибальд с закипающей яростью в душе и в голосе. – Вот что было вашей истинной целью, а меня вы использовали, как средство. – Мы оба пригодились друг другу, разве не так? – По крайней мере, я был с вами честен! – Я тоже – не ударил вас мечом в спину, когда вы перестали быть мне нужны, – ухмыльнулся Серж-Этьенн. Более дерзких речей ни при французском дворе, где он содержался фактически заложником, ни тем паче в холе и неге отцовских пенатов Звентибальд никогда и ни от кого не слышал и даже вообразить не мог, чтобы с ним посмели обращаться подобным непочтительным образом. Оскорбленная кровь налила свинцом его кулаки, но врожденное благородство и привитые величавые манеры не дали ему уронить себя до мужицкой грубости, и он с достоинством возложил ладонь на рукоять меча. – Я предоставлю вам возможность для удара в лицо, мессир де Пишар, если у вас хватит ловкости. – Предлагаете отдать наш спор за Ольгитту на суд мечей? Что ж, это по мне! Но предупреждаю – живым я никогда не буду побежден. – Я тоже, – мрачно пообещал Звентибальд. Серж-Этьенн поправил на поясе меч и повернулся к пыточному очагу. – Отдыхайте, дядя. Не знаю, увидимся ли мы еще, и кто довершит начатый нами разговор, но будьте спокойны за госпожу Ольгитту – счастье обладать ею завоюет самый достойный. – И ты, и твой приятель, вы оба достойны той славы, которой себя покрыли, – хрипло выдавил граф, с трудом разомкнув спекшиеся губы. – Дяде и на пороге вечности надо, чтобы последнее слово осталось за ним, – проворчал Серж-Этьенн, направляясь к выходу, но там ему и Звентибальду дорогу преступил капитан ландскнехтов, которого пошатывало от всего, что он успел влить в себя за день. – Если ваши милости забыли, – заявил он довольно внятно, доказав, что головой владеет тверже, чем ногами, и недаром прозван Башковитым, – то почти треть моих ребят полегли ради вашего любовного зуда, живые же тоже хотят женской ласки и своей честной золотой доли. Но в замке остались одни старухи, про золото вы говорить не хотите, а я вам не какой-нибудь алхимик, чтобы выпаривать его из графа Бенкендорфа! Два наших рыцаря, переглянувшись, схватили Михеля и затолкнули его в соседнюю камеру, задвинув снаружи тяжелый ржавый засов, едва поддавшийся усилиям их четырех рук. Ландскнехты, помогавшие разжечь очаг, уже храпели в луже вина, привалившись с разных сторон к опрокинутому бочонку, и помочь своему капитану не могли, поэтому воинственные юные поклонники госпожи Ольгитты беспрепятственно покинули подземелье и – на некоторое время – страницы нашего романа.
NataliaV: Gata пишет: – Вы думаете, что она станет оплакивать вашу смерть, дядя? – Я думаю, что ты болван. Граф даже в на пороге смерти не изменяет себе. Учись, Серж! А вообще ужасная сцена, но как же она хорошо характеризует всех участников. Гата, я преклоняюсь. На Звентибальда нагрянуло прозрение. Все-таки ум - ценнейшее качество для мужчин. Не могу оправдать жестокость Сержа, но и в любви родственники достойны друг друга - никакого благородства. Мишка везде Башковитый. Но не тут-то было. Как его ловко затолкали за решетку. Спи спокойно, дорогой товарищ.
Gata: NataliaV, спасибо за отзыв Не скрою, сцена была не самой простой, но я старалась меньше судить героев и больше понимать :)
Роза: Так издеваться над моим любимцем - это бесчеловечно, Катя NataliaV пишет: На Звентибальда нагрянуло прозрение. Он - идеалист и романтик, поэтому не допускает подвоха. Не говорит об остром уме, конечно, но в глупцы тоже не стоит записывать. NataliaV пишет: в любви родственники достойны друг друга - никакого благородства Вот тут поспорю. Дядя иначе избавляется от соперников. Без садизма. Сержу в компенсацию уже два замка перепало.
NataliaV: Роза пишет: Вот тут поспорю. Дядя иначе избавляется от соперников. Без садизма. Сержу в компенсацию уже два замка перепало. Еще какой садизм. Изощренный. Дядя обещает племяннику невесту, не спрашивая хочет ли последний жениться, после племяш влюбляется без памяти, и тут дядя дает ему отлуп и женится на девушке сам. Поэтому я и пишу, что это родная кровь. Да-да.
Gata: Роза пишет: Так издеваться над моим любимцем - это бесчеловечно, Катя Беня столько раз заполучал Олю практически за так, что я давно решила выставить ему счет. Пусть помучается, ему полезно NataliaV пишет: Поэтому я и пишу, что это родная кровь. Да-да. У графини будет возможность порассуждать на эту тему :)
Алекса: Gata пишет: Беня столько раз заполучал Олю практически за так, что я давно решила выставить ему счет. Пусть помучается, ему полезно Согласна с Катей от и до. Графу совершенно пока незаслуженно повезло, что Ольгитта - девушка с достоинством и не сбежала от него, опозорив на всю округу. Поэтому жестокая пытка где-то оправдана. Я не садистка, но душевные страдания для такого носорога - дробинка. Отмахнется, а вот тело будет напоминать. К тому же с минуты на минуту жена подоспеет на помощь.
lidia: Очень сильная сцена, Гаточка! Чем-то напомнило "Айвенго" Вальтера Скотта? Граф здесь похож на Седрика Сакса. Или я ошибаюсь? А дядя и племянник достойны друг друга. Неужто граф думал, что Серж-Этьен так просто простит ему оскорбление? Если бы он так сделал, то сам был достоин презрения. Гаточка, мои восторги!
Gata: Жыстокие вы, никому Беню не жалко, кроме пани Розы. За что ей от графа вечная признательность и вкусняшки по ходу сюжета Лидусь, кто ж в юности Вальтера Скотта не читал :) Если мне за давностью лет не изменяет память, в романе на огне пытали не Седрика, а еврея-ростовщика, и то не пытали, а лишь пригрозили. Зато уж в нашем фильме на папе Айвенго отыгрались. А я выбирала для Бени между огнем и дыбой, но на дыбе суставы рвутся, у меня рука не поднялась :)
NataliaV: Gata пишет: Жыстокие вы, никому Беню не жалко, кроме пани Розы. За что ей от графа вечная признательность и вкусняшки по ходу сюжета Вот же Графа можно понять, но у нас женская солидарность.
lidia: Не говори, Гатусь, эх сэр Вальтер Скотт - моя незабвенная юность! И я недавно пересматривала наш фильм. А папаша Айвенго и есть Седрик Сакс, его блестяще сыграл Леонид Кулагин.
Gata: NataliaV пишет: Графа можно понять, но у нас женская солидарность Вас тоже могу успокоить - Бене достанется, и еще не раз :) lidia пишет: А папаша Айвенго и есть Седрик Сакс Караул, а я думала, что Бриан де Буагильбер...
lidia: Издеваешься, Гат? Да? Ладно, ладно!
Gata: Лидусь, ну а почему нет? Было бы интересно :)
Gata: * * * Оставшись без ревнивого присмотра тюремщиков, пленник предпринял попытку освободиться. Он понимал, что очень скоро ослабеет, и, пока еще тело ему подчинялось, стал дергать цепи, напрягая мышцы плеч и груди и заставляя себя не прислушиваться к боли, которая, если ей поддаться, была бы невыносимой. Думал ли граф фон Бенкендорф, отдавая родовой замок на разорение банде наемников, о том, что станется с ним самим? В минуту, когда он принял роковое решение, могло показаться, что его железная воля сломлена. Все прежние им одержанные громкие победы обратились в прах перед единственным, но сокрушительным поражением. Он не смог снискать любви Ольгитты и толкнул племянника на иудин путь, какое рядом с этим имело значение, будет ли он повешен пьяными ландскнехтами, или заживо поджарен соперниками, готовыми поубивать друг друга из-за дамы чуть не на глазах у ее мужа? Петер, наверное, уже вывел обеих хозяек из замка. Выше по течению Мёрта располагался монастырь святой Марфы, настоятельнице которого, подруге покойной госпожи Мелисанды и крестной матери Натаниеллы, сеньор Фалля никогда не отказывал в просьбах о пожертвовании, хотя и был досаждаем ими чаще благочинного. Под сенью святой обители дамам фон Бенкендорф ничего не грозит. Быть может, если жена упрямо отказывала ему в добрых чувствах, угрюмо подумал граф, то хотя бы вдова проявит толику признательности, что он избавил ее от участи сделаться призом в поединке рьяных молодых мечей и предоставил свободу выбрать нового мужа – теперь уже по желанию сердца. Новый муж его вдовы! Жизнь, которой он почти перестал дорожить, вновь вскипела в его жилах, заставив с удвоенной яростью рвануться из плена ржавых цепей, чей лязг, если бы не богатырский храп ландскнехтов и грохот кулаков Михеля, не менее буйно жаждущего свободы, разнесся бы, наверное, по всему замковому подземелью. Лет двести или даже триста назад, когда этими же самыми цепями, еще новехонькими, приковывали наиболее упрямых из врагов Фалля, тем нечего было и надеяться на спасение, но теперь, изъеденное временем и сыростью, одно из звеньев не выдержало и треснуло. «Я еще жив», – пробормотал пленник, продолжая ворочаться на решетке, сдиравшей обожженную кожу с его спины, когда явилась нежданная помощь. Старый Петер не стал тратить время на поиски ключа и, разрубив остатки цепи мечом, помог хозяину встать с неуютного ложа. Ощутив приступ предательской слабости, граф вынужден был опереться на плечо верного слуги. – Почему ты здесь, Петер? – спросил он недовольно. – Разве я не велел тебе… – и осекся, заметив жену и дочь. Обе дамы, опасливо войдя вслед за своим охранником и провожатым, испуганно охнули при виде графа, на ком, как мы уже упоминали, не было ни единой нитки, покраснели и поспешили отвернуться. Петер ухмыльнулся, но ухмылка сползла с его лица, когда он увидел спину хозяина. Багровая кожа повисла на ней лохмотьями, превратив в сплошную рану, и камиза, которую заботливо помог надеть графу старый оруженосец, немедленно прилипла и пропиталась кровью. – Мы не знали, где вы и что с вами, – сказала Ольгитта мужу, очень бледная, боясь даже вообразить, какие он должен испытывать мучения, если она сама, однажды нечаянно обжегши о свечку ладонь, страдала целую неделю. – Петер куда-то нас вел, по вашему приказу – вероятно, к выходу из замка… – Я бы предпочла прогулку на более свежем воздухе, – брюзгливо перебила ее Натаниелла, зажав двумя пальчиками нос. – Или хотя бы, чтобы мне не мешали встретиться с кузеном! – Мы слышали почти всё… что было здесь, – объяснила Ольгитта чуть дрогнувшим голосом. Петер в подтверждение ее слов указал на небольшое отверстие в потолке, имевшее слуховой отвод в помещение наверху, которое когда-то служило тюремной кордегардией, и где в этот роковой вечер старому оруженосцу и двум молодым графиням пришлось прятаться, чтобы переждать опасность. К счастью, в обратном направлении сие подобие Дионисиева уха не действовало, потому восклицаний госпожи Натаниеллы, которую напрасно старались унять мачеха и слуга, внизу никто не услышал. Граф угрюмо кивнул, глядя на бледное лицо жены и мысленно спрашивая, из-за чего она лишилась румянца – уж не от переживаний ли за платок с васильками? Однако эти мысли мало ему помогали в поединке со слабостью, постепенно забиравшей власть над его телом и сознанием, и он поторопил всю компанию покинуть подземелье, прежде потребовав у Петера меч. Оруженосец отдал хозяину свой, а для себя снял кошкодер с пояса у беспробудно пьяного швейцарца. Из узилища Михеля продолжали доноситься стук и ужасающие проклятия, но им внимали только пауки в темных углах. – Есть ли охрана у тайного хода? Петер в ответ покачал головой. – Хвала беспечным болванам! – усмехнулся граф. Меч впервые служил ему не оружием, а тростью, но без этой помощи и без помощи старого слуги свергнутому сеньору Фалля не удалось бы преодолеть две тысячи с лишним шагов, которыми измерялась протяженность подземного хода. Постепенно каменная кладка сменилась земляными стенами с крепежом из альпийской лиственницы, почти не подверженной действию воды – недаром именно она была пущена на сваи для дворцов Венеции. Воздух был гнилой и вязкий, факел в руке Петера то и дело норовил погаснуть, а дамы беспрестанно кашляли и прятали лица в шелковые платки. – С какой стати я должна пробираться по крысиным закоулкам, вместо того чтобы слушать арфу в моих покоях, или заниматься еще чем-нибудь приятным? – не умолкая, жаловалась Натаниелла. – Коли этими разбойниками предводительствует, оказывается, и мой кузен, мне бы не посмели причинить вреда. Ольгитта молчала, подавленная событиями минувших двух дней, из гордости не желая смириться с тем, что ее тиран стал ее спасителем, а те, кого она полагала поэтически-безобидными воздыхателями, вдруг открылись с самой лютой и кровожадной стороны. Случись иначе, пыталась убеждать себя госпожа фон Бенкендорф – если бы Серж-Этьенн увез ее против воли и затворился с ней в каком-нибудь замке, – разве не превратил бы граф этот замок в груду камней, чтобы похоронить под ними племянника? Оба они одной безжалостной породы, для того и для другого, как и для белокурого рыцаря-менестреля, она – не живое существо с чувствами и желаниями, а богатая награда, обладание которой тем больше чести приносит ее владельцу, чем больше из-за нее пролито крови. Голос раскаяния нашептывал графине, что супруг ради нее пожертвовал родовым замком, оплотом нескольких поколений его предков, и готов был расстаться даже с жизнью. «Он спасает не мою честь, а свою», – все еще спорила своенравная красавица с этим голосом, но вспомнила, как ей было больно, когда она обожглась о свечку, и прикусила губу. Подземный коридор приводил к высокому и каменистому в этой части течения берегу Мёрта. Снаружи выход был столь искусно замаскирован под скальные породы, среди которых был прорублен, что за несколько сот лет никто не догадался там его искать. Толстая решетка, открываемая только изнутри, была, судя по следам, выкорчевана с помощью пороха. Граф припомнил бессмысленную пальбу из аркебуз, устроенную ландскнехтами перед воротами замка, и понял, что то был отвлекающий маневр с целью заглушить звуки взрыва на берегу. Что ж, врагам его нельзя отказать в смекалке, а он, кто всегда так гордился своей предусмотрительностью, забыл предусмотреть то же, что и Карл Смелый в битве при Нанси, чересчур положившийся на верность графа Кампобассо. Петер помог хозяину и дамам выбраться из развороченного проема, а сам знаками сообщил, что останется в замке – оттянуть, насколько будет возможно, обнаружение побега. – Береги себя, старик, – сказал ему на прощание граф. – Ты мне еще понадобишься, когда я вернусь. «Лошадей можно раздобыть на мельнице», – жестами напутствовал его верный оруженосец и скрылся в подземном ходе. В небе сияла полная луна, серебря темные воды реки. Заметив на лице мужа испарину, Ольгитта осторожно промокнула ее платком. – Вы слишком слабы, как вы пойдете дальше? Граф поцеловал ей руку, которую она впервые не попыталась отнять. – Ради вас я пошел бы и мертвый.
NataliaV: Вот уже и Ольгитта поняла, что племянник продолжение своего дядюшки. Но ирония может заключаться, что от ненависти до... поворота головы к нужную сторону - несколько шагов по подземному переходу. Натаниэлла несносна. Эта язва графу в наказание. Gata пишет: – Ради вас я пошел бы и мертвый. Что тут скажешь? Бенкендорф все равно, со скрипом, но вызывает симпатию и уважение.
Алекса: К счастью удалось главным участникам истории покинуть замок и пытка кончилась. Что ждёт их дальше? NataliaV пишет: Натаниэлла несносна. Эта язва графу в наказание. Дочка еще попьет из них крови.
Lana: На мою долю кусочков романа чуть больше потоому что сразу. Читала и, как автор пробовала, пыталась понять Сержа. Не получилось, никак. После момента пытки. Не могу. Ольгитту племянник не заслуживал, даже когда ее не знал. Он слаб духом и всегда таким будет. Говорю это, судя по всей цепочки действий героя, до самой решетки над углями. Оба в чете Бенкендорфов люди высокого духа, Ольгитту трудно приручить даже равному, не то, что слабейшему. Второй участник набега Звентибальд, в начале штурма вызвавший снисходительную улыбку, заставляет себя уважать. Графа понимаю и не оправдываю многих его поступков по отношению к невесте и жене, но не порицаю ни за один. Времена темные и женщину держали за создание, чьи чувства учитывать не должно, а иногда даже вредно ради ее же блага. Семью Бенкендорфа составляли жена и дочь, только подтверждавшие этот постулат. Он слишком принял для себя правила мужских игр и теперь будет вновь учится быть рядом с Женщиной.
Gata: Лануся, какие люди! Сержусь. что ты так долго пропадала, но рада ужасно, что снова тебя вижу Про графа - да, где-то так оно и есть. С одной стороны, он типичный мужчина своей эпохи, с другой - хочет быть искренне любим своей женщиной, как самый наш обыкновенный современник. Девушки, спасибо за отзывы и за интерес к моему затянувшемуся роману
Светлячок: Беня как раз в своем ключе - цельный в бедовом упорстве. Ольгуня, красавишна, тоже гнется, но не ломается. А от Сержа я не ожидала столь ярких поступков. Надеюсь, Сашок ему хотя бы руку сломает.
Lana: Gata пишет: Сержусь. что ты так долго пропадала, но рада ужасно, что снова тебя вижу Я тоже рада, что где-то стоят мои усадебные тапочки. Gata пишет: Про графа - да, где-то так оно и есть. С одной стороны, он типичный мужчина своей эпохи, с другой - хочет быть искренне любим своей женщиной, как самый наш обыкновенный современник. Да и в современниках есть толика эмоционального терроризма, когда в голове щелкнуло "моя женщина" вкупе с желанием вложить эту мысль в голову предмета страсти . Шероховатости в поведении по отношению к любимой прилагают к описанному в романе мышечному еще и характерный рельеф. В твоем творчестве отдых от обычного.
Алекса: Ау?
Gata: У нас со Светиком, как в сообщающихся сосудах - или вровень полно, или вровень засуха :) А теперь еще наследника надо будет в родную эпоху на танкере доставить. Так что прошу набраться терпения до середины сентября, дорогие читатели. А пока можно посмаковать таврические приключения почти тех же самых героев
Светлячок: Gata пишет: У нас со Светиком, как в сообщающихся сосудах - или вровень полно, или вровень засуха :) Очень верное замечание, Александр свет Христофорович. У нас такая холодрыга - мысли застывают в голове.
Gata: А у нас от жары мозги плавятся. О золотая середина, где ты? :)
Алекса: Я все равно буду ждать
Gata: На мельнице, где в пору жатвы работа не прекращалась даже ночью, нашлись три мула, которых мельник с радостью вручил сеньору и поклялся, что скорей даст смолоть себя в жерновах, чем кому-то об этом проговорится, такую же клятву дали и его работники. Ольгитта не без удивления заметила, что всеми этими простолюдинами с лицами и одеждой, перепачканными мукой, двигали самые искренние чувства, далекие от рабской угодливости, и недоумевала, чем смог снискать суровый сеньор Фалля подобную любовь. Мельник настаивал еще послать к своей жене за каким-то чудодейственным маслом, освященным на мощах чуть ли не самого Арнульфа Мецского (католический святой), но граф отказался терять время, и тогда мельник снарядил ему и дамам в провожатые одного из работников, молодого крепкого парня. Мулы были спокойные послушные животные, тропа – в меру извилистая, к тому же луна, этот ночной фонарь в руке Всевышнего, обещала оставаться на страже еще несколько часов, так что путешествие могло бы быть даже приятным, если бы графу не становилось всё хуже. Сначала он крепился, стараясь держаться прямо на своем муле, но через несколько миль почти лег тому на холку. Ольгитта с тревогой поглядывала в сторону мужа, а Натаниелла ерзала и сердилась, что ей не дали дамского седла. Помощник мельника, шагая рядом, поддержал отяжелевшее тело сеньора. – Его сиятельству совсем худо. Надо было послать к мельничихе за ее маслом. Когда прошлой зимой у меня заболел глаз, она мне дала на это масло только посмотреть, и я сразу же исцелился! – Мы едем в монастырь, – проронила Ольгитта, успокаивая больше саму себя, – святые сестры должны уметь врачевать раны. – Сестры умеют только молиться, – раздался каркающий голос. На тропинке прямо перед ними выросла, будто из-под земли, странная фигура в длинном плаще с капюшоном, похожая на тень, при виде которой обе графини испуганно вскрикнули, а парень с мельницы перекрестился, стуча в страхе зубами, хотя вооружен был увесистой дубинкой: – Спасите меня, святые мученики! Это же Ойле, колдунья! – Нечистая сила должна бояться креста, – прошептала Ольгитта, тоже дрожа и осеняя себя крестным знамением. – Да, я та, кого трусы и глупцы называют колдуньей, – ответила тень, приближаясь и откидывая с головы капюшон, – потому что я говорю им правду, которой они не хотят верить. Тень оказалась женщиной, уже давно не молодой, но с молодо поблескивавшими огромными, чуть навыкате, черными глазами, из-за которых, вероятно, и получила свое странное прозвище. Волосы ее были коротко острижены, на диво холившим свои роскошные косы дамам, и отливали в свете луны медью с серебром. – Много лет назад, когда господин граф фон Бенкендорф собрался жениться, чтобы обзавестись законным наследником, – продолжала Ойле, – разве не говорила я ему, что сын у него родится только от женщины, которую он будет любить, и которая будет любить его, но разве захотел он меня тогда слушать? – Не мели чушь, старая ведьма! – прохрипел граф, пытаясь приподняться. – Тысячи знатных сеньоров женятся, не спрашивая твоего совета, и по Божьей воле производят на свет сыновей. – А разве все они твердо знают, что это именно их сыновья? – рассмеялась Ойле скрипучим смехом, выпростала из-под плаща тощую длинную руку в перчатке без пальцев и потрогала запястье графа. – Плохи ваши дела, самоуверенный сеньор фон Бенкендорф, и молитвы сестер из обители святой Марфы вас не спасут. Идите за мной, – велела она, направляясь по узкой тропинке вглубь леса. Мулы послушно двинулись за нею, как ни пытались дамы понуканиями и поводьями вернуть их на прежнюю дорогу. Сомкнувшиеся над головами кроны деревьев почти заслонили свет луны. Где-то во тьме ухал филин, подстерегая ночную добычу. – Куда ты тащишь нас, старая ведьма? – спросил мельников помощник, плетясь за хвостом последнего мула. – Тебя я не звала, – ответила Ойле, не оглядываясь. – Значит, мне можно уйти? – обрадовался парень и, забыв о сеньоре, задал прочь из лесу такого стрекача, что только ветки трещали. Граф впал в полузабытье, Ольгитта беззвучно молилась, и даже Натаниелла, вопреки своему обыкновению досаждать всем вокруг жалобами, присмирела и лишь тихонько поскуливала от страха. Так они ехали довольно долго, пока не остановились возле входа в какую-то пещеру. Ойле откинула полог из звериных шкур, заменявший дверь. – Здесь нет слуг, благородные дамы, помогите вашему мужу и отцу. От каркающих звуков ее голоса граф очнулся и смог собрать остатки сил, чтобы не опираться всею тяжестью на плечо жены, пока дочь нарочито долго слезала с мула, делая вид, что запуталась в поводьях рукавом. Колдунья поддержала графа с другой стороны, с ее и Ольгитты помощью он кое-как доплелся до широкой скамьи с тюфяком из сена, заменявшим постель, и рухнул туда ничком. Ойле деловито стащила с него одежду, осмотрела страшные следы ожогов на спине и, что-то ворча себе под нос, пошла перебирать деревянные плошки, в великом множестве теснившиеся на полке, выдолбленной прямо в стене пещеры. Несмотря на усталость и страх, Ольгитта с любопытством огляделась. Пещера была довольно просторной, неровной продолговатой формы. Потолок низко нависал причудливыми сводами. Налево от входа находился огромный очаг, рядом – грубо сколоченный дубовый стол и такой же ларь, накрытый истертой шкурой. Не видно было ни сушеных жаб, ни сосудов из черепов, которыми пугливое людское воображение наделяет жилища ведьм, только на стенах и под потолком висели пучки разных трав и кореньев, столь пахучих, что у Ольгитты закружилась голова, а Натаниелла стала громко чихать. Хозяйка пещеры тем временем объявила, что снадобья, необходимого для лечения графа, осталось у нее очень мало, а, чтобы сварить новое, нужно собрать траву, которая наливается соком как раз на новолунье. – Идемте, благородные дамы! – велела она, сняв с крюка светильник из бычьего пузыря, а графиням сунув в руки по корзинке. – Трава сама сюда не явится. – Почему я должна утруждать мои ручки и спину? – закапризничала Натаниелла. – Mein Vater при смерти по вине госпожи Ольгитты, пусть госпожа Ольгитта и утруждается! – Ваш батюшка будет через два дня здоровее здоровехонького, - проворчала колдунья, – а вся хворь его перейдет на ту, кто меньше для этого будет стараться. Немудрено, что после такого напутствия Натаниелла побежала чуть не впереди самой Ойле. Целебная трава росла, к счастью, не так далеко от пещеры, однако и не в двух шагах, да и рвать ее при скудном свете огарка свечи в фонаре пришлось почти наощупь. Обе графини изрядно намучились от непривычных трудов, хоть одна и облегчила их себе, украдкой вытаскивая пучки травы из корзинки второй. Наконец, привередливая колдунья сказала, что травы достаточно, и можно вернуться, но на этом мытарства молодых дам не закончились. Ойле развела в очаге огонь и повесила над ним закопченный котел, а знатным помощницам велела измельчить собранное в ступке. – Я больше не могу, – расплакалась Натаниелла, – здоровье meines Vaters слишком дорого мне обходится! – Ради моего отца я вышла замуж за человека, которого нена… совсем не знала, – промолвила Ольгитта, бросив взгляд на графа, который тяжело дышал в забытьи, – а вам ради вашего жаль немного утомить руки. – От белых ручек мало проку, – буркнула колдунья сердито, – во всем, кроме любви, которой их судьба награждает вопреки заслугам. – Она бросила в котел щепотку бурого порошка из мешочка, висевшего у нее на поясе, за ним – траву, с грехом пополам измельченную графинями, размешала и варила несколько минут, пока над котлом не поднялся зеленоватый пар, а потом велела Ольгитте принести одну из плошек с полки в глубине пещеры: – Нет, не эту, в ней приворотное средство, оно вашему мужу без надобности. Возьмите ту, что с краю, да не рассыпьте ненароком. Надменная дочь маркиза и супруга графа, привыкшая отдавать приказы одним движением бровей, исполнила, царственно подвернув шелковые рукава, все указания знахарки, но очередное повергло ее в оторопь. – Вы стесняетесь вашего мужа? – насмешливо проскрипела Ойле. – Н-нет, – с запинкою ответила Ольгитта, в панике при мысли о том, что ей придется коснуться его тела. – Я бы намазала сама, – колдунья сунула ей плошку со студенистым варевом, – но ваши нежные пальчики будут ему приятнее, чем шершавые ладони старухи. – Он же… без сознания? – Его сознание здесь, хоть и не с ним. Словно в ответ на эти слова, больной хрипло пробормотал на языке, который графиня теперь хорошо понимала: – Olhitte… meine Liebe… Ольгитта вздрогнула и покраснела, почувствовав вдруг, что у нее подкашиваются ноги. Таким жаром ее не опаляло, даже когда супруг в полном сознании, со всем людоедским напором требовал разделить его страсть. – А меня Vater никогда не любил, – с обидой всхлипнула Натаниелла, – ни меня, ни мою бедную матушку! – и хотела привычно выбежать вон, но, вовремя вспомнив, что бежать ей некуда, кроме ночного леса, выместила злобу на ступке с остатками целебной травы, зашвырнув ее в очаг. Не найдя, на что присесть, госпожа фон Бенкендорф опустилась на колени прямо на земляной пол возле скамьи, где лежал ее супруг, и начала осторожно намазывать ему спину еще теплой мазью, которая, попадая на воспаленные кровоточащие раны, становилась прохладной, вытягивая из них жар, а из ее ладоней – робость. В тяжелых мускулах графа, даже расслабленных, таилась грозная сила, беспощадная к врагам на поле битвы, но необъяснимо пощадившая строптивицу, отказавшуюся ей подчиниться. Ольгитта провела пальцами по рваному рубцу на виске у мужа, которому так и не стала женой, по его влажным от лихорадки волосам. Ненавидеть его она больше не могла, но и как к нему теперь относиться, не знала.
Светлячок: Восторг, полный восторг Атмосфера, стиль, персы - хочется зажмуриться и смотреть кино. Gata пишет: – А разве все они твердо знают, что это именно их сыновья? Железный аргумент, Бене не переплюнуть Gata пишет: Ольгитта провела пальцами по рваному рубцу на виске у мужа, которому так и не стала женой, по его влажным от лихорадки волосам. Ненавидеть его она больше не могла, но и как к нему теперь относиться, не знала. Наконец-то лёд тронулся
Lana: Катя, этот отрывок стал на данный момент моим любимым. Что за пряное вино ты приготовила из аромата трав, ночи, неизвестности в глазах графини фон Бенкендорф, подогрев все горячим шепотом графа. Gata пишет: Словно в ответ на эти слова, больной хрипло пробормотал на языке, который графиня теперь хорошо понимала: – Olhitte… meine Liebe… Так погрузилась в красоту момента первого если не сближения, то соприкосновения Ольги с графом, что чуть было не забыла упомнить как оттенил переливами веселья образ Натали бархат ночи, как заложила на ткани повествования складки тайны Ойле. Хорошо, очень хорошо, но так мало.
Gata: Светик и Лануся, мне очень приятно, что вам понравилось Глава в каком-то смысле знаковая, я долго над ней корпела. Как бы теперь на том же уровне выдержать и дальше. Ибо планирую еще немало графу с графиней нервы помотать, а они мне в отместку ставят палки в колеса :)
Алекса: Как психологически тонко описан момент, когда происходит чудо рождения любви. Или как говорят "от ненависти до ..."
Mona: Читаю как сказку, рассказанная на ночь, истосковавшейся любительнице исторической литературы по волнующей кровь романтике. Спасибо, и хочется продолжения.
lidia: Катюша, чудесная продка! Очередной маленький шажок графа и Ольгитты друг к другу. И сколько их ещё будет, этих маленьких шажков? И все же жаль Натали. Спасибо!
Gata: Девушки, мяурсикимус за отзывы lidia пишет: И сколько их ещё будет, этих маленьких шажков? По Ленину, шаг вперед, два шага - назад :)
Gata: Великодушный читатель простит, что мы не станем подробно рассказывать о двух днях, проведенных нашими героями в пещере у лесной целительницы, хотя хроникер, заострив перо то ли сочувствием к молодым графиням, или, напротив – потаенным злорадством, извел немало чернил и страниц, составив весьма пространный об этом отчет. Изнеженным благородным красавицам, витийствовал он готической вязью, перемежаемой яркими виньетками миниатюр, приходилось коротать ночи на грубом сундуке, пахнувшем сырыми шкурами и прелой травой, умываться – о пресвятые мученики! – у ручья, а вместо деликатнейших яств довольствоваться сухими лепешками и мутной чечевичной похлебкой, которую дамы, понукаемые колдуньей и голодом, пытались сварить сами, но одна просыпала чечевицу мимо котелка, другая опалила подол платья, после чего Ойле с ворчаньем прогнала обеих от очага. Что до графа, то он, с той минуты, как очнулся и обнаружил рядом госпожу Ольгитту, чью надменную красоту смягчили тревога и усталость, купался в абсолютном блаженстве и даже, боимся, злоупотреблял непривычным вниманием жены, притворяясь, что чувствует себя гораздо хуже, чем было на самом деле. Лекарка, по неизвестным нам причинам, не спешила разоблачить этот обман, лишь бурчала над своими порошками и отварами, однако по прошествии двух дней объявила, к тайному разочарованию пациента, что тот более не нуждается ни в сиделке, ни в притираниях. В самом деле, страшные раны от ожогов покрылись струпьями, словно не пожирал их совсем еще недавно огонь лихорадки – чудо, едва ли постижимое скептическому уму, и в воле читателя поверить либо усомниться, как сначала усомнились мы, заподозрив, что летописец, вероятно, имел в виду не два дня, а две недели. Но, сопоставив хронологически все события, так или иначе связанные с нападением ландскнехтов на замок Фалль, в том числе и те, о которых нам еще предстоит поведать, мы должны были признать, что иногда чудеса случаются даже въяве, особенно если в дело исцеления вмешивается любовь. Поскольку самым горячим желанием графа, после необходимости денно и нощно видеть госпожу Ольгитту подле себя, было желание вернуть ей право называться хозяйкой Фалля, то он объявил, что немедленно отправляется собирать армию для отвоевания родового гнезда у племянника. Дамам фон Бенкендорф в этом предприятии роли не отводилось, и они были препоручены заботам колдуньи, которая снизошла до согласия опекать молодых графинь, но отказалась наотрез от посулённой награды, сердито прокаркав, что золотом очаг не растопить. – Забудьте всё, что было раньше, – сказал граф жене на прощание. – Когда мы вернемся в замок, мы начнем нашу новую историю, и я обещаю, что в ней вам не придется сетовать на меня. – «Прекрасная дама обрывала с розы ожиданья лепесток за лепестком, а рыцарь всё не возвращался», – с грустной улыбкой проронила Ольгитта строчку из популярной в то время баллады. Граф бросил поводья мула, на которого собирался сесть, и взял ее руки в свои. На нежной белой коже и перламутровых ноготках остались зеленоватые пятна от лечебных трав, не поддавшиеся купанью в холодной воде ручья. – Вы будете меня ждать? – Что же еще остается жене рыцаря, – пожала она плечами, за всполохом ресниц пряча от его испытующего взгляда свое недавнее смятение. – Подать ему меч и пожелать победы. – Первым вы уже успели опоясаться, а во втором уверены без моих пожеланий. Супруг было хмуро шевельнул бровью, но неожиданно улыбнулся. – Спасибо, что не лишаете меня надежды заполучить то и другое в следующий раз, когда я буду менее расторопен. Этот разговор и прощальное пожатие, от которого до сих пор горели ее пальцы, госпожа Ольгитта вспоминала по дороге в монастырь св. Марфы, терзая себя вопросами, не слишком ли сухо напутствовала она мужа в опасную дорогу и не слишком ли на многое разрешила ему надеяться податливостью руки. «Что со мной? – сердилась своенравная красавица. – Он ни шага не сделал на пути исправления, всё так же груб и самоуверен. Неужели я готова его простить за то одно, что он мог умереть с моим именем на устах?» Но, сколько бы ни сердилась, понимала, что уже простила, и именно за это. Графини ехали на мулах, а колдунья, шурша деревянными башмаками в густой траве, шла впереди, показывая тропу, хоженую до них, наверно, только диким зверьем. – Нет ли здесь волков? – забеспокоилась Натаниелла. – Есть, – ответила Ойле, не повернув головы, – но они сыты. Съели двух простаков, которые шли ко мне за ядом для их богатого брата. – Откуда вы знаете, зачем они шли, если они до вас так и не добрались? – спросила Ольгитта, помимо воли ощутив холодок суеверного страха. – Я не знаю, – буркнула колдунья, – волки знают. Старшая графиня осенила себя крестным знамением, а младшая, чей страх питали не только сказки кормилицы, но и нечистая совесть, захныкала, каблуком молотя по боку бедного мула: – Когда же мы, наконец, приедем? – Вы уже приехали, благородные дамы, – с плохо скрытой насмешкой ответила Ойле, взмахнув широким рукавом, словно отдернула таинственную занавесь, и дамы не смогли сдержать возглас изумления. Только что их окружал темный лес, деревья - угрюмые великаны – тянули к ним со всех сторон сучковатые лапы, а сейчас направо и налево расстилались зеленые луга, в напоенном солнечным светом воздухе порхали разноцветные бабочки, и над белыми стенами монастыря, до которого было рукой подать, лилось грустное и прекрасное «Te lucis ante terminum»*. – Это колдовство, – испугалась Натаниелла, что они во власти морока. – Вы всего лишь недолго вздремнули, благородные дамы – для вашего же блага, чтобы дорога показалась короче. – Куда ты нас завела, зловредная ведьма? – не желала униматься Натаниелла. – К твоим друзьям-гномам?! – Друзей за этими благочинными стенами у меня нет, – снова усмехнулась Ойле. – Госпожа аббатиса мало будет рада меня видеть, я ее – еще меньше. Потому до ворот провожать вас не стану, многосиятельные дамы. Если вы заблудитесь на прямой дорожке, это будет вина ваша, а не ваших мулов. – Подождите, – окликнула ее Ольгитта, видя, что колдунья собирается уйти. – Если во времени для вас нет загадок… Впрочем, не нужно, – заставила она себя говорить шутливым тоном, – лучше будущее не беспокоить. Вдруг я вам поверю и стану ждать того, чему не суждено быть. Знахарка, не обманутая нарочитой веселостью молодой графини, покачала головой. – Красота спесива и боится себя уронить. Но ваш кубок уже наполнен, гордая госпожа фон Бенкендорф, и вы сами его поднесете тому, из чьих рук отвергали. Сказав это, Ойле пропала, прежде чем смущенная и рассерженная графиня успела возразить, – растворилась, будто ее и не было, лишь ветерок всколыхнул траву на лугу по направлению к лесу, темневшему вдали. – Святой Евстафий, пусть это будет только сном! – пролепетала чуть живая от всех испугов Натаниелла, молитвенно сложив ладони в бутончик. – Судя по тому, что наша колдунья сбежала прочь от обители, там и вправду живут святые сестры, а не гномы и не сильфы, – справясь с волнением, молвила Ольгитта. – Едемте, быть может, мы еще успеем на службу. Первым, кого наши дамы встретили на монастырском дворе, оказался брат Забиус, которого легко было принять и за сильфа, и за гнома, если бы не его ряса и лысина-тонзура. Монах выглядел вполне довольным жизнью, а при виде молодых графинь залоснился новой радостью. – Я, не переставая, молился Господу об избавлении ваших милостей, – сообщил он, светясь умилением и гордостью, – равно как и о прощении бедному сеньору фон Бенкендорфу, который не иначе как в помрачении души попустительствовал проникновению в его дом богомерзких печатных книг… – А вы-то как здесь очутились, преподобный брат? – перебила его излияния Ольгитта, зная, что иначе придется их слушать очень долго. – Ваш монастырь, кажется, в другой стороне. – Non cuivis homini contingit adire Corinthum**, – пробормотал монах, воздев очи горе. – Добрые сестры приютили меня, сирого и гонимого, к тому же, недавно отошел в мир иной здешний капеллан… – И вы наследовали теплое местечко? – Должен ведь кто-то исповедовать бедных сестер, пока его преосвященство господин епископ не пришлет нового candidātus, – застенчиво улыбнулся брат Забиус. Натаниелла во время этого короткого разговора поглаживала у себя на поясе расшитый золотом мешочек, куда она тайком отсыпала из колдуньиной аптеки полгорсти приворотного порошка, и между прочим по толике выведала, как им пользоваться – смешать с вином и дать выпить томимому безответным чувством и предмету его томления. Если отцу мало было для уличения госпожи Ольгитты в измене перехваченной любовной переписки и рыцаря с васильками под стенами замка, он получит столь сокрушительные новые доказательства, что уже не сможет от них отмахнуться без урона для чести. Сначала Натаниелла подумывала угостить коварным напитком мачеху и Сержа-Этьенна, но неизвестно, останется ли кузен жив после возмездия дяди, да и зачем ждать, когда святой Евстафий посылает удобный случай. «А для вас объятья лысого старика, – ехидно улыбнулась она, взглянув на возмутительно прекрасную и величавую госпожу Ольгитту, – станут достодолжным наказанием за все несчастья, что я претерпела по вашей вине». --------------------------- * католический гимн ** Не всякий дойдет до Коринфа (лат.)
NataliaV: Это история большой любви. Первое, что могу сказать после прочтения нового фрагмента. Тугодуму надо обдумать неясные всполохи догадок.
Sheena: Спасибо большое за замечательное продолжение! Особенно повеселили милые ухищрения графа с целью заполучить больше внимания любимой. "терзая себя вопросами, не слишком ли сухо напутствовала она мужа в опасную дорогу и не слишком ли на многое разрешила ему надеяться податливостью руки" - как же графиню разрывают сомнения. В глубине души она ведь все для себя уже решила..
Роза: Gata пишет: Поскольку самым горячим желанием графа, после необходимости денно и нощно видеть госпожу Ольгитту подле себя, было желание вернуть ей право называться хозяйкой Фалля, Два в одном. Граф верен себе Sheena пишет: В глубине души она ведь все для себя уже решила.. Посмотрим
Sheena: Gata пишет: Этот разговор и прощальное пожатие, от которого до сих пор горели ее пальцы, госпожа Ольгитта вспоминала по дороге Gata пишет: Но, сколько бы ни сердилась, понимала, что уже простила, и именно за это. Gata пишет: Но ваш кубок уже наполнен, гордая госпожа фон Бенкендорф, и вы сами его поднесете тому, из чьих рук отвергали Она может об этом еще не догадываться, и не признаваться себе самой, но...
Gata: Спасибо, что читаете Всполохи ваших комментариев помогают высветить разные грани героев, даже те, о которых автор сам не подозревал, или сомневался :)
NataliaV: Поразмышляв о прочитанном, о том, что Ольгитта явно никакой страсти не испытывает к мужу, да что говорить - даже намёка на желание нет, и как быть дальше... Невольно поставила себя на ее место Страсть иногда вообще не нужна, потому что, как я выше уже писала, это история большой любви, а страсть может мелькнуть и раствориться бесследно, причиняя душевные и материальные разорения. Есть вещи гораздо глубже и тоньше, чем страсть. И интереснее. Кажется, графиня сделала шаг в этом направлении.
Sheena: NataliaV , мне кажется, графиня испытает гораздо более тонкие чувства, чем страсть. Но очень интересно будет посмотреть, как после болезни изменится поведение графа. С одной стороны, люди с таким жестким характером редко меняются, с другой - урок жизни не должен был пройти даром. В общем, с нетерпением ждем продолжения
Светлячок: Натулик, ты уж куда-то в философию залезла. Понятно, что мы читаем не розовую сказку с пасущимися единорогами, вон и Беню поджарили , что я осуждаю, но принимаю во внимание время и место действия. О, Забка всплыл как удачно А твоя тёзка совершенно пошла в отрыв
Gata: NataliaV пишет: Страсть иногда вообще не нужна Это спорный вопрос, но должна ж хоть какая-то интрига сохраняться для читателей :) Еще раз - нежное всем спасибко за внимание!
Алекса: Тонко. Изящно. Граф сменил тактику, а Ольгитта ослабила оборону Но где тонко, там и рвётся. Это затишье перед новыми испытаниями. Я верю в нашу Гату, она нам подбросит еще слёз не только умиления
Gata: Той порой граф фон Бенкендорф, не подозревая, какая над его честью нависла угроза, направлялся в вассальный город Вёрт, где решил собрать под свое знамя войско. Ехал он, не таясь, считая ниже достоинства прятаться в собственных угодьях и от собственных крестьян, которые издалека приняли его за разбойника и хотели сбежать, но когда сеньор громко назвал себя, бросились целовать ему ноги. От них он узнал, что ландскнехты до сих пор опустошают фалльские погреба и в хмельном задоре палят со стен из пушек и аркебуз, отчего к замку никто не осмеливается приближаться, даже рыбаки из опаски перетащили сети выше по реке. Граф не ждал, что швейцарцы скоро захотят покинуть Фалль, ибо в замке и без главной сокровищницы было чем вознаградить разбойничью жадность, другое дело – те, кто ими предводительствовал. Предатель-племянник и рыцарь без герба, охотник до женских платков, догадавшись, что предмет их спора исчезла вместе с супругом, могли помириться и вновь пойти войной на общего соперника. Для этого им, правда, пришлось бы сначала протрезвить своих вояк и посулить нечто более заманчивое, чем то, чего уже было награблено и выпито вдоволь. Действительно, зачем пускаться в погоню за бывшим хозяином замка, когда можно посмеяться над ним, откупорив очередную бочку вина между могучих крепостных стен, об которые разбились бесславно атаки Тибо де Бара* и Карла Смелого? Читатель может удивиться, как граф фон Бенкендорф, с каждым шагом флегматичного мула удаляясь от Фалля, не видя даже башен над родовым гнездом, берется с уверенностью рассуждать о том, что видят они, но слишком хорошо ему были известны повадки швейцарских наемников, а теперь – и нрав племянника. Покинув поля, дорога нырнула в лесные заросли, которыми была богата эта местность. В одном из таких лесов, ближе к замку, граф несколько дней назад устроил для молодой супруги охоту на оленя, надеясь развлечь ее и загладить прежние вины, не единожды провинился вновь и получил отпущение только на одре болезни. Об этом ему сказали нежные и прохладные прикосновения пальцев, вернувших его в бренный мир из горнила лихорадки. Среди болезненных горячечных видений, над пылающими обломками нанесенных им обид его прекрасная и гордая графиня протянула руки, – ему не хотелось думать, что из одного лишь христианского милосердия, ведь от дочери он и подобной малости не получил, – и на его вопрос потом, не сон ли был это, покрылась милым румянцем. «Дама обрывала с розы ожиданья лепесток за лепестком, а глупый рыцарь где-то гонялся за подвигами…», – пробормотал граф, сердясь, что не может вспомнить, какой конец был у баллады, которой его напутствовала Ольгитта, и что таил ее потупленный взор под тенью бархатных ресниц. За этими тревожными и приятными мыслями он слишком поздно заметил движение в ветвях огромного дуба, что навис частью своей тяжелой кроны прямо над дорогой, и едва успел увернуться от просвистевшей в воздухе петли. Мул испуганно прянул ушами, собравшись остановиться. – Ну! – крикнул граф медлительному животному, но тут на дорогу высыпали с десяток оборванцев воинственного вида, вооруженные кто рогатиной, кто ржавым копьем, кто только крепкими кулаками. – Кто вы такие? – спросил он резко, без намека на страх или гнев. Ветви у него над головой затрещали, оттуда вынырнул высокий и гибкий человек, покачался на руках, как заправский акробат, и спрыгнул на землю. – Клянусь кишками Папы, это же его сиятельство граф фон Бенкендорф! – воскликнул он жизнерадостно. – Но где же ваш знаменитый рог о девяти золотых кольцах, где золотые шпоры и великолепный конь? – добавил он, приглядевшись к всаднику и мулу. – Где ваши ретивые доезжачие? – Зато сам ты успел обзавестись целой свитой, Корфаньяк, – кивнул граф на разношерстную компанию. – Ничего подобного, – обиделся барон, – это не слуги мои, а друзья. Вот, к примеру, Калли Рыжий – бывший монах, знает, где его собратья прячут кошели с милостыней. А это Никитомус, по прозвищу Топор, ему сломать об колено что вязанку хвороста, что хребет рыцарю – раз чихнуть. Еще он утверждает, что может выпить бочонок пива, но кто ж ему это позволит! Остальные дружно загоготали над плечистым здоровяком с соломенными волосами и простоватым загорелым лицом. Позволил себе усмехнуться и граф. – Ну а теперь, когда вы мне представились, я бы хотел продолжить мой путь. – Продолжите, ваша милость, когда изволите заплатить нам выкуп, – ухмыльнулся щербатым ртом бывший монах, хватая графского мула под уздцы. – Эй, рыжий плут, кто из нас главный – ты или я? – оттолкнул его Корфаньяк. – Не путайся у его сиятельства под ногами. Этот лес принадлежит ему, и он может тут ездить хоть взад, хоть вперед, и куда ему еще заблагорассудится. – Ты хочешь его отпустить, Вальди?! – выпучил Калли глаза. – Это же целый граф, мы можем за него получить три, а то и все десять тысяч талеров! – Десять тысяч, это же, верно, целый бочонок серебра! – поддакнул Никитомус, который, похоже, другой меры не знал, а шайка разбойников одобрительно загалдела. – У его сиятельства столько золота и серебра, сколько вам и во сне не снилось, болваны вы эдакие, – прикрикнул на них вожак. – Но мы не потребуем с него ни даже медного гроша. Он забрал у меня всего лишь последние штаны, хотя мог бы забрать жизнь, а Вальдемар де Корфаньяк умеет быть признательным. Граф слушал их перепалку, морща бровь, чтобы не рассмеяться. – Сдается, ты больше хотел меня оскорбить, чем выразить признательность, – сказал он барону, когда тот кончил свою отповедь. – Но мне нравится твоя дерзость, Корфаньяк, да и вы, я вижу, молодцы хоть куда, – добавил он, обращаясь к остальным. – Желаете поступить ко мне на службу? Скоро будет жарко, и мне пригодятся храбрые ребята вроде вас. Что до ваших нынешних и прошлых грехов, обещаю вас ими не попрекать, если вы не захотите к ним вернуться. Среди разбойников случилось короткое замешательство, а потом все снова загалдели, шумно выражая восторг перед грядущей переменой участи. – Предатели, – презрительно бросил барон, – готовы забыть наше лесное братство ради того, чтобы заделаться графскими лакеями. Не знал я, что вас так дешево можно купить! Калли, заткнув под мышку полу дырявого плаща, поддержал вожака: – И чему вы обрадовались? Думаете, нас ждет в замке у графа что-то лучше, чем убирать за его лошадьми навоз, и то, если он отвоюет замок у племянника, а нас не перебьют при штурме? – Вы неплохо осведомлены, – хмыкнул сеньор фон Бенкендорф. – В лесу хорошее эхо, ваше сиятельство, – подмигнул Корфаньяк. – Вас всех повесят рано или поздно, как воров и убийц, – граф отобрал у Калли поводья мула, сердито дернув плечом, так как раны на спине еще давали о себе знать. – Я же предлагал вам честную службу и, если случится, честную смерть. Больше мне с вами говорить не о чем. Дорогу! – крикнул он, и разбойники невольно попятились, оробев перед его повелительным голосом, а когда всадник скрылся за деревьями, шумно приступили к барону. Больше всех горячился рыжий Калли. – Может, среди нас ты и самый умный, Вальди, – размахивал он руками перед вожаком, который с невозмутимым видом сматывал на локоть так и не пригодившуюся веревку, – но сейчас ты свалял такого дурака, что ослиные уши подавятся от смеха! Для чего тебе эта веревка, скажи? Чем сучить ее без толку, надо было связать графа и потребовать с его семейства выкуп. Если бы мы послали госпоже графине палец ее муженька, она отвесила бы нам десять бочонков серебра и чего бы мы только ни захотели! – Госпожа графиня фон Бенкендорф… – дерзкий взор барона на мгновение сладко затуманился. – Клянусь потрохами его святейшества и всей римской курии, это единственная женщина, ради которой я бы стерпел честь ездить за хвостом коня ее супруга! – А как же твой обет, Вальди? – спросил один из разбойников. – Я не собираюсь отказываться от моего обета потому только, что все другие дамы менее прелестны, – широко улыбнулся Корфаньяк, крепя моток веревки на поясе. – Коли нам так и так догонять графа, – перебил его здоровяк Топор, который не любил разговоров о женщинах, однажды едва не угодив на виселицу по вине огнеокой цыганки, – давайте поторопимся, а уж по дороге решим, что нам делать – отрубить у его сиятельства палец или присягнуть хвосту его мула. Мысль была настолько мудрой, что Никитомус сам испугался, как она могла прийти ему в голову, его же собратья и вовсе оторопели. – Рубить палец, о чем еще говорить! – первым опомнился Калли. – Уж не положил ли ты глаз на графский перстень? – догадался кто-то. Здесь между разбойниками произошел новый спор, в результате которого на их лохмотьях изрядно прибавилось прорех. Хитрец Калли спас остатки своего плаща, быстро дав дружкам себя уговорить, что служба владетельному сеньору фон Бенкендорфу выгоднее их прежнего промысла в лесу. Ничего не оставалось и барону, как согласиться – то ли из неохоты терять над ними начальство, то ли по каким-то иным соображениям, менее приземленным, и вся компания, теперь уже без разногласий, поспешила вдогонку за графом. ----------------------------------- * Тибо I (1158-1214), граф Бара и Люксембурга, соперничал с лотарингскими герцогами
NataliaV: Когда ты богат и на коне, ты всем мил и приятен. Посмотрим, удастся ли графу привлечь на свою сторону кого-нибудь в этой ситуации, кроме Корфаньяка, "сиротинке" это точно в плюс.
Gata: NataliaV пишет: Посмотрим, удастся ли графу привлечь на свою сторону кого-нибудь в этой ситуации, кроме Корфаньяка Ответ на этот вопрос обстоятельно расписан в предыдущих главах, если милые читательницы обращают внимание на что-то, кроме любовной линии :)
Светлячок: Я прям теряюсь. Если уж я готова всегда под знамена Бени, то уж боевых мужуков-то всегда найдется
Gata: Да почему у Бени должны быть проблемы с собиранием войска? :)
NataliaV: Каюсь, но я действительно коршуном лечу на сцены между М и Ж, а остальное, конечно, читаю, но не все запоминаю.
Gata: Тогда напоминаю: Беня - крупный феодал, у которого во владении далеко только не один замок, хоть потеря Фалля, конечно, для него серьезный удар по престижу. Это как для короля потерять столицу, но еще имеется достаточно ресурсов для ее отвоевания назад, при условии, что подданные его поддержат. А люди графа к нему очень хорошо относились. Что, кстати, удивляло его молодую жену :)
Lana: После прочитанных отрывков замерла в подвешенном состоянии. Что сейчас на уме у Ольги и как она себя будет вести с мужем, прежнее поведение для неё уже невозможно и будет неестественно, об оттепели говорить пока рано. У графини есть время подумать как строить отношения дальше, а у меня попредполагать. Еще в связи с событиями очень интересна фигура Писарева. Весь его план с наемниками, захватом замка, не был рытьем ямы себе самому в случае смерти дяди. То есть для него она была необходимостью. В отсутствие дяди за ним бы могли пойти люди Бенкедорфа, как воспитанником и восприемником, который все же лучше, чем кто-то незнакомый, Наташка в этом случае бы и не рассматривалась, совсем не та фигура, чтобы удержать рассыпающийся феод. Сейчас Серж никто, предатель, загнанный в угол, без семьи и без чести. Мне очень интересно как распутается этот клубок. Пока мне в переплетениях нитей видится драма.
Светлячок: Lana пишет: Весь его план с наемниками, захватом замка, не был рытьем ямы себе самому в случае смерти дяди. Думается мне, что накройся дядя медным тазом, с Сержа как с гуся вода. Часть дядиных вассалов все равно ему присягнут. В те времена сила многое решала и власть. Титул-то бы племяннику перешел. А морально-нравственные сопли утирали в монастырях.
Lana: Светлячок пишет: Думается мне, что накройся дядя медным тазом, с Сержа как с гуся вода. Часть дядиных вассалов все равно ему присягнут. В те времена сила многое решала и власть. Титул-то бы племяннику перешел. А морально-нравственные сопли утирали в монастырях. Я об этом и писала. Потому мне для Сержа сейчас и видится либо смерть, либо полный отрыв от прошлого, земель, имущества, поиски счастья где-то еще, но графиня и поступки ради неё не оставляют места для этой линии. У меня нет для сомнений, что Бенкендорф отобьет свое, и из логики повествования не могу найти причины для того, чтобы не уничтожить непокорного вассала. Если только снадобье Натали чудесным образом не окажется распитым Натали и Серж-Этьеном. Или другие возможности, узнать о которых от автора жду с нетерпением.
NataliaV: Gata пишет: А люди графа к нему очень хорошо относились. Что, кстати, удивляло его молодую жену :) Это как раз понятно почему - граф наступил на ее свободную волю и самолюбие, поэтому графиня к нему необъективная. Lana пишет: либо полный отрыв от прошлого, земель, имущества, поиски счастья где-то еще, но графиня и поступки ради неё не оставляют места для этой линии. Полагаю, как я прочитала, Серж унаследовал от графа родственную черту - цельность, поэтому от своего не отступит до последнего, иначе это обесценит всё, к чему Серж стремится. Тоже пока не вижу выхода для него, кроме как до смерти соперничать с дядей.
Тоффи: Люблю исторические романы, и описываемая автором эпоха мне нравится. Копирую выложенные главы, чтобы прочитать. Гата, спасибо за сопутствующие иллюстрации, из старинных манускриптов и портреты героев в антураже. Только картинка из заглавия темы почему-то не открывается...
Gata: Дорогие читатели, спасибо за внимание! Про Сержика вы всё верно подметили - и что он типичный продукт своей эпохи, и что цельная натура. Поэтому сиропу не ждите, но и нагнетать мрачных красок, как любит наша Оля, не буду :) Тоффи пишет: Только картинка из заглавия темы почему-то не открывается... Наконец-то заметили, внимательные вы мои! И года не прошло С прошлых новогодних праздников висит, с каждым месяцем уменьшаясь в размерах. К следующему НГ исчезло бы, ну а теперь пусть хоть так остается :)
Светлячок: Офигеть, окаца илюшка есть Катя, ты бы ее ещё подальше упрятала! Дайте мне бинокль, иначе не разглядеть.
Gata: Светлячок пишет: Катя, ты бы ее ещё подальше упрятала! Дайте мне бинокль, иначе не разглядеть. Я бы только любопытства ради заглянула в шапке темы у автора, которого читаю, чего он там под кат укатал :)) Ну а что, картинка смотрибельна, хоть и с оптикой, через месяц вообще бы нечего было смотреть
Светлячок: Gata пишет: Я бы только любопытства ради заглянула в шапке темы у автора, которого читаю Все мы разные. Я один раз гляну в шапку, когда читать начинаю, а после про нее забываю напрочь. Сразу ищу проду. Хотите славы художники - выкладывайте картины в открытом доступе
NataliaV: Тоже не могу картинку разглядеть. Про продолжение прилично спросить?
Gata: Продолжение будет после НГ. А герои в своей изначальной ипостаси на баннере в полный размер - любуйтесь на здоровье
Светлячок: Gata пишет: Продолжение будет после НГ Это грустная новость. Но не мне с этим выступать :))
Роза: Gata пишет: Продолжение будет после НГ Ждём
Gata: Дальше тяжко - нужно продраться через главы, где нет БиО :)
Lana: Gata пишет: Дальше тяжко - нужно продраться через главы, где нет БиО :) Пусть Сычиха заставит расступиться и эти кущи.
Роза: Катя, главное же двигаться вперед, а там и БиО снова Восхищаюсь умению некоторых авторов пользовать всех героев с одинаковым задором.
Gata: В заначке у меня был маленький кусочек, надеялась к очередной публикации что-нибудь к нему присовокупить. Но, раз обещала после НГ вас порадовать, обещание надо выполнять. * * * Аббатиса звалась в миру Мария-Алоиза д’Олгуа и была дочерью графа д’Олгуа, сенешаля короля Рене Доброго, разделившего с ним годы бургундского плена и горечь поражения в войне за Неаполь. Когда-то витали слухи, что причиной ее ухода в монастырь стало разочарование в любви, но злые языки чего только не говорят, особенно из зависти, а завидовать было чему: в служении Всевышнему графиня д’Олгуа сумела стяжать несравнимо больше, чем ее отец на службе у неудачливого короля-трубадура. Монастырь процветал, многие владетельные сеньоры почитали за честь отдать в него своих дочерей – с богатым, разумеется, приданым. Улыбку, светлую и чуть отрешенную, мать Мария-Алоиза носила, как бело-крахмальный кишнот *, снимая только на время сна, однако ошибся бы тот, кто заподозрил в мягком изгибе все еще красивых губ душевную мягкость. Перед этой улыбкой трепетали сестры в обители святой Марфы, заискивала лотарингская знать, и даже сам всевластный архиепископ Меца и Туля, бывало, играл ретираду. Когда зять аббатисы, муж ее покойной сестры, на смертном одре завещал монастырю все свои земли, обездолив единственного сына, многие пытались заступиться за юношу, но ее высокопреподобие, не изменив кроткой улыбки, приняла щедрый дар, отвечая ходатаям за племянника: «Что принесено во имя Господа, неможно взыскать назад». Натаниелла, несмотря ни на что, обожала крестную мать и, с ее дозволения, каждый год по два, а то и по четыре месяца гостила в монастыре. Граф отпускал дочь не слишком охотно, так как после этих посещений она становилась особенно зла и капризна и больше обычного упрекала его в нелюбви к ней, однако теперь рассудил, что опасное безвременье обеим графиням лучше переждать под крылышком у матери Марии-Алоизы. Ольгитта с первых минут знакомства почувствовала под лучезарной улыбкой аббатисы неприязнь. Похожее чувство она испытала когда-то при встрече с падчерицей, но, если Натаниелла могла, пусть несправедливо и по-детски, таить обиду на мачеху, то ее преподобие, казалось бы, не должна была иметь причин невзлюбить молодую супругу сеньора фон Бенкендорфа. Подозревать почтенную настоятельницу в обычной женской ревности графине было неловко, хотя в обычных житейских радостях аббатиса понимала толк. Обед, блистающий изысканностью кушаний и сервировки, был подан в отдельном от общей трапезной роскошном покое, стены которого были расписаны фресками на мотивы из жития святой Марфы. Усмирительница кровожадного рыбозверя отдавала свой плащ десяти нищим и в одной прозрачной тунике бродила с лирой по лазурно-золотым облакам. – Разве святая Марфа играла на лире? – спросила Ольгитта. В монастыре у ее тетки в Вердене был куда более строгий устав и куда менее откровенные фрески. Аббатиса метнула на гостью благостную улыбку. – В святых руцех струны сами исторгают сладкозвучие. Госпожа фон Бенкендорф, не поведя бровью, снесла эту улыбку, сверкнув жемчужными зубками в ответ: – Здесь дивный хор, ничего подобного по красоте мне еще слышать не доводилось. – Я пестую хор много лет, – кивнула аббатиса, польщенная против желания, – в нем поют девицы из самых знатных семейств Лотарингии и с самого нежного возраста. У юниц, кто от колыбели знает любовь только к Господу, голоса тонки и чисты, как их души. Лишь недавно пришлось, – вздохнула она, виновато оглядываясь на святую Марфу, почившую, как известно, девственницей, – сделать исключение для вдовы моего родственника, барона де Корфаньяка… – Сестра Анна поет, точно ангел небесный, – причмокнул лоснящимися губами брат Забиус, запивая паштет из карпа с инжиром и шафраном монастырским вином. Ольгитта вспомнила встречу на охоте с красивым разбойником и его жалобы на отца. «Воистину, мир настолько же тесен, насколько и жесток, – подумала графиня с горькой иронией. – И слово «племянник» весит не больше, чем медный пфенниг, – не сдержалась она от упрека в адрес супруга, тут же найдя и довод ему в оправдание: – Но мессир фон Бенкендорф хотя бы не прикрывался именем Бога». О нападении на замок мать Мария-Алоиза знала уже во всех многократно повторенных подробностях от новоиспеченного духовника, теперь же лениво возжелала услышать рассказ молодых дам об их чудесном избавлении. – Нас вывел из замка mein Vater, – с меньшим, чем обычно, воодушевлением застрекотала Натаниелла. Она успела незаметно подсыпать порошок в бокалы мачехе и брату Забиусу, но, если монах дважды оправдал ее ожидания, то синеглазая крокодилица до сих пор не пригубила вина и даже не отведала пламенного паштета, возбуждающего жажду – было от чего утратить задор. – Вернее сказать, это мы его вывели, mein Vater был совсем плох после того, как бессердечный Серж-Этьенн пытал его на огне. – Святую Марфу тоже хотели подвергнуть пытке огнем, – указала аббатиса мягкой белой рукой на одну из фресок, – но она возвеяла своим плащом над угольями, и на месте костра забил фонтан мальвазии. – Quam miserum est **, что у сеньора фон Бенкендорфа не было такого плаща, – промычал брат Забиус с набитым ртом. – Подобные чудеса под силу только святым, – назидательно улыбнулась аббатиса. – Mein Vater излечился не менее чудесным образом, – заявила Натаниелла, обиженная, что слушателей мало увлекла ее речь, и добилась своего: один бросил паштет, другая – умиляться святой Марфе, и оба воззрились на рассказчицу, преисполненные любопытства, плохо замаскированного под сочувствие к графу. Ольгитта отрезала от сочной монастырской груши ломтик, не предвкушая узнать ничего нового о ханжестве и о ханжах, но то, что случилось дальше, заставило ее расстаться с флегмой. Едва крестница заикнулась про колдунью, мать Мария-Алоиза вдруг сильно побледнела и переспросила: – Как, ты сказала, ее имя, дитя мое? – Ойле. Она и вправду похожа на сову – видели бы вы эти страшные черные глаза, точно две разверстые бездны… Что с вами, mater? Аббатиса издала горлом хриплый невнятный звук и без чувств рухнула на резную спинку стула. – Mater! Mater! Она умирает, о Боже! – переполошилась Натаниелла. – Помилуйте нас, все святые мученики, это проклятие злой колдуньи! – Будь она злой, не стала бы лечить вашего отца, – резонно заметила Ольгитта, но падчерица в панике не смогла даже сдерзить, как обычно, в ответ. Пока Натаниелла причитала, а брат Забиус бестолково суетился вокруг аббатисы, то стараясь усадить ее ровней, чтобы она не упала, то краснея и отдергивая руки от ее пышных плеч, в смущении бормоча молитвы, госпожа фон Бенкендорф подошла и осторожно, но сильно похлопала женщину по щекам. Страдалица вздохнула, не открывая глаз, и простонала: – Пить… Монах с готовностью подхватил со стола трехквартовый кувшин. – Думаю, святая Марфа не одобрила бы такого чревонеистовства, – отстранила его Ольгитта, поднеся аббатисе свой бокал. Сначала смочила ей губы, а, когда та преодолела первый судорожный глоток, помогла допить остальное. На вопли Натаниеллы о помощи прибежали несколько сестер-монахинь, и Ольгитта с облегчением препоручила аббатису их заботам. Ее высокопреподобие по-прежнему была без кровинки в лице, белей окруживших ее белокрылых покрывал и еле передвигала ноги, когда на руках сестер побрела прочь из трапезной. Брат Забиус, с пунцовой от переживаний тонзурой и с кувшином вина в обнимку, засеменил следом. Натаниелла хотела бежать вместе со всеми, но вдруг заметила пустой бокал в руках мачехи. Ее изумрудные глаза расширились от ужаса. – Вы… вы дали моей крестной пить из вашего бокала? – взвизгнула она. – Что же в этом плохого? Право, вы напуганы так, будто вино было отравлено, и яд предназначался мне, – усмехнулась Ольгитта. Падчерица мгновенно прикусила язык. – Моя крестная дала обет не пить из иного бокала, кроме освященного Папой во славу святой Марфы, – соврала она первое, что пришло ей на ум. – Я помолюсь святой Марфе, чтобы она простила вашей крестной невольный грех, – успокоила ее мачеха улыбкой, позаимствованной из арсенала матери Марии-Алоизы. Улыбка эта и внешнее хладнокровие дались госпоже фон Бенкендорф нелегко. Упав в отведенном ей покое на кровать, лицом в подушку, источавшую слабый аромат ладана, она долго плакала ни о чем и обо всем на свете, а после слез, обессиленная, напрасно пыталась уснуть. Всё, что она гнала от себя, назойливо возвращалось к ней словами старой колдуньи: «Ваш кубок уже наполнен, гордая красавица…» – тревожным эхом на сто ладов отдаваясь в ушах, в сердце, в каждом волоске, и не понять было, что пугает ее больше: туманный смысл, сокрытый в этих словах, или очевидность, которая лежала на ладонях. Своенравной госпоже Ольгитте пришлось сознаться себе самой, что она совершенно запуталась. Как грустно, что с нею не было Барбары, ее веселой и доброй советчицы, но даже Барбаре она не смогла бы поверить сомнений, заставлявших ее всю ночь метаться на смятых простынях. Первые проблески зари еще не рассеяли ночную тьму, когда над монастырем поплыл тихий колокольный звон, а вскоре к нему присоединился нежный хор голосов, певший хвалитны. Иногда хор спускался с высот форте почти до шепота, уступая одному, самому чистому и мелодичному, голосу, словно тихо благоговея перед его обворожительной силой, чтобы потом взвиться к новым высотам молитвенного восторга: Et fecisti eum paulo minorem Angelis: Gloria et honore coronasti eum… *** «Если это вдова барона де Корфаньяка, расхваленная аббатисой, то она и вправду поет, как ангел», – подумала Ольгитта, уютно устраивая под щеку ладонь. Мысли ее обратились к хозяйке обители. Аббатиса казалась женщиной, не подверженной ни телесным слабостям, ни деликатным чувствам, тем страннее был ее до обморока испуг при одном только имени колдуньи, с которой ее связывало, видимо, нечто большее, чем навеянная молвой боязнь. Утомленно воздав этим мыслям должное, Ольгитта решила, что на сегодня с нее загадок хватит, и, наконец, уснула. ------------------------- * Кишнот (фр. quichenotte) – клювообразный головной убор католических монахинь ** Как жаль (лат.) *** Не много Ты умалил его пред ангелами; славою и честию увенчал его (лат.)
Роза: Gata пишет: «Если это вдова барона де Корфаньяка, расхваленная аббатисой, то она и вправду поет, как ангел», – подумала Ольгитта, уютно устраивая под щеку ладонь. Вот и Анчутке добра перепало, да не упрекнут нас аннолюбы Новая глава - сплошной инжир Теперь у меня есть загадка и я ее гадаю, что связывает аббастису и колдунью?
Корнет: Роза пишет: Теперь у меня есть загадка и я ее гадаю, что связывает аббастису и колдунью? Полагаю, червонный интерес. Умеет автор закрутить интригу!
Gata: Автору бы самому еще вспомнить, что аббатиса с колдуньей не поделили :)) Благодарствую за внимание и прошу простить, что сбилась с ритма публикации. Буду стараться исправиться!
Lana: Прочитала я сразу, как отрывок появился, а спасибо не сказала. Но это ничего, за прошедшее время оно вызрело в большое спасибо. Знала, что Олю спасет случай, но помыслить, что чаша любовного напитка достанется аббатисе, не могла. Ждать ли бурно-греховного романа?
Алекса: Эту главу можно было бы озаглавить "Не рой яму другому". Мы еще насладимся последствиями.
Роза: Тук-тук-тук. Дорогой автор. Можно поинтересоваться судьбой продолжения?
Gata: Ох... Дозу бы витаминчика для вдохновения
Lana: Gata пишет: Дозу бы витаминчика для вдохновения Говорят, в яблоках много железа. Нельзя ли самой приложиться и раздать страждущей от осеннего авитаминоза аудитории ?
NataliaV: Катя, уже скоро год, как мы прдолжения ждём. Хочу услышать слова надежды :)
Gata: Подружки, мне не меньше вас хочется раздать всем героям этой истории, наконец, по столько яблок, сколько каждый заслужил , но пока, к сожалению, по разным причинам не срастается. Если до Нового года не удастся попасть в нужную колею, выложу окончание синопсисом.
Роза: Я буду счастлива любому формату, лишь бы дали.
Olya: Gata пишет: Если до Нового года не удастся попасть в нужную колею, выложу окончание синопсисом. Катя, не сдавайся. Я вот неожиданно почувствовала вдохновение продолжить мучить Анну-Наташу-Вову, только, к сожалению, сейчас большая загруженность. Но все равно хороший признак.
Роза: Olya пишет: Но все равно хороший признак. Неужели мы всё-таки узнаем, чем закончатся страдания Анны и Вовки в твоем фанфике?!
NataliaV: Мне всё уже сгодится, потому что не умею шантажировать а-ля Светлячок.
полная версия страницы